(начало здесь: http://litset.ru/publ/79-1-0-72427 )

Мой друг послушался и, рывком подняв меня на ноги, потащил к выходу. Я еле плелся за ним и два раза, споткнувшись о подушки, чуть не упал. Чем закончилась история с красками, ящиком и знаменами, я так и не узнал, о чем ни секунды не сожалею.
В саду было свежо, и прохладный ветер доносил тонкое благоухание матиол. Это ночные цветы, и я сразу понял, что солнце уже село. Мы брели по дорожке, бесшумные, как вышедшие на охоту коты, и дышать становилось все легче и легче. Взмокшая от пота рубашка неприятно холодила кожу. Но в целом я чувствовал себя неплохо. До тех пор, пока Алекс не спросил:
- Так что стряслось, Ханс? Ты видел, как мучали котенка, или тебя насиловали в детстве?
Если бы он с ноги ударил меня в живот или под дых, эффект получился бы примерно такой же.
- И то, и другое, - буркнул я, борясь с желанием свернуть с тропинки и сесть куда-нибудь в траву, и плевать на муравьев, жуков и кто там есть еще злой и кусачий.
- Жесть, - вздохнул Алекс. – Ладно, оставим пока котят. Расскажи про второе.
- Давай не будем, а?
- Кто это был? Отчим? Отец? Старший брат? Дядя? Кто-то посторонний?
- Алекс, отстань. Я не хочу говорить на эту тему.
- Сколько раз? Один? Несколько? Или постоянно?
- О, Господи, - разозлился я. – Это случилось давно. Тысячу лет тому назад... ну, не тысячу, конечно, но ты меня понял. Я уже ничего не помню. Забыто и похоронено.
- Врешь.
- И вообще, это никого не касается. Тебя в том числе.
- Нет, касается.
- Каким боком? – я остановился, растерянно ощупывая склоненные к тропе ветки. Сучковатые, неровные, с редкими, суховатыми листьями. Даже яблоко обнаружил и, не зная для чего, сорвал. – Алекс, а где мы вообще? В смысле, что вокруг?
- Сад, деревья... Яблоня. Старая, полумертвая, хрустальная в лунном сиянии. Ты как раз под ней стоишь. С другой стороны – моховая лужайка. Яркая, серебряная, как будто в крошечных капельках росы. Но это свет – не вода. Стволы деревьев тоже во мху.
- Годится, - кивнул я и, шагнув с тропы, уперся в шершавый ствол.
- Не сюда, Ханс. Ты устал? Хочешь отдохнуть?
- Да.
Он усадил меня на мягкий мох, а сам расположился рядом. Хрустнула под ним сухая веточка, и с глухим звуком просела моховая кочка – словно вздохнула земля. Я пошарил вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь опору, но не нашел – и просто лег на спину, закинув руки за голову. И закрыл бы глаза, если бы они и без того, не были завязаны.
- Тебе удобно? – заботливо поинтересовался Алекс. И тут же, почти без паузы. – Ну, а теперь, давай, рассказывай. Как он это делал? Он тебя раздевал, да?
Я вздрогнул. И не только из-за вопиющей бестактности вопроса. Что-то в тоне моего друга мне не понравилось. Какие-то дразнящие нотки. Не обыкновенное любопытство, что я мог бы еще понять, а... нет, не похоть, конечно. Но какой-то вызов. Почти угроза.
- Алекс, пожалуйста...
Страх в моем голосе его только раззадорил.
- Ну же, давай. Не стесняйся.
Он уже расстегивал мою рубашку.
- Алекс, нет! Не трогай меня! Перестань!
Я попытался встать, но он уперся мне в грудь коленом и прижал к земле. Я швырнул в него яблоком, но, очевидно, промазал.
- Ханс, убери руки. И не дергайся, а то сделаю больно!
До сих пор не понимаю, почему я тогда подчинился. Вероятно, из-за темноты, которая приковала меня к меховой подстилке, как наручниками. А может, от испуга. Алекс, крутил меня, как хотел, словно луковицу от шелухи, очищая от одежды. Мою рубашку и брюки закинул, похоже, куда-то на яблоню, туда же полетели трусы. Я вообще не понимал, что он собирается делать. Какие-то глупые страхи метались в голове, как обезумевшие птицы. Может, ударит коленом по самому чувствительному месту? А может, в другой руке он держит нож и сейчас меня кастрирует?
Конечно, ничего такого не случилось. Да и с какой бы стати?
Это было похоже на изнасилование. Я лежал под ним, униженно глотая слезы, хотя, казалось бы, мог вырваться и уйти. Или хотя бы попытаться. Но я не сопротивлялся, потому что не видел – кому. Да и не понимал уже – зачем. Сопротивляться можно грубой силе, а не ласковым, невесомым прикосновениям. Чему-то вещественному, жестокому, причиняющему боль. А не лунному фантому. Не блуждающим по моему телу пальцам, от которых я и хотел бы – но не мог закрыться.
Не знаю, сколько это продолжалось. По моим ощущениям – целую вечность. В какой-то момент он перестал меня трогать и чуть слышно прошептал прямо в ухо:
- Ханс? Ты что?
- Уходи, Алекс, - всхлипнул я.
- Что?
- Просто уйди.
И он, в самом деле, ушел, оставив меня одного в ночном саду, голого и слепого, не способного и шагу ступить без поводыря.
Сперва я безуспешно искал свою одежду, но, проклятые тряпки, должно быть, повисли на ветвях, и как их достать, не видя, я не имел ни малейшего представления.
«Да пропади оно пропадом», - сказал я себе в сердцах и взялся за повязку. Но и тут меня ждала неудача. Странная гладкая полоска ткани, холодная и мокрая от слез, словно приросла к лицу и отодрать ее, наверное, можно было только с кожей. А то – и вместе с глазами.
Ну, и что же делать? Совершенно обессилев, я скорчился на земле, под яблоней, дрожа от ночной прохлады. Хотелось зарыться в мох. Заснуть. Или каким-то чудом перенестись в другое место.
Где-то совсем близко раздался долгий, заунывный вой. Неужели волки? Вполне вероятно, учитывая, что сад примыкает к лесу. «Да нет, это же Шуша», - подумал я с мгновенным облегчением, которое уже через минуту сменилось беспокойством. В конце концов, что я знал об этом полудиком- полуручном шакале? Ничего, кроме того, что, со слов хозяйки, у него дурной характер.
Мог ли Шуша на меня напасть? Запах жертвы привлекает хищников. А я сейчас на всю Вселенную транслировал свою беспомощность. И пусть всего пару дней назад я видел его своими глазами, какой он маленький – мельче среднего размера собаки – в моем воображении Тинин питомец вырос до размеров полярного волка, а то и белого медведя.
Я лежал в позе зародыша во чреве огромного спящего Левиафана, осыпанный чужими прикосновениями, точно палой листвой, и тревожно прислушивался. Вой шакала не приближался и не удалялся, а как будто перемещался по широкой дуге. Похоже, Шуша бродил кругами. Не домашний и не дикий, такой же, как и я, всеми оставленный и преданный. Неприкаянная душа.
А рядом со мной, во мху и ветвях, снизу и сверху, жил своей странной жизнью таинственный ночной мир. Шныряли туда-сюда мыши-полевки. Какая-то птица, возможно, сова, ухала гулко, как в пустое ведро. А другая – оглашала ночную тишину переливчатым пощелкиванием. По моим рукам, ногам и спине то и дело пробегали какие-то насекомые, а некто большой с пыхтением ломился сквозь кусты. Ежик? Я где-то читал, что ежи производят много шума. А может, дикий кот? Кабан? Заяц? От одной только мысли об этом зверинце становилось не по себе. Природе – жестокой и самодостаточной – не было дела до одинокого, брошенного на произвол судьбы человека. Она переварила бы меня, как желудочный сок – ломтик яблока, оставив на мертвой подстилке из мха тонкую бледную кожицу...
Мне хотелось громко зарыдать или завыть вместе с Шушей от невыносимой тоски. Но я сдерживался, кусая губы. Сам не знаю, почему. То ли боялся, что на мой голос сбежится множество лесных тварей. То ли в глубине души надеялся, что Алекс не ушел совсем, что он где-то поблизости, и стыдился перед ним своей слабости.
Вот эти уверенные шаги, под которыми пружинит мох, ведь они не звериные? Ночной зверь ступает мягко, неглубоко, часто замирает и вынюхивает, крутится на месте и меняет направление. Человек, напротив, идет напористо и бодро, зная – куда и зачем.
- Алекс? – позвал я тихо, ожидая знакомого звона колокольчиков, лукавой насмешки, презрительной отповеди или радостного возгласа, любого ответа...
Но он молча приближался. Не Алекс, кто-то другой, понял я. Остановился надо мной и, хмыкнув, присел рядом на корточки. Надо ли говорить, что от ужаса я весь покрылся мурашками с головы до ног?
- Ничего, Ханс, самый темный час перед рассветом, - произнес незнакомец голосом, полным сострадания – и знакомым до дрожи.
Наверное, явись передо мной архангел Михаил или пророк Илия на огненной колеснице, я удивился бы меньше.
- Дерек? Что вы тут... Откуда вы...
- Я видел, что у тебя произошло с Алексом, - сказал он просто. – Что он сделал тебе. И как ты его прогнал.
- Не надо было это видеть, - пробормотал я, отчаянно стыдясь.
- Кто же еще присмотрит за вами, слепцами? – ласково засмеялся Дерек. – Когда я тут у вас единственный зрячий? Гляди, Ханс. На тебе ничего нет, кроме лунного света. И внутри у тебя ничего нет, кроме боли и пустоты. Сбрось прошлое, как змея кожу. Иди дальше – свободный. А не вини Алекса.
- Я сказал ему – нет, - всхлипнул я.
- Он был неправ, - согласился Дерек. – Но люди иногда ошибаются. Даже очень хорошие люди. Ведь ты не из тех, кто не умеет прощать ошибки?
- Я не знаю.
- Что ж, - отозвался Дерек, и мне показалось, что он усмехается. – Честно. А теперь слушай, Ханс, - произнес он с нажимом. – Сейчас ты вернешься в дом и помиришься с Алексом. Если надо – попросишь у него прощения.
- Кто, я?
- Да, ты.
- Но...
- Ханс, это не обсуждается.
Ну, и что мне оставалось делать? Спорить с Дереком – все равно что пытаться отпилить собственную руку. Больно в итоге будет мне – и больше никому. И все-таки я осмелился задать ему последний – тревоживший меня вопрос.
- Так все-таки Алекс... он кто?
- Он или она? В смысле, какого он пола? Я слышал, как ты пытался у него выведать. А что, тебе это важно?
Я молча кивнул. А Дерек снова хмыкнул.
- Всему свое время. Когда-нибудь ты это узнаешь. А сперва полюби его как человека. Как сплетенные в земле корни дерева любят друг друга. Как два яблока, созревшие на одной ветке. Мне плевать на твою сексуальную ориентацию, Ханс. После семинара делайте, что хотите. Мне безразлично, подружитесь ли вы, разбежитесь, кто куда, или станете жить вместе. А пока вы здесь, играйте по моим правилам... На, Ханс, держи...
С этими словами он швырнул в меня чем-то легким – я не сразу сообразил, что это мои рубашка и штаны. Торопливо подобрав одежду, я поспешил за ним. Дерек не подал мне руки, но я шел за звуком его шагов, оступаясь на острых палках и до крови раня босые ступни, продираясь сквозь колючки, падая и вставая – и в конце концов выбрался из сада.
Алекса я в доме не нашел, но так измучился, что еле доковылял до спальни и, не одеваясь, упал на кровать.
Но выспаться мне так и не удалось. Всю ночь – а ночь, как вы уже поняли, у нас понятие условное – вокруг моей постели толпились какие-то люди. Меня касались чьи-то руки, не Алекса, а возможно, других помощников, бесцеремонно щупали, хватали, за что попало, царапали острыми ногтями, заставляя испуганно сжиматься. Они проникали в меня, причиняя боль. Дышали мне в лицо похотливым жаром. Я обливался холодным потом, не в силах закрыться от них, спрятаться, уползти под одеяло. Не понимая, жив я или мертв. А вдруг Шуша все-таки загрыз меня, и теперь я – в аду? Справедливо наказанный. Но как же это страшно...
И в самом деле, кто сказал, что в преисподней грешников варят в котлах и жарят на сковородках, а не трогают, не терзают, не насилуют? Кто может знать? Ведь оттуда никто не возвращался. А если бы кто и вернулся, то прежде сгорел бы со стыда, чем признался, что с ним там вытворяли.
Иногда я проваливался в тревожный полусон, черный, как глубокая яма, и мало отличимый от яви. Потому что и во сне пытка продолжалась. Я стонал и метался, и плакал, пропитывая ненавистную повязку горячими слезами.
А еще, как будто всего этого мало, у меня невыносимо чесались глаза. Возможно, от сырости в них завелась какая-то инфекция. А если так – мне срочно нужен врач, пока не стало слишком поздно. Но врачей здесь не было. Выбраться из огромного, затерянного в глубинах вселенной дома я уже не мог. Эта бесконечная ночь, казалось, стала концом всему – нормальной человеческой жизни, свету и хоть какой-то надежде.
А на утро... хотя утро, ну, вы уже знаете... я встретил Алекса. Он подошел ко мне, как ни в чем не бывало, и сказал:
- Привет.
Мне не пришлось просить прощения, потому что мы сразу протянули друг другу руки. И это рукопожатие смыло и наши обиды, и мою ночную боль, как рассветное солнце вымывает из комнаты детские страхи, обращая их в рисунок обоев, в люстру на потолке, в безобидные стол и стулья, и разбросанную по полу одежду.
А после очередной медитации...
- Ханс, встань! – раздался окрик Дерека, и я неловко поднялся на ноги, тщетно пытаясь нащупать в воздухе хоть какую-то опору. Царапины на ногах горели, и голова кружилась от голода и недосыпа. Хотелось упасть и зарыться в подушки, а не отвечать на вопросы. Но я стоял, пошатываясь и пытаясь собраться с мыслями. А они все словно куда-то исчезли, оставив абсолютно чистый, звенящий от пустоты разум.
– А теперь ответь, Ханс, на что похож стыд?
Я молчал.
- Ну? – поторопил меня Дерек.
И правда, на что он похож? Передо мной словно замелькали картины. Залитый белым лунным светом сад. Серебряная тропинка. Яблоня, словно в цвету, а на самом деле все в тех хлопьях призрачного ночного серебра. И холодный лунный свет на моей коже. И я, слепой, чувствовал его так же отчетливо, как если бы видел глазами. Как чувствовал ползущих по моей спине муравьев. Я вновь ощутил прилив беспомощности, отчаяния, страха... и – стыда. Глаза Карины. Ее взгляд, растерянный и жалкий. Он как будто молил – не уходи. Еще один шаг – и все будет потеряно. И что-то совсем старое и забытое... Чьи-то грубые руки, срывающие с меня одежду... Я вскинул голову.
- Стыд – это обнаженность. Тела и чувств. Вот на что он похож.
Я услышал, как Дерек удивленно прокашлялся.
- Как же ты ошибаешься, Ханс. То, о чем ты говоришь – это искренность. Ее не надо стыдиться. Никогда... Но продолжай и расскажи нам, что с тобой случилось вчера ночью.
- Когда? – спросил я, уже понимая, к чему он клонит.
- Ночью, в саду.
- Ничего, - произнес я твердо.
- Совсем ничего?
- Ничего страшного. Просто я... заблудился.
- Ты по жизни заблудился, Ханс, - вздохнул Дерек. – Ладно, оставим это пока. Ты ведь знаешь, какой вопрос я сейчас задам?
- Почему я здесь?
- Да.
Я задумался. Когда тебе велят поведать в двух-трех словах всю твою жизнь, то как это сделать? С чего начать? Что в этой жизни было важно, а что нет? Как отделить нелепые, смешные, трогательные детали, в которые так и хочется завернуться твоей беззащитной душе, как в теплое одеяло – от жесткого стержня, от самой правдивой правды, от своего самого большого страха и позора. Я не знал, о чем рассказать. Поэтому, сам того не желая – а может быть, желая только этого одного – заговорил о Карине.
Его кидали друг другу, как мяч. Неразумные пацанята... Отвязные третьеклашки с нашего двора. А он жалобно пищал, полумертвый от боли. Крохотный, беззащитный белый комочек, кое-где уже перепачканный кровью, землей и песком. Мы с Кариной одновременно бросились на выручку котенку. Она – заядлая кошатница, всех мурлык нашего двора знавшая по именам, которые сама же и выдумала. Тратившая половину своей зарплаты на кошачий корм, каждый вечер раздавая угощение налево и направо. И я, не большой любитель усатых и хвостатых, но не терпящий насилия над маленькими и беспомощными. Ну, и досталось же от нас мальчишкам! Особенно от Карины. При виде такой жестокости, она превратилась в настоящую фурию. Одному ребенку вырвала клок волос. Другому – дала пощечину. А потом тихо плакала у меня в машине, баюкая в ладонях маленькое искалеченное животное, пока я, наплевав на правила дорожного движения, во весь опор мчал их к ветеринару.
Так мы и познакомились. Вместе выхаживали малыша, возили его на капельницы и на операции. В больничных коридорах сидели бок о бок и разговаривали. Господи! Я еще никогда и ни с кем не говорил так много и так откровенно, как с этой зеленоглазой девушкой, никому так широко и доверчиво не открывал свое сердце. Я рассказал о себе все – и даже самое стыдное. Это было странно, потому что, вообще-то, я человек замкнутый. Но, видимо, так звезды встали. Сводница-судьба тасует людей, как игральные карты или как кусочки мозаики, выкладывая их в немыслимые узоры. Не во имя любви и счастья – а просто она так развлекается.
И случилось маленькое чудо. Девушка, сумевшая понять боль раненого котенка – поняла и мою. Она слушала так внимательно, с таким искренним сочувствием, что моя замерзшая душа оттаивала. Наши руки сплетались над переноской, и сердца бились в такт.
А котик, между прочим, выжил и со временем превратился в роскошного белоснежного кота с разноцветными глазами. Только приволакивал немного левую заднюю лапку... Мы пристроили его соседке – добрейшей женщине, обожавшей любых, без исключения, четвероногих. Карина очень хотела оставить котенка себе, но в то время она еще жила с родителями, а ее мама страдала аллергией на кошачью шерсть.
Позже, когда мы с Кариной, уже были вместе и снимали одну на двоих маленькую квартирку в мансарде – моя любимая не раз заводила разговор о питомце. Какое тепло и уют приносит в дом кошка. А какие они умные и преданные!
«Ты не слушай, что о них говорят, - убеждала меня Карина, - будто гуляют сами по себе... Они нас любят, Ханс, по-настоящему любят. И защищают от всего злого... Мы их бережем, а они – нас».
Мурлыки даже лечить умеют, говорила она, вот, ее кузину в детстве белая кошечка вылечила от запущенного воспаления легких, когда никакие лекарства уже не помогали. И ведь они не только тело врачуют, но и душевные раны!
«Любовь целебна, Ханс, - повторяла она мне снова и снова, трогательно заглядывая в глаза, - а кто еще умеет так любить, как ни наши хвостатые друзья? Они же, как дети... вечные дети, вот они кто».
Да, ключевым словом тут было «как». Я хотел настоящих детей. Сына или дочку. А уже потом... Да какая разница, что потом? Хоть слона завести, если найдем достаточно места для такой огромной зверюги. Но только когда ребенок немного подрастет. У меня из головы не шли где-то прочитанные страшилки о том, как кошки душили грудных младенцев, садясь им на лицо... И опять же, всякие инфекции, мало ли что можно подхватить от животного. Человеческие дети такие уязвимые, пока маленькие.
А Карина... Уже беременная, она не проходила мимо ни одной хвостатой-полосатой, присаживалась на корточки, чтобы погладить, и шептала им на ушко что-то ласковое и бессмысленное. И кошечки терлись о ее ноги, громко мурча. Они понимали друг друга с полувзгляда. Чуяли за версту. Запах любви – он такой... сильнее любых слов... А я недовольно хмурился, вспоминая всякие страшные медицинские термины... токсоплазмоз... и что там еще опасного для будущих мам разносят эти милые твари.
Нет, на самом деле я ничего не имел против домашних питомцев. Я просто очень боялся за Карину и за нашего, еще не рожденного, сына.
«Ну что ты к ним липнешь, - сказал я однажды в сердцах. – Смотри... Сама кошку родишь!»
Любовь слепа. А страх, увы, прозорлив. А может, и наоборот. Но сказанная в шутку глупость оказалась пророческой. Сбылось то, что я не мог бы себе представить и в самом худшем кошмаре.
Впервые увидев нашего ребенка, я не поверил своим глазам. Подумал, что это морок какой-то, галлюцинация... Тем более, что пока Карина рожала, выпил для храбрости. Ну, а как еще я мог справиться с волнением? Неизвестность – худшая пытка, казалось мне тогда. Увы. Очень скоро я убедился, что есть кое-что похуже неизвестности. Когда катастрофа уже свершилась и последняя надежда убита – хочется снова нырнуть в спасительное незнание и верить, что все еще может закончиться хорошо, что все страхи беспочвенны, что еще немного – и счастье воссияет во всей его лучезарности.
И еще подумал, что все это если не мираж, то чья-то злая шутка, розыгрыш, мистификация. Что нашего ребенка украли, а вместо него подбросили неведомое кошачье существо, то ли рысенка, то ли тигренка, потому что для котенка оно слишком крупное... Что мы с Кариной стали жертвами какого-то безумного преступления. Что мы оба, а заодно и весь персонал больницы сошли с ума... Да много разных мыслей пронеслось в голове, как стая испуганных рыбок, блеснуло на солнце ярким серебром – и кануло в глубокую воду.
Она стояла, растерянно переводя взгляд с котенка в своих руках на меня – и обратно. А я не знал, что сказать ей в утешение и что тут, вообще, можно сказать. Если бы наш малыш явился в мир слепым, глухим, недоразвитым, с больным сердцем или парализованным... да каким угодно, я бы нашел в себе силы его принять и полюбить. Я нес бы этот крест безропотно и с благодарностью... Но это же невероятно, немыслимо, чтобы человек произвел на свет животное! Это бросает вызов здравому смыслу, науке, логике, морали, божьей воле!
- Карина, - выдавил я из себя, через отчаяние, через силу. – Что это значит? Кто это такой? Что за тварь?
Она молчала. Хотя могла бы ответить: «Все – твари божьи» или что-то в этом роде. И, возможно, у меня прояснилось бы в мозгах. Но она баюкала на руках нашего странного сына – и тихо плакала.
И я бежал. Без оглядки, в другой город, в иную Вселенную, где нет любви, нет защиты, нет прощения, а только холод и одиночество. И когда через полгода опомнился и вернулся – их уже не было. В нашей квартирке жили чужие люди, и никто не знал, куда переехали Карина с ребенком. Они попросту исчезли, растворились в изгибах улиц, в толпе суетливых горожан, в прайдах дворовых кошек... А я...
Я всхлипнул и машинально поднес руку к глазам – и тут же ее отдернул.
- Иногда мне кажется, что и моя Карина превратилась в кошку. А что еще ей оставалось делать, если самый близкий человек ее предал? И теперь я ищу... ищу ее повсюду и не могу найти. Если бы я только научился видеть по-настоящему... Я узнал бы ее среди других – бездомных, драных, живущих у помойных баков, белых, серых, тигровых... У половины кошек – зеленые глаза. Но я бы ее узнал! И тогда какая разница, кошка она или человек... Я бы принял ее любой... любой! Только бы она меня простила!
Я замолчал, сглатывая слезы. В голове гудело.
- Что-то ты, Ханс, загнул, - раздался словно откуда-то издали голос Тины. – Как такое может быть?
- Не знаю... Не имею понятия... Какой-то нелепый каприз природы. Перестановка генов... – пробормотал я и тут же поправился. – Нет, знаю. Это я виноват.
- И в чем же ты виноват? – поинтересовался Хуан. – Ты что, оборотень, Ханс? Ведь нет?
- Я не оборотень... Ты просто не понимаешь... Она подобрала меня когда-то... как того раненого котенка, и таким я остался в душе. Я так и не смог измениться. Мной по-прежнему играют в футбол и пинают ногами, как мяч, и...
Я запнулся, не в силах продолжать. А вокруг поднялся шум. Тина, Хуан, помощники... все что-то говорили, выкрикивали, спорили и возмущались.
Но сквозь эту неразбериху пробился голос Дерека, ясный и отчетливый – потому что прозвучал он не только во вне, но и внутри моей головы.
- Да, Ханс. Ты абсолютно прав. Все так и есть.
Я вышел из комнаты, пошатываясь. Алекс куда-то делся, возможно, остался побеседовать с Дереком или с кем-то другим. Но я уже достаточно освоился в доме, чтобы худо-бедно передвигаться без поводыря. Я брел, как сомнамбула, ведя рукой по стене и отсчитывая дверные проемы, и, хоть и не с первого раза, но добрался до входной двери. Спустился с крыльца и присел на нижнюю ступеньку, вдыхая знойный воздух. День, вероятно, был в самом разгаре, во всяком случае, на левой щеке и левом виске я чувствовал солнечные лучи. Они жарили нещадно, и, наверное, могли оставить ожоги, но прятаться в тень не хотелось. Как зачахшее в темноте растение, я жадно впитывал солнце и ощущал себя живым. Во мне словно что-то просыпалось – медленно, исподволь, как раскрывается цветок. Это казалось странно-приятным.
Скрипнули доски крыльца, и тут же сзади послышались шаги – неуверенные, как обычно у слепцов, но легкие. Поступь явно не мужская. Кто-то слабо ойкнул, потянув на себя перила, и опустился рядом со мной на ступеньку.
- Тина?
- Да, Ханс, это я. Не пугайся. Можно посидеть здесь, с тобой?
- Почему ты спрашиваешь?
Тина чуть слышно вздохнула.
- Мало ли... Вдруг тебе хотелось побыть одному?
- Я и так один, - сказал я горько. – Мы все тут по одиночке, не видим друг друга, почти не слышим, не можем подставить плечо. Даже если бы очень этого захотели, а мы и не хотим. Ковыряемся в своих болячках, пока не доведем себя до гангрены. Но я тебе рад, Тина. Правда, рад.
- Что-то ты совсем упал духом, Ханс, а ведь...
- Да-да, самый темный час – перед рассветом. Это я уже слышал. Дерек говорил.
- И что, разве он не прав? – удивилась Тина. – Дерек не может быть не прав! Ты что, не веришь в Дерека?
- Он не Бог, - пожал я плечами. – С какой стати мне в него верить?
- Бог высоко, а Дерек здесь, с нами.
- Тина, не сходи с ума.
Она вдруг хихикнула. Наверное, в кулачок, как маленькая девочка. Во всяком случае, так мне мысленно нарисовалось.
- А ты слышал, что Альберта отправили домой?
- Когда?
- После того, как твой помощник тебя увел. Он, Альберт, то есть, набросился на Дерека с кулаками.
- Из-за чего?
- А пес его знает. Никто не понял. Псих он, вот и все. Пытался сорвать повязку, но не смог...
- А...
Я так и застыл с открытым ртом, потрясенный.
- Ну да. Чокнутый, скажи?
- Тина, я ведь тоже пытался... И тоже не сумел, - прошептал я. – Она как будто вросла в кожу. Думал, еще раз дерну – вырву вместе с глазами.
- Ты пытался? Ханс!
- Я заблудился в саду. Еще и с Алексом поссорился. А сам выйти не мог и очень испугался, - сказал я, оправдываясь. Про Шушу, впрочем, говорить не стал. Зачем человеку душу травить? – Так что в итоге получилось с Альбертом? Он так и остался слепым?
- Ну да. То есть, как пришел слепым, так и ушел. Таким же, как был. А повязку ему Дерек снял... Кстати, Ханс, у меня брецель есть. Хочешь половину? Из столовой взяла.
Она, и правда, что-то жевала. Я только сейчас это понял, когда запах свежего хлеба защекотал ноздри. И, о чудо! У меня вдруг проснулся аппетит.
- Хочу.
Мы сидели рядом на лесенке и хрустели брецелем. Как же я соскучился по этому вкусу, по аромату выпечки, по – может, и не совсем полезной – но настоящей еде!
- Слушай, - спросил я с набитым ртом, - а откуда ты все это знаешь?
- Мне Анжела рассказала. Сама-то я, понятно, не видела. Ни драку, ни вообще. Кстати, так и не знаю, кто кого побил, - она снова хихикнула. - Дерек – Альберта или Альберт – Дерека.
- Кто такая Анжела?
- Ну, помощница моя. Она мне все рассказывает и объясняет. Вот, и про Шушу объяснила, - при упоминании ручного шакала голос ее зазвучал взволнованно и печально. - Что он дикий и ему лучше на воле.
- Я слышал его в саду, - заметил я, - когда заблудился. Он выл, как проклятая душа.
- Все слышат. А недавно он вернулся, но я его прогнала.
- Почему?
Тина замялась.
- Ну, Анжела... она сказала, что Шуша – просто шакал и его место в лесу.
- А ты думала, что он не просто шакал? – изумился я. – Ты, правда, считала его собакой?
- Нет, конечно. Я надеялась... ты будешь смеяться, Ханс.
- Мне не до смеха.
- Надеялась, что в него вселилась душа Мартина. Хотя бы частично. Когда кто-то отдает за кого-то жизнь, разве некоторая, пусть и маленькая его часть не переходит в спасенного? Так я рассуждала. Но Анжела мне объяснила...
Мне стало жаль Шушу. Он-то, несчастный, за что пострадал?
- Дерек – не Бог. И Анжела – не наместник Бога на земле, - раздраженно перебил я Тину. – Ты не обязана всегда и во всем ее слушаться.
- О, она очень умная. Хотя иногда бывает жестокой. Но это не от злости. Просто так иногда проявляется любовь. Хочешь узнать, Ханс, что она мне сделала?
Я испуганно покачал головой и едва не ответил: «Нет!». Потому что не хотел знать, что сделала эта хваленая Анжела моей сестре по несчастью. Но Тина, конечно, не заметила моего состояния.
- Она остригла мне волосы.
- Господи, зачем?!
- Сказала, что так надо. Чтобы убить мое эго.
Мягко, словно боязливого и хрупкого зверька, Тина взяла мою руку и поднесла к своей голове. Вместо ее роскошной прически я нащупал очень короткий ежик – и содрогнулся.
- Они издеваются над нами, - произнес я мрачно, отдернув руку. – После этого приключения мы все станем пациентами психотерапевтов. Если не угодим в психушку.
Она ласково коснулась моей щеки.
- Потерпи, Ханс. Мне тоже нелегко. И этому испанцу... забыла, как его.
- Хуан.
- Разве? Мне казалось, как-то на «М». Так вот, у него вчера был приступ астмы.
- Тоже из-за детей и котят?
- Каких детей?
- Ну, изнасилованных. Помнишь, Альберт сказал...
- А, так вот, что тебя выбило!
Я чуть не поперхнулся брецелем. Черт бы побрал мой длинный язык!
- Тина, перестань.
Она вздохнула.
- Прости, Ханс. В общем, этот... как его, говоришь? Хуан? Парень очень нервный. И в себе неуверенный. Ему все время важно, что о нем говорят и думают. Хотя, казалось бы, не все ли равно? Мне вот наплевать, что обо мне думает какой-нибудь посторонний тип. А ему – нет. Он поэт какой-то, стихи пишет. Так вот, его, говорит, критики до болезни довели. Так что он задыхаться начал. Представляешь? С тех пор он везде с собой балончик с аэрозолью таскает, с лекарством, в смысле. Так этот Хуан... а, нет, вспомнила! Его же Мигель зовут!
Я усмехнулся.
- Хуан, Мигель, какая разница? Что же у нас за группа такая, одна богема! Художник, поэт... Только я – конторская крыса... А ты, Тина, тоже, наверное, какая-нибудь актриса или певица? А может, писательница?
- Нет, я в обувном магазине работаю.
- Тина, можно я тебя обниму?
Она засмеялась.
- Давай, Ханс!
Мы придвинулись друг к другу и обнялись, и сплелись руками, как древесные корни в земле. Я чувствовал сквозь тонкую блузку ее тело, ощущал его подрагивание и живое тепло, с жадностью вбирал в себя идущие от него волнение и жар. И, окутанный этим странным волшебством, как защитным коконом, успокоился, и мне стало хорошо. Я, наверное, впервые в жизни постигал банальную истину, что можно сидеть рядом с другим человеком – не обязательно с подругой или женой – и прикасаться к его телу, греться его теплом – и это не стыдно. Это не оскорбление, и не разврат, а продолжение той искренности, что родилась в словах.
Вы, конечно, скажете: тоже нам открытие сделал Ханс Аккерман. Да, представьте себе. Только в мире знаний все более или менее однозначно, да и то не всегда. А в том, что касается чувств, мы вынуждены снова и снова изобретать велосипед. И каждый раз он получается то кривым, то косым, то слишком низким или слишком высоким, то с разными колесами. Такие мы все неумехи в делах сердечных.
- Тина, - прошептал я, прижимаясь щекой к ее плечу, - сколько мы здесь?
- Не знаю, - откликнулась она. - Может быть, три дня. А может, три недели.
- Вообще-то, я брал отпуск только на две.
Я почувствовал, как ее плечо дернулось в общепонятном жесте: «ну, и черт с ним».
- Забей на отпуск, - вяло сказала Тина. – И на работу забей. Все это суета и чушь собачья. Одну потеряешь – найдешь другую. Зато подумай, какая будет награда!
С неохотой я выпустил ее из дружеских объятий.
- Какая? Лично для меня – как бы не полная слепота, - сказал, поежившись. Из приоткрытой двери дома словно потянуло холодом. – У меня какая-то инфекция в глазах. Чешутся так, что сил нет терпеть. Ты, случайно, не в курсе, есть тут какой-нибудь врач? Да что я спрашиваю... Ясно, что нет.
Она тихо засмеялась.
- У всех чешутся, Ханс. Это нормально. Дерек сказал, что это такая трансформация. Не только кожа у нас меняется, становится зрячей, но и все тело. Глаза – особенно. Они ведь так и так – орган зрения. Он сказал, что обычный человек видит в очень узком спектре, или как это называется. Я, знаешь, в физике так себе, слабовата. А для нас эти границы расширятся. Наши глаза смогут улавливать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, а может, даже рентгеновские.
- Боже правый! Когда он такое говорил?
- Ну, когда ты дрых на лекции. Ты, Ханс, всегда засыпаешь, как только Дерек начинает объяснять теорию. Даже храпишь немного.
Она опять рассмеялась. Задорно и совсем не обидно.
- Да ладно? – смутился я.
- Не важно, забей. Вот, я тебе объяснила. Коротко и просто. А Дерек всегда говорит слишком много слов. Так что ты ничего не потерял. А знаешь, Ханс... – и тут в ее голосе прорезалось что-то похожее на... ликование? Да может ли такое быть? - ... знаешь, я ведь начала видеть!
- Как? – два гулких удара сердца... нет, она сейчас что-то совсем невероятное сказала... - Ты шутишь?
- Нет. Совсем немного пока, одним ноготком. Если протянуть руку вот так... появляется как бы золотой лучик. Острый, как булавка. Это потому что сейчас день и солнечно. А ночью он совсем тусклый. И ничего пока не рассмотреть, слишком маленькое пятнышко... Но я вижу!
- Тина!
От потрясения я едва мог дышать. И тоже вытянул руку вперед, покрутил и так и эдак... Потом – другую. Ничего.
- Ты не спеши, Ханс, - сказала Тина, как будто, и правда, видела, что я делаю. – Всему свое время. И к тебе это придет тоже. А я пойду, ладно? Меня, вообще-то, Анжела ненадолго отпустила.
Я услышал, как она поднялась, отряхнулась и, неуверенно ступая по лестнице, поднялась на крыльцо. Прощально скрипнули перила, и хлопнула входная дверь, обдав меня слабым порывом сквозняка. Еще пару минут назад я бы отпустил какое-нибудь едкое замечание в адрес Анжелы... но сейчас... я и думать забыл о ней, о Тине, о Дереке... Я сидел, подставляя ладони солнцу, загибая и разгибая пальцы, а сердце билось тяжело, взволнованно, с новой, удивительной надеждой.
И вдруг... что это? Как будто золотая искорка. Крохотная, блестящая. Может, почудилось? Галлюцинации уставшего от слепоты мозга? Но нет. Пропала... снова появилась. Реальная, как легкий ветерок в лицо, как запах цветов из сада, как солнечное тепло на щеке. Я вижу, люди! Я вижу свет! Кончиком указательного пальца.
О своем новом умении я не рассказал даже Алексу. Оно стало моей личной тайной. Любимой игрушкой, которой я забавлялся в редкие часы одиночества. Золотая горошинка, маленькая желтая звездочка на бархатно-черном небосклоне моей вечной ночи. Я нежил ее в руках и заставлял мигать и переливаться, то выпрямляя, то пряча в ладони указательный палец левой руки. Понуждал восходить и закатываться, и разгораться ярче, обжигая мой внутренний взгляд нестерпимо горячим светом. Я так истосковался по солнцу за долгие дни слепоты!
А звездочка, еще недавно чуть тлевшая, понемногу росла, набирая силы. И вот, она уже стала размером со спичечную головку, а там – и с фасолинку... В ней появились оттенки голубизны и зелени, пока еще только в виде бликов, мимолетных проблесков... но сколько восхительных ожиданий таили они в себе! А вот, и мизинец правой руки сделался зрячим, и на ладони нет-нет, да и вспыхивали золотые крапинки.
Вот уже и под одеждой что-то стало просыпаться и прозревать... Но я еще стыдился выпустить его на волю. Свою любопытную, зоркую, воскресшую суть.
Глаза под повязкой невыносимо пекло. Иногда настолько сильно, что хотелось выцарапать их, лишь бы прекратить эту боль. Порой в них сами собой вспыхивали прекрасные или жуткие фантастические картины, неземные пейзажи, адское пламя, взмывающее к дымным небесам, стаи черных птиц, поля битв, залитые кровью, или райские, полные радужного сияния, оазисы в облаках. Но я терпел и не жаловался, понимая, какое чудесное превращение совершается сейчас в моих глазах. В них как будто вызревало не только новое зрение, но и новое знание.
Оно ветвилось, как дерево, врастая корнями в мозг, и ждало своего часа, чтобы расцвести. Но призрачными яблоками на нем уже поблескивали догадки-плоды. Мне вдруг почудилось, что Алекс – и есть моя Карина, живая и невредимая, как птица Феникс, восставшая из пепла своей беды. Мне верилось в эти минуты, что она простила меня, непутевого, и пришла, чтобы указать путь. Моя любимая, она всегда была великодушной. Не помнила зла и прощала ошибки. Не то, что я – убогий слепец, отравленный жалостью к самому себе. Она вернулась, чтобы вывести меня из темноты на свет. И тогда мистерия обретала смысл, глубже которого разве что Марианская впадина.
Я понимал, что это всего лишь мечты. Безумные фантазии. Бредовые порождения моей воспаленной совести. Но разве не Каринины шаги, легкие и как будто танцующие, узнавал я в скользящей поступи Алекса? А в те далекие дни, когда мы с моей любимой были счастливы и беззаботны – разве не звенели в ее смехе серебряные колокольчики? Я гнал прочь нелепые иллюзии, отмахиваясь от них, как от назойливых мух – а в следующую секунду от накатившего чувства дежа вю у меня перехватывало дыхание. И сердце грохотало в груди, как кузнечный молот.
За что же ты меня так мучаешь, Алекс... Карина... да кто же ты, наконец? Я хотел бы любить тебя, но как полюбить того, чей образ, как туман, зыбкий, рассыпается от каждого слова, шага, прикосновения?
Мы медленно брели по садовой тропинке, держась за руки, как двое влюбленных. Накануне прошел дождь, освежил деревья и траву, разлил в воздухе аромат влажной земли, палой листвы и сырой древесины. Жара спала, и ночная прохлада остужала наши разгоряченные лица. В траве разливались волшебными трелями неугомонные кузнечики.
- Надо же, как обостряется нюх, когда слабеет зрение! – смеялся Алекс. – Ты чуешь, как пахнет сад?
- Ну, еще бы, - рассеянно отзывался я, тайком поднимая над головой свои зрячие руки и, как мотыльков, ловя в вышине тусклые зеленовато-лунные звездочки ночного света.
- Как грибной лес... Ты когда-нибудь собирал в лесу грибы? Эй... Да что ты такое делаешь?
- А что я делаю? – спохватился я, торопливо пряча руки за спину.
- Ты что-то щупаешь наверху, на ветвях. Хочешь яблоко? Их мало осталось, но я для тебя найду. Яблоки светятся в темноте, как лампочки, их легко искать. А если бы они еще и не прятались в листьях... – я услышал в его голосе улыбку и улыбнулся в ответ. - Кстати, на земле их полно. Ты не ешь падалицу?
- Ем, Алекс. Мне все равно. Но я не хочу яблоко.
- А чего ты хочешь, Ханс?
Мы повернулись лицом друг к другу и замерли – совсем близко, так что я чувствовал на губах его дыхание. Или все-таки – ее? Я пытался вспомнить, как это было с Кариной, за секунду до поцелуя, в головокружительном сближении, когда еще чуть-чуть – и двое станут одним. А пока они еще – отдельные, застывшие в ожидании, разделенные узкой полоской пустоты.
Как же это было? Я напрягал память, но она словно стерлась или, может быть, изменилась. И того, прежнего ощущения уже не отыскать, как ни рыскай по темным чердакам подсознания. Как ни перетряхивай старое, изношенное, отложенное про запас. Карина исчезла, обратившись в бледную тень. И даже если она стояла сейчас передо мной – я не мог ее узнать.
Мне стоило протянуть руку – и я бы коснулся Алекса. Но я не двигался, зная, что он опять ударит меня и скажет: «Не смей!»
Или не скажет? Я не хотел испытывать судьбу и, едва ли сознавая, что делаю, отступил на шаг назад. И тут же уперся спиной в шероховатый ствол яблони. Я прижался к нему, распластавшись по грубой коре, с чувством странного облегчения. Уходить некуда. Будь, что будет.
- Стой, где стоишь, Ханс, - велел Алекс, и я опять, как в наш первый вечер в саду, услышал в его голосе дразнящие нотки. – Не пугайся. Ты слишком закрытый, так нельзя. Позволь лунному свету пронизать тебя насквозь. Стань для него прозрачным, как стекло. Дай себе| шанс – увидеть.
Я не сопротивлялся, когда его шустрые пальцы принялись расстегивать мою одежду. Только слабо пробормотал:
- Не надо, Алекс... Нет...
Но мое тело словно восстало из глубокого сна и сказало – да.
Алекс почувствовал это и рассмеялся.
- Так надо, Ханс.
- Только пусть... – попросил я, - ... пусть на этот раз все будет по-настоящему!
- Конечно, - согласился он, - будет. Но пока – убери руки! Еще рано... Стой смирно, Ханс, а я знаю, что делать.
А когда в мою душу хлынул небесный свет, я открыл створки своего сердца и впустил туда звезды и небо, бледно-серое, в хрустальных зеленоватых прожилках, и черные деревья с горящими, как лампочки, яблоками на ветвях. Я увидел залитый луной сад – как гравюру на серебре, изящным и хрупким, точно сотканная из капелек тумана паутинка. И каждая линия в нем была на своем месте, звучала, как нота в чудесной вселенской музыке, яркой ленточкой вплеталась в ночные узоры галактик. Я отдался свету любви – и сразу же почувствовал, как он меня одевает. Не снаружи, а как бы изнутри, в серебряное сияние, тонкое, как китайский шелк.
А потом мы с Алексом лежали под яблоней – голова к голове, и я ничего больше не боялся.
- Ты видишь, Ханс? – спрашивал он.
- Вижу!
- Что ты видишь?
- Сад... луну... небо... Склоненную ветку...
- А меня?
- И тебя, Алекс.
- И каким ты меня видишь?
- Волшебником, магом, одетым в свет, ангелом...
- Ну, ты и выдумщик!
- От такого слышу!
Я не смотрел на Алекса, но и без того знал, что не сумею разглядеть его лицо, а только расплывчатые контуры фигуры, по которым ничего не возможно угадать, лучистый ореол над головой, и, быть может, крылья.
- Кто ты, Алекс? – спросил я без всякой надежды на ответ. – Неужели ты так и не скажешь?
Он легонько коснулся рукой моих губ, словно извиняясь.
- Пожалуйста, Ханс. Подожди еще чуть-чуть. Самую малость. Ты скоро все узнаешь.
Я тяжело вздохнул.
- Ладно. Тогда скажи... зачем ты пришел к Дереку? Чего тебе не хватает?
- Ты, правда, хочешь знать?
- Правда, хочу.
- Мне всегда казалось, что я с другой планеты. С той, под лиловым небом широкая, как мир, фиолетовая река течет в сиреневых берегах. Где трава растет под ногами, и где разумные кошки строят города с домами до самых небес. И нет, там не все одним цветом – там столько красок, что глазу невозможно насытиться. Такие волшебные переливы, что захватывает дух. Это был мой дом, она мне снилась по ночам. А утром все казалось серым и плоским, как черно-белая картинка из книжки. Я знаю, что Земля прекрасна. Она окрашена в радугу. У нее столько невероятных, удивительных оттенков, но мое слабое зрение не дает их уловить... Этот Альберт с его знаменами – просто глупец. Он не понял главного. Не надо искать в жизни смыслы и символы, а надо только смотреть во все глаза – и наслаждаться красотой... Я хочу увидеть Землю такой, как она есть.
- Так просто, - прошептал я. – И так по-настоящему. А мы-то, дураки, гонялись за призраками...
Я услышал в полумраке его улыбку. А может, угадал по мерцанию ауры, по тонкой игре светотени, окутавшей его неуловимый облик.
- И что, поймал хоть одного? А, Ханс?
- Не знаю, - шепнул я, стивнув его руку. – Кажется, да, поймал.
- Тогда держи его крепче. Держи, Ханс... И больше никогда не отпускай.
Ночью к моей постели вновь наведались незримые гости. Они вились вокруг, как серые тени, кололи пустыми взглядами, трогали и кусали, бесстыдно щупали, сбросили на пол мое одеяло... Они имели меня, кто хотел и как хотел. Но я не противился, потому что знал, что они – просто сны. И лишь под утро, когда бесы перестали меня терзать, я заснул спокойно. И мне явилась Карина. Но теперь все было по-другому, она не плакала, а я не бежал сквозь застывшее время, за край вселенной, туда, где нет ни тепла, ни любви. Сейчас мне снилась не разлука, а радостная встреча.
- Скоро, Ханс, - улыбалась она. – Уже совсем скоро.
У ее ног терлась огромная полосатая кошка с зелеными, как виноградины, глазами.
А когда наша маленькая группа, как обычно, собралась для медитации, я поразился, до чего они все красивы – Тина, Хуан... нет, его же зовут Мигель, помощники... Их сотканные из света тела горели ярче огней на новогодней елке, струились разноцветным ливнем, переливаясь невиданными красками. А на Дерека и вовсе невозможно было смотреть, только сквозь слезы восхищения и боли, так нестерпимо сверкала его белая, как свежий снег, аура.
Я не сумел погрузиться в медитацию, а только впитывал в себя это удивительное сияние, растворялся в нем, сливаясь в дружеском объятии со всеми и каждым.
- Мигель, - ласково позвал Дерек. – Расскажи нам про одиночество.
Испанец встал неуверенно, опираясь на плечо своего друга. Уже прозревший, но еще не вполне зрячий. Я ощутил его растерянность и страх, и отчаянное желание быть услышанным. Я почувствовал, как все, находящиеся в комнате, мысленно протянули ему руки. Но Мигель, в слепоте своей, еще не мог их разглядеть и принять нашу поддержку. Пока не мог...
- Одиночество, - сказал он, - это очень глубокое озеро... Черное, как смерть. Лето, тепло... и солнце рябит на воде, но в глубине – ужас и холод.
- Говори, Мигель.
- Когда мне было пять лет, моя мать пыталась утопить меня в озере. Не знаю почему... Просто так, без всякой причины. И сразу после этого ее увезли – я так и не услышал от нее больше ни слова. Она, вообще, была странной, моя мама. Не улыбалась, когда ловила мой взгляд. Никогда не смеялась и не плакала вместе со мной. Ей было все равно, холодно мне, больно или страшно... Она кормила меня, купала, водила гулять в парк и на озеро. Но всегда смотрела немного в сторону, или сквозь меня, или поверх моей головы. Когда она вела меня за руку, мне чудилось, что я держу в кулачке холодную речную рыбу. У меня даже ладони пахли рыбой после этого... Такая мне досталась мама. Бесчувственная, как машина. Я никогда не видел ее с улыбкой или в слезах. А однажды что-то в ее механизме сломалось, и она решила меня утопить...
Мигель перевел дух. В его голосе звенел страх. Тот бесконечный ужас нелюбимого ребенка, который не стирают ни года, ни жизненные успехи. А я представил себе маленького мальчика в ярко-желтых плавках и с совочком в руке. Он играет на берегу озера, строит замок из песка. Иногда он поднимает голову и смотрит на женщину, сидящую чуть поодаль с отрешенным видом. Он еще не знает, что мамы бывают разными, и любит ее, не понимая – что-то в нем уже убито, зачахло без материнской любви, как цветок без дождя.
– Она завела меня на глубокое место, - продолжал Мигель, - будто для купания. Сказала, что научит плавать. А сама вывернула мне руки за спину и окунула головой в воду. Я барахтался, задыхался, выпуская из легких последний воздух, старался лягнуть ее ногой... и все глубже погружался во тьму. Кто меня спас – не знаю. Очнулся я уже на берегу, а вокруг стояли люди. Но вытащили меня из воды не полностью. В тот день в озере утонуло мое отражение. И я больше никогда не видел себя в зеркале... С тех пор я так и не узнал, кто я, какой, как выгляжу. Я помню себя маленьким, но не знаю, каким вырос. Если бы другие люди могли мне об этом сказать... но они не искренни. Они никогда не говорят то, что думают. Когда хвалят, в их словах мне чудится лесть. А когда бранят – я чувствую, они меня ненавидят или презирают, но не понимаю, за что. Ведь я не могу себя увидеть... Я пишу стихи, но не ради славы. Они – будто крик в пустоту. Но его никто не слышит. Все говорят про амфибрахий, про аккустические рифмы, про дактиль и силлабо-тонику... ругают или хвалят поэтические образы, а моего крика не слышат. Вот что такое одиночество, - почти прошептал он и опустил голову.
- Мигель, - произнес Дерек мягко, словно взял в ладони испуганную душу, - посмотри... послушай. Мы здесь, твои друзья. Мы с тобой. Увидь нас. Заметь наши протянутые руки. Мы любим тебя, Мигель. Ты больше не одинок.
- А я? – спросил он робко. – Вы можете сказать, как я выгляжу?
- Конечно, - улыбнулся Дерек, и от его улыбки в воздухе заплясали серебряные искры. – Но нам не придется ничего говорить. Здесь, в комнате, есть большое зеркало. Как раз у той стены, где ты стоишь, Мигель. Ты посмотришь в него – и увидишь себя. Сейчас ты получишь ответ на свой вопрос, Ханс. А ты, Тина, поговоришь с любимым призраком – и отпустишь его. Встаньте в круг, друзья. Вот так, ближе, теснее друг к другу. А теперь – снимите повязки... уже можно, у вас получится. И откройте глаза!