Поселок наш зеленый и тихий. Цветущие сады и стриженые газоны. Дома красивые и люди незлые. Рай да и только, если бы не одна жутковатая достопримечательность. На самом деле такие пугающие загадки разбросаны по всему миру, они есть в любом городе, городке или деревне. Иногда их фотографируют заезжие туристы — стыдливо и поспешно, словно боясь накликать беду. А старожилы просто обходят стороной, как будто их, этих «черных дыр» и нет вовсе. О них не говорят вслух. Ведь иначе пришлось бы согласиться, что жить страшно, что нет на Земле безопасных мест и, что даже если ты спишь, работаешь, обедаешь с семьей или копаешься в своем огороде — ты все равно ходишь по краю бездны.
В паре метров от нашего забора проходит дорога. Обычная, проселочная. В жаркий день она клубится белой пылью, а в дождь слегка раскисает. По ее обочинам растут незабудки и цикорий. Но ни одна живая душа не знает, куда она ведет, потому что никто из ступивших на нее не вернулся назад.
Нет, не совсем так. На дорогу можно встать и пройти пару шагов. В наше с Анникой детство так забавлялись подростки. Но очень быстро наступает точка невозврата, и — не успеешь моргнуть — как человек исчезает. Можно звать его, бросать вдогонку камни... Его больше нет. Он в каком-то ином времени-пространстве, на оборотной стороне реальности, там, куда не долетают ни мольбы, ни крики. Он отправился в путь.
После несчастного случая со старшей сестрой Анники забавы с дорогой прекратились, а на всем ее отрезке, проходящем через поселок, были поставлены предупредительные таблички. «Внимание! Опасность! Дорога в один конец». Туманная формулировка. Но на табличках обычно пишут кратко, а кто не понял, тот сам виноват.
Анника панически боялась дороги. Даже смотреть на нее не могла. Стоило дереву за окном качнуться и белому отблеску упасть на стол, как моя жена бледнела и жмурилась от страха.
Эта сцена, рассказывала она, до сих пор стоит у нее перед глазами. Софи вступает на дорогу, делает шаг... подростки, столпившись у обочины, смеются и хлопают в ладоши. Делает еще один... и, обернувшись со смелой улыбкой, машет рукой. Ее светлый хвостик растрепался, челка выбилась на лоб. Жарко горит на щеках румянец. Поднимается ветер, и в облаке пыли растворяются черты любимой сестренки, ее хрупкая, точно пунктиром прорисованная фигурка. Долго крутится душная белизна, словно что-то скрывая, и мелькают в ней — то колено, то локоть, то яркий лоскуток платья. В ней кто-то шагает, или танцует, или смотрит, щурясь, из-под ладони. Вихрь, иллюзия... А затем пыль рассеивается. Дорога пуста.
С исчезновением Софи в доме воцарился ад. От некогда счастливой семьи остались одни осколки. Двое взрослых людей с разбитыми сердцами и маленькая растерянная девочка. А вместо старшей дочери и сестры под одной крышей с ними поселился призрак — завистливый и жадный, совсем не похожий на живую Софи. Он, как вампир, вытягивал из их слов и прикосновений любовь. Питаясь их горем, как дерево дождевой водой, он разрастался до небес, становясь чем-то вроде глиняного, злого голема. Он ревниво охранял свои вещи. Стоило Аннике зайти в комнату сестры и взять там какой-нибудь журнал, или сесть на ее стул, или прикоснуться к ее тарелке или чашке, как начинался скандал. «Не смей! Испачкаешь! Сломаешь! Разобьешь!» Эти грубые окрики преследовали Аннику все ее детство, разжигая смутное чувство вины. Могла ли она остановить сестру? Ей было всего шесть лет, а Софи — четырнадцать. Стала бы девчонка-подросток слушать такую малявку?
«Конечно, нет», - говорила Анника, положив голову мне на плечо. Я гладил ее по волосам. «Не мучай себя, любимая. Это дело далекого прошлого. А Софи... может, она и жива. Где-то там... далеко».
«Мне кажется, я обречена переживать этот кошмар снова и снова, - вздыхала моя жена. - Зря мы купили дом у дороги».
«Дорога — везде, - возражал я. - Она проходит через весь поселок. Кто хочет пойти по ней — пойдет. Но мы же с тобой не сделаем такой глупости, правда? И Марайка не сделает. Она же умница, и ты ей все прекрасно объяснила».
Увы, жена оказалась права. Кошмар повторился — с нашей дочерью. Скромной красавицей росла она, доверчивой и послушной, с глазами голубыми, как цветы у дороги. В ее облике сквозило что-то ангельское, особенно в раннем детстве. Конечно, Анника в дочке души не чаяла — баловала ее и хвалила, наряжала, как принцессу на бал. Вероятно, надеялась в глубине души, что девочка в красивом платье не полезет в уличную пыль, не ввяжется в плохую компанию, а будет играть в спокойные, безопасные игры с такими же воспитанными детьми.
«Марайка — вылитая Софи, - шепотом признавалась Анника, - но только внешне... Характер совсем другой, - и с облегчением добавляла. - Слава Богу!»
Даже переходный возраст у дочки протекал гладко. Так нам казалось. После школы она сидела в своей комнате и читала книги или слушала музыку. Никаких гулянок, побегов из дома, буйства чувств с обжиманиями и торопливыми поцелуями в кустах. Она становилась все более замкнутой, а порой и раздражительной, но мы приписывали это усталости, стрессу в школе, да чему угодно, лишь бы не смотреть правде в глаза. А правда заключалась в том, что дорога уже давно маячила в ее мыслях.
А потом... И повод-то оказался незначительным. Какие-то фантики под кроватью. Да мы бы сто раз их убрали, если бы только знали, во что выльется упрек. И не сказала тогда Анника ничего особенного, только что-то вроде: «Что ты за свинарник развела, бумажки везде валяются. Одежда на кровати. Ты же девочка, будущая жена, кому ты такая нужна, грязнуля». Или пару других безобидных фраз, я уже не помню. Но девчонка вспылила. «Вы! Что вы понимаете?» Окинула нас раненым взглядом и, схватив куртку, выскочила из дома. Мы бросились за ней. Светила полная луна, и трава блестела от ночной росы. Марайка бежала, торопливо просовывая руки в узкие кожаные рукава. Анника замешкалась, споткнувшись о камень, и в отчаянии прокричала имя дочери. Но та не остановилась, только обернулась коротко через плечо и, распахнув калитку, выбежала на дорогу. Ночь поглотила ее, затянув, как муху, в лунную паутину, и скрыла от наших глаз — навсегда.
Мы прошли через все стадии горя, кроме последней. Отрицание, когда до последнего не верили, что дочери больше нет с нами. Мы вздрагивали по вечерам от каждого шороха, потому что ждали — вот-вот Марайка постучит в дверь. И все окажется дурной шуткой, подростковой провокацией, и мы вместе посмеемся над своими тревогами и попросим друг у друга прощения. Агрессию, когда обвиняли в нашей беде весь мир, себя, Бога, односельчан, городские службы, хотя знали, что уничтожить дорогу невозможно. Она, как птица Феникс, возрождалась из-под тонн камней и песка, а за каждую попытку борьбы платить приходилось жизнями. Депрессию, когда время давило на грудь свинцовым прессом и не было сил даже завыть от безнадеги. А вот принятие так и не наступило. Во всяком случае для Анники. Моя любимая с каждым днем худела, лицо ее стало землисто-серым, а взгляд потух. Она уже ничего не ждала, только смотрела все время на дорогу неживым взглядом и почти ничего не ела. Ветер качал ее, как тростинку. По ночам я со страхом прислушивался к ее дыханию — такому тихому и прерывистому, тонкому, как ниточка. Во сне мы держались за руки, а днем прятали глаза. Общая вина наполняла нас болью и стыдом, не давая сблизиться, обняться, утешить друг друга.
«Я больше не могу, - сказала мне Анника однажды утром. - Мне все время кажется, что Марайка зовет меня... Что она опять стала маленькой девочкой и ей плохо без мамы... плохо там, где она сейчас. Прости меня, Макс, пожалуйста... но я иду к ней».
Она стояла у стола, постаревшая и надломленная, глядя в пол и опустив безвольно руки. Я тоже встал.
«Идем вместе».
«Макс, ты не обязан... Это мое решение».
«Знаю, что не обязан... - я шагнул к ней и крепко обнял, впервые с тех пор, как случилось несчастье, - но... милая, куда же ты одна?»
И мы пошли. Налегке, с одной заплечной сумкой, в которую положили две ветровки, бутылку воды и пару бутербродов. Но ни есть, ни пить не хотелось. За нашими спинами медленно вставало солнце. Поселок исчез, и дорога простиралась ровная и пустынная — в оба конца. Только цветы по обочинам — трогательные голубые огоньки, и поля, одетые золотой дымкой, и темная зубчатая несплошность у горизонта, возможно, лес. Мы оба как будто стали меньше ростом, съежившись перед огромностью Вселенной.
Мы брели сквозь дни и ночи, не останавливаясь и почти не уставая. По ночам дорога светилась, а большие фиолетовые звезды над нашими головами слагались в странную неземную музыку. Она растворяла мысли и приглушала чувства, и смывая въевшуюся, как сажа, боль, приносила облегчение. Мы шли и шли, и наконец, добрались до горизонта.
Там, посреди леса, на солнечной полянке стоял разноцветно-прозрачный домик. Рядом с ним загорелая бабуля в косынке мотыгой перекапывала огород.
«Смотри! - воскликнула Анника, щурясь от радужных бликов. - Это пряничный домик из сказки. А старуха — злая колдунья. Та, что хотела съесть Гензеля и Гретель».
Бабушка выпрямилась и посмотрела на нас из-под ладони.
«Сказки врут. Вот и про меня наврали. Я не ем маленьких детей. Кстати, и домик мой не съедобный. Это стекло, а не леденцы. Самоцветы, а не пряники».
«Но он пахнет сладостями», - возразил я, принюхавшись.
«Детство всегда пахнет сладостями. А съела вас взрослая жизнь. Посмотрите на себя. У вас глаза стариков. Где ваши мечты, радость, любовь друг к другу?»
Мы подавленно молчали. Действительно, где?
«Входите, дети, не бойтесь, - улыбнулась старуха, показав крепкие, молодые зубы. - Бедные, заплутавшие детки... У меня вам будет хорошо. И Марайка ваша здесь. Входите. Все равно больше вам идти некуда. Вы уже дошли до конца».
Мы оглянулись — дорога исчезла, ее поглотил сомкнувшийся стеной лес. А стеклянный домик приветливо распахнул двери.