Мой давний друг, предавший трижды,
Руки тебе я не подам.
Не нам с тобой льет дождь в Париже,
Не нас ждёт пестрый Амстердам.
Я помню, в монологе долгом
Просила честности. И что ж?
Глаза твои смотрели волком,
Упрямо покрывая ложь.
Мой бог разлук, беды правитель,
Упав в последнем вираже,
Оставил светлую обитель
И растворился в кураже.
А мне казалось, даже псины,
Повыше морды приподняв,
Пытались камнем бросить в спину
Укор, что не чиню расправ.
Искала я, часами, с рвеньем,
Причины, по которым дом,
Всегда наполненный весельем,
Стал многим лишь в глазу бельмом.
Но что сказать сбежавшей свите?
Не обвинять же, право, в том,
Что их вчерашний повелитель
С утра стал Голым королем.
Своя рубаха к телу ближе.
Прощай, руки я не подам.
Жаль, не для нас тот дождь в Париже,
Не нам пестреет Амстердам.

Я в феврале была больна.
По веткам вишни ветер бил,
И гладь прозрачную окна
Колючий снег запорошил.
Людей впускал покорно дом,
Но не было от их бесед
На мраморном лице моем
И тени отзвука в ответ.
О, если б ты тогда зашёл
В наполненный народом зал
И сел тихонечко за стол,
И даже просто помолчал.
И посмотрел бы, как с трудом
Под простыней вдыхает грудь,
Как горло борется с комком,
Закрывшем кислороду путь.
Тогда б не задал ты вопрос,
Что стало с голосом моим,
И отчего златых волос
Вдруг седины коснулся дым.
Ты б притворил снаружи дверь,
Не оглянувшись на меня,
И стал бы главной из потерь
В те дни и ночи февраля.

А сад заброшенный стоял,
Травой заросший.
И маскарадный правил бал
В осенней роще.
Кидали листья тополя,
И на закате,
Впервые, я не для тебя
Надела платье.
В вечерней мягкой тишине
Вздыхали плечи,
Напоминаньем о весне
Стоял скворечник.
И губы, звуки обнажив,
Клялись отныне
Похоронить на дне души
Родное имя.
Шутил мой спутник невпопад, -
Будил лишь жалость.
Стоял заброшенный наш сад...
А я смеялась.

Рыжебокое солнце, капель.
И ручьи, и скворцы. И весна.
И сосед залихватски запел,
Хоть белеет в усах седина.
Ночью снова морозец шалил
И улики оставил. К утру
Глазировкой он лужи покрыл
Пса, проказник, загнал в конуру.
Днем резвится вовсю уже март.
Город слишком устал от покоя,
И у Драма* на площади бард
"Перемен" поет Виктора Цоя.
*Драмтеатр в Томске

И не пишется, и не молится.
Злее ветер стал, мягче снег.
И распутица, и бессонница,
Мы не виделись целый век.
В феврале опять солнцу маяться -
Умирать ему или жить?
Может быть весне ему кланяться?
Иль зиме еще послужить?
Он сказал: "Ты кто? - бесприданница,
В жизнь мою не лезь, не души,
Или, милая, станешь странницей,
Будешь вечность жить на гроши.
Я уйду сейчас, может быть на день,
Может быть на месяц, не суть.
Повяжи платок, платье "в пол" надень,
Да иконку повесь на грудь".
И не пишется, и не молится.
Злее ветер стал, мягче снег.
Непутевая, беспризорница,
Сторожу послушно ночлег.

В январе пожелтевшие звезды
На глубоком вечернем небе,
Замыкая созвездий объятья,
Теплым светом украсят снег,
И дворняги попрячут морды,
О тепле будут думать и хлебе
И завидовать будут собратьям,
У которых есть свой человек.
И захочется жгучего солнца,
Дымки влажной вдали над холмами,
Что измученны зноем немножко,
Но все жарят в закате бока,
И воды ледяной из колодца,
И земли позабытой дождями,
Когда хочется гладить ладошке
Бок январского снеговика.

Надругалось над нашим прошлым 
Настоящее пошло банальное,
И над сквером, травой поросшим,
Не цветет больше солнце хрустальное.
Не капель нам дразнящая слышится
В звоне струй-паутинок масляных,
А лишь сердцу труднее дышится,
Да прибавилось дней в жизни пасмурных.

За стеной скребутся мыши, дышит в форточку весна.
До утра так много мыслей, много горя, мало сна.
Перестать прошедшим бредить. У камина покурить,
Теребить нательный крестик. И молчать, и не молить.
Не права, не прав, не правы. Сломан ключик – грош цена,
И замочек переплавлен. Сплином я заражена.
Размочу сухарик кошке во вчерашнем молоке.
С ней вдвоём мы этой ночью отдались глухой тоске.
Закричит в кроватке дочка , побегу ее качать.
Вытру слезки, чмокну в носик, стану тихо напевать.
И сама расплачусь горько, побреду к ее отцу.
В глубине надрыва столько. Жизни как придать лицу?
Как закрасить рот улыбкой, как в глаза добавить цвет?
За ошибкой вновь ошибка столько трижды клятых лет.
Как корсет распухшей даме, так мне жизнь моя тесна.
До утра так много мыслей, много горя, мало сна.

Мне в глаза бьет свет монастырских стен,
Я по городу. В кедах, одна.
И гудит шоссе, и цветет сирень,
И трясет за плечи весна.
Есть запас минут в череде эпох,
И в сухих глазах жжется соль.
Наложи аккорд на мой выдох-вдох –
Я боюсь потерять контроль.
Я живу не в такт, не давлю на газ,
Рикошетных пуль не страшусь,
Но за разом раз опасаюсь фраз,
За которые крепко держусь.
Непокорных душ монастырский плен
И молитвы тихой слова…
Здесь гудит шоссе, душит смогом день –
В поры кожи вползает весна.
Пусть за часом час нераскрытых тайн
И непонятых взглядов тень
Унесет, сожжет и развеет май,
Отцветет неслышно сирень.

Где горы Тесьпа, Верхний, Нижний камень,
И Бия резвых вод несет поток,
Где шмель летит, нектаром одурманен,
И медом пахнет клевера цветок.
Там ты, Лебяжье, ты, село родное.
В любви тебе нельзя не объясняться.
Несется жизнь, и, кажется, порою,
Что мне с тобой уже не повстречаться.
Над лесополосой как будто дымка,
Там ягода черника, там грибы.
Мелькает чья-то белая косынка
На лавочке у старенькой избы.
Там на покосе пряно пахнет зноем,
А рядом где-то спрятался ручей,
Подсолнух машет рыжею копною...
Все в памяти моей, до мелочей.

Сойдемся в схватке с безысходностью,
Теряя силы, впопыхах,
В друг друге растворяясь полностью,
Держа друг друга на руках.
Себя растратим до последнего,
Стирая краски бытия,
Ловя руками брызги летнего
Полузабытого дождя.
И, задыхаясь, в час условленный,
Не видя больше ничего,
Смогу казаться успокоенной,
До дна испив любовь его.

Старик у моря синего сидел.
Вдали за маяком плескался горизонт.
Закат в недобром небе потихоньку тлел.
Отстукивали лодки глухо свой экспромт.

Старик у моря синего сидел...
И мысли за волнами уносились вдаль.
И на щеках обветренных соленый след белел.
А взгляд его исследовал морскую сталь,

Искал следы бывавших здесь судов.
Дед трубку с самосадом смаковал.
А чайки в воздухе съедали свой улов,
От водяных пощечин мокли лица скал.

И сыростью напились облака.
Поторопившись, месяц зажелтел.
Держа кулак у белого виска,
Старик на море бесконечное смотрел.

Березы, сани, самовар, матрешка,
Гуляния народные, блины,
Бабуля в домике у низкого окошка,
Под песни вьюг загадочные сны
На печке под пуховым одеялом.
Босые ноги, кошка под бочком,
И гордо именуемые садом
Два – три куста, окутавшие дом.
Морозами развешены вуали
По мутным стеклам кривеньких окон.
Такие нескончаемые дали…
Щемящий сердце колокольный звон…
Восторженные песни листьев шелка
При каждом дуновеньи ветерка.
И эта деревенская колонка,
А в ней вода со вкусом родника…
Пускай побудет все это немножко!
Сожму глаза, и встанут все часы.
Бабуля, печка, самовар, картошка
И от парного молока усы.

С волнистым локоном, как будто в «догонялки»,
Играет жгучий ветер ноября,
Он твой земляк, из детства, где всё стонут чайки,
Где в бухте шлепают о воду якоря.
Где вдоволь воздухом надышишься едва ли,
Где сопки режут горизонт зигзагом,
Там на ногах потертые сандалии,
Бегут, быстрее и быстрее, шаг за шагом.
Умеет вечер там подкрасться, словно кошка,
Волна по линии песка играет гаммы.
А на ладони янтарем блестит морошка,
И слышится из кухни песня мамы…

Улыбнись, засыпая. Мой запах забыть пусть поможет случайный сквозняк,
Пусть белесые шторы, качнувшись, к тебе за меня прикоснуться...
Ты прости, ты за все извини - я все в жизни своей совершала не так.
Не воротишь ушедшего. Можно лишь, вспомнив о чем-то родном, улыбнуться.
Ты не спорь, я плохая, я счастья старалась достать из сосудов пустых,
И искать что-то важное, с легкостью их разбивая, пыталась,
А потом, среди радужных бликов пустых черепков, как ударом поддых,
Подкосила колючая мысль: их наполнить собой нам возможность давалась.
Вновь весна, и узоры ручьев рассекают без спроса пустой тротуар,
Влажным сумраком вечер ложится на плечи, и ноги промокли...
Будет чудиться, знаю, всегда этих рук неуклюжих неровный загар,
Но все в прошлом. И даже последних признаний метанья замолкли.

Падал свет. Проливался нектаром тягучим в пробрешины.
И напитанный влажностью воздух дышался с трудом.
Все задачки о прошлом давно и с азартом прорешены.
А о будущем мысли оставим опять на потом.
Да, наверное, чаши весов в сотый раз раскачаются.
Только больше не будет попыток их вновь уровнять.
И когда пустота разрастается – люди прощаются.
Не бросаются в ноги, крича, не бегут догонять.
Поводив хороводы в углах, пыль уляжется в трещинах,
Словно скопленный душенькой сор замолчавших обид.
И, наверное, где-то любовь слабой маленькой женщины
Будет жить. Но уже не поймет. Но уже не простит.