Художники!
Я с вами говорю!
Хоть и женат, но женщин я люблю!
Ведь для меня все женщины прекрасны,
К ним отправляюсь в грёзах ежечасно,
Они заполнили всю жизнь мою!

Великий
Амадео Модильяни!
Перед тобою падаю я ниц!
Ты прежде красками, а я теперь стихами
С безудержным восторгом воспеваем
Величие и прелесть ягодиц!

О, мой Мане!
Тут шляпу я снимаю!
Назло ханжам держал ты кисть в руке!
Перед "Олимпией" надолго замираю
И как и ты, до трепета желаю
С нагой красоткой быть на пикнике!

О, страстный Рубенс!
С детства наполняю
Твоим искусством пылкие мечты!
Когда жена из ванной выплывает,
Лишь отдалённо мне напоминает
Твои фигуры дивной полноты!

А ты,
Кустодиев!
Мой старший брат по страсти!
Уж не моя ль рука твою водила кисть?
О, сколько грации, о, сколько мощной стати
И в бане с веником, и в доме на кровати
Ты в женщине сумел изобразить!

Гюстав Курбе!
Тут я перо роняю...
Великий гениальный чародей!
Из рук жена картинку вырывает,
Когда внимательно я с лупой изучаю
Призывный контур чувственных грудей!

О, женщина!
Тебе поём мы славу!
Для нас, мужчин, счастливей доли нет!
Полотна гениев и стих мой величавый,
Который заслужила ты по праву,
Тебе мы шлём. Художник и Поэт!

Двое мужчин отправили малолетних сыновей прокатиться на карусели, отошли в сторонку и уселись на скамейку под старыми липами. Разговорились.
– Я мальчишкой так же когда-то кружился, а батька ждал на этой самой скамейке, – сказал один, проведя ладонью по деревянной спинке, – а с карусели вижу как он пьёт из горлышка вино. Летит время...
Глаза его повлажнели... задумчиво достал из сумки бутылку портвейна.
– Будешь?

На душе накипело. Хочу рассказать.
Помогай мне, рабочая лира!
У станочницы нашей такие глаза,
Что не сыщешь, объехав полмира.

В ту минуту, когда она в цех наш вошла,
Красоту королевы не пряча,
То рука от волненья моя не нашла
рукоятку продольной подачи.

Токаря обступили вокруг, мужичьё,
Познакомились, звать её Валя.
Мастер цеха сначала поставил её
на обточку латунных деталей.

За работу Валюша умело взялась,
Получив заготовки литые,
Только стружка латунная мелко вилась,
Словно кудри её золотые,

Что спадали на ворот спецовки сейчас,
Не закрытые плотно беретом,
И ТБ* нарушаемо было как раз –
Указал ей наш мастер на это.

Пролетали теперь веселы и легки
Эти будни рабочей недели,
Наши с девушкой рядом стояли станки
И всегда в унисон они пели.

Я решился поближе сойтись наконец
И презент приготовил для Вали:
Раздобыл дефицитный немецкий резец
С долговечной напайкой для стали.

Но настал чёрный день: на девчонку залип
Гендиректор родного завода.
Поджидал нашу Валю директорский джип
Каждый вечер у главного входа.

И Валюша сдалась. Позабросила цех,
Мы забыты станочницей нашей.
Перед ней замаячил карьерный успех:
Генерального стать секретаршей.

Прихожу на завод. Подключаю станок.
Начинает работать бригада.
А сосед у меня – Рабинович Санёк,
Новый токарь шестого разряда.

*ТБ - техника безопасности.

Директору Театра оперетты
Нержавееву Л. Б.
от артиста хора Малохольского Ю. И.

Объяснительная

Я, Малохольский Юрий Иванович, артист хора, не вышел на сцену в третьем акте спектакля Севастопольский вальс, так как пришёл на работу в очень плохом состоянии здоровья. Видимо, у меня начиналось ОРЗ: сильно болела голова, немного мутило, и, как бы, воздуха не хватало. Первые два акта я, превозмогая болезненное состояние, с трудом отработал, чтобы не подводить коллектив и не отпрашиваться. Тем более, что первых теноров в хоре всего трое, а верхнее "ля" есть только у меня. Но, к сожалению, в конце второго акта моё состояние резко ухудшилось: кинуло в жар и пошла дрожь в руках - верный признак простуды.
Сидя в антракте в гримёрке и видя как я мучаюсь, мои коллеги по цеху сказали, что мне надо выпить немного коньяку, мол, средство проверенное. Я решил последовать их совету, но на бутылку коньяка у меня не хватило: сами знаете, Лев Борисович, какая зарплата у артиста хора. Пришлось попросить у коллег - и мы собрали нужную сумму. Я, не переодеваясь, как был в бескозырке и матросской форме, так и полетел в магазин на ул. Садовая, 12.
Придя в магазин, я купил бутылку коньяка, (Дагестан, три звёздочки, ноль пять), и на выходе был задержан военным патрулём с требованием предъявить документы. Документов у меня, разумеется, не было, я сказал, что я артист, но офицер сказал, что он режиссёр , и я был доставлен в военную комендатуру на ул. Садовая, 3/5, как самовольный дезертир из военно-морской части. При этом, грубо нарушая конституцию, у меня был отобран коньяк. В комендатуре я всё же настоял, чтобы дежурный капитан позвонил в наш театр, и Наталья Петровна ответила, что такой артист - есть, и он должен быть сейчас на сцене. Военные посмеялись надо мной, но всё же отпустили, вернув коньяк. Я опрометью бросился в театр, благо Итальянская рядом.
Третий акт уже начался, и все были на сцене. Поднявшись в гримуборную, я быстро выпил грамм пятьдесят коньяку (Дагестан хорошо идёт без закуски), и стал переодеваться из матроса в офицера - так нужно по роли. Переодевшись, я, к сожалению, не почувствовал улучшения самочувствия. Тогда я принял ещё двести грамм и закусил шоколадной конфетой, в чём, вероятно, была моя ошибка. Спускаясь по лестнице, у меня стала немного кружиться голова, и мне пришлось слегка опираться на стену. Но я не мог не присоединиться к товарищам. Потому что, как вы сами говорили, Лев Борисович, зрителя не волнует - здоров артист или болен, зритель пришёл смотреть спектакль.
За кулисами путь мне преградила помреж Люся Стрелочникова, сказав, что в таком виде лучше не нужно. Я всё равно хотел прорваться на сцену к ребятам, но Люся вцепилась в меня обеими руками, позвала пожарного Мишу из дежурки, и они вместе отвели меня в гримуборную, где я от полученного нервного стресса выпил ещё грамм сто и впал в сон. Поэтому я и не смог участвовать в третьем акте.
Обязуюсь таких ошибок больше не совершать и самолечением впредь не заниматься.

Подпись Малохольский.

Ясным летним утром в маленькой деревне Ольховке, что редкими избами подобралась к самому берегу речки Томушки, на обветренной стене старой баньки сидела молодая муха.

Она недавно проснулась, протёрла коричневые глаза передними лапками, задними погладила прозрачные крылышки, попробовала их на упругость; потом поскребла лапками друг о дружку и теперь принимала солнечные ванны. Муха была городская и прилетела в деревню погостить к бабушке.

По дворам на разные голоса кричали петухи, с дальнего выгона доносилось коровье мычание, по улице протарахтел трактор и надымил противным дымом... но вскоре опять вкусно запахло сеном, молоком и коровами. Роса на крапиве и подорожнике только принялась высыхать, в тени было зябко, но солнечная сторона сруба уже прогрелась, и муха блаженствовала. Бабушка дремала на соседнем бревне.

Между застрехой и стеной висела прозрачная паутина, в середине которой сидел паук и приветливо посматривал на муху.

Муха тоже разглядывала его большим глазом. Бабушка строго-настрого наказала внучке держаться от пауков подальше, потому что они коварные и кровожадные. Но муха, как вся молодежь, была ветреной – решила подразнить паука. Мгновенно взлетела, описала круг, разогналась и ракетой пронеслась сквозь паутину, оставив в ней круглую дыру. Проказница с хохотом летала над баней, а паук, оставшийся с носом, злобно погрозил ей тремя кулаками и принялся латать прореху.

Муха поднималась выше, выше... но летела хитрыми зигзагами, как учила бабушка, чтобы не поймали прожорливые ласточки. От простора захватило дух: солнце уже сияло в полную силу, в его лучах Томушка переливалась и искрилась, по берегам её волновался тростник, вились тропинки, а дальше расстилались бескрайние зелёные поля, обнимающиеся на горизонте с белыми облаками.

По пыльной белёсой дороге, что вела мимо деревни на ферму, медленно шла лошадь и везла высокую копну свежескошенной травы, рядом с телегой шагал человек, держа в руках длинные вожжи. Любопытная муха подлетела к телеге: на самом верху зелёной копны лежали босоногие мальчик и девочка, разбирали кучу мясистых стеблей гороха, лузгали молодые стручки и ели сладкие, молочные горошины.

Ещё они смеялись и смотрели в бездонное лазурное небо, заслонясь ладошками. И было ясно, что эти дети сейчас - самые счастливые люди на всей земле, и что, став взрослыми, они с трепетом и щемящей истомой в груди будут вспоминать коня Орлика, кучера дядю Васю, мягкую как перина копну и сладкий горох...

"Как хорошо в деревне у бабушки!" - подумала муха. И бабушка тут же, лёгкая на помине, появилась рядом, басовито жужжа натруженными крыльями. Сперва она отругала внучку за то, что та далеко улетела от дома без спросу, но, как все бабушки, имела доброе сердце, скоро успокоилась, и они вместе весело полетели на скотный двор завтракать.

Брак их не был счастливым. Скрипка и не предполагала, что смычок окажется таким ревнивцем. Если бы в музыкальном коллективе, руководимом мужем, можно было обойтись без пальцев и подбородка, то смычок давно бы их уволил. Его подозрительный глаз часто подмечал, что во время концерта пальцы слишком ласково прикасались к скрипичной шее, слишком нежно перебирали струны, а подбородок прижимался к ней с явной страстью!
"А моя-то и рада, уж и растаяла!" – с досадой думал ревнивец и в бессильной злобе пилил скрипку, иногда грубо ударяя её по струнам. И однажды в конце выступления скрипка не выдержала и запела так грустно, так горько разрыдалась, что многие носовые платки в зрительном зале принялись вытирать хлюпающие носы.
Поздним вечером, когда супруги улеглись в свой футляр, скрипка укрылась отдельным одеялом, отвернулась и презрительно бросила через плечо прижавшемуся было к ней мужу:
– Не прикасайся ко мне. От тебя пахнет канифолью. Ненавижу.
– Никуда не денешься, – ухмыльнулся смычок, – без меня ты никто. И выброси блажь из своей деревянной головы. Кто он? Один из пальцев? Подбородок? Скрипка молча страдала.
Но как многие ослеплённые ревностью мужья, смычок не догадывался, откуда грозит настоящая опасность. Он забыл о тех пальцах, которые помогали ему исполнять виртуозные движения и пилить скрипку, а иногда сами касались струн. На среднем пальце восседал массивный серебряный перстень с печаткой... Все считали его бесполезным в работе, но терпели в коллективе, поскольку ходил слух, что перстень «оттуда»... К тому же парнем он был простым, «пальцев не загибал» и официально числился в коллективе талисманом.
Перстень тайно любил скрипку, та это чувствовала и всё чаще тайком от смычка посылала ему взгляды, полные нежности.
Разумеется, в ансамбле все об этом знали, кроме мужа, чуткое ревнивое сердце которого всё же было не на месте. Коллеги с интересом ждали: чем разрешится ситуация?
Но случилось несчастье: то ли от напряжённой работы, то ли от душевных переживаний скрипка тяжело заболела: она потеряла голос и могла только шептать.
– Без голоса я не смогу жить, – шептала скрипка, - лучше бросьте меня в камин...
Старый опытный доктор, внимательно осмотрев и выслушав больную, объявил, что голос можно вернуть, только поставив на скрипку струны из серебра самой высокой пробы.
Много струн из благородного металла приносили для скрипки, натягивали на колки, пробовали, но каждый раз придирчивый смычок не удовлетворялся звучанием: видимо низким было качество серебра. Скрипка готова была впасть в депрессию...
Тогда перстень скользнул с пальца и с тихим звоном упал на грудь скрипки – её лакированную деку.
– Ах! – вздохнула скрипка, первый раз ощутив возлюбленного совсем близко.
– Моя любовь, всё будет хорошо, – успел сказать перстень, а пальцы подняли его и унесли. Перстень пропал.
Через три дня скрипка получила прекрасные серебряные струны, отливающие матовым блеском. Смычок пробежался по ним, и скрипка запела великолепным звонким голосом. Звук был такой красоты, что на вечернем выступлении смычок, забыв ревность, был в отличном настроении: гладил и ласкал скрипку, и та отвечала самыми сложными фиоритурами, самым чистыми тоном!
Опять носовым платкам пришлось потрудиться, но теперь они утирали слёзы счастья.
После концерта за кулисами собрались коллеги, пришли многие инструменты из оркестра, и все стали наперебой поздравлять скрипку, восхищаясь её обновлённым, великолепным голосом. Даже строгая дирижёрская палочка легонько стукнула её по плечу и сказала: "Прелестно!"
А больше всех радовалось тоненькое, почти незаметное серебряное колечко надетое на мизинец. Это был влюблённый перстень, изменившийся до неузнаваемости... Он тоже крикнул "Браво!" и "Поздравляю!" Но голос колечка был совсем слабым, и скрипка его не услышала.