Приснились вместе бабушка и мать,
Чего-то говорили – я не помню,
И я им что-то смела отвечать,
Но всё забыла, пробудившись к полдню..

Они меня взрастили, как могли,
Между собой ругаясь беспрестанно,
С пристрастием особым берегли,
Чтоб я не разболталась слишком рано.

Я разболталась, наступил мой час,
Да так, что пух и перья полетели.
Простите, не послушалась я вас,
Тайком уйдя из девичьей постели.

Прости, Господь, и бабушку и мать,
Их прегрешенья лишь Тебе известны,
Позволь их добрым словом поминать -
Моих родных любимых птах небесных!..

Не выходит из головы мысль о жизни чужой,
Вот бы, кажется, взять и сказать - не так у тебя, постой!
Не совсем у тебя порядок, дышишь нехорошо,
И стакан не наполовину полный, а наполовину пустой!

Да не в этом дело - тебе любовник наврал,
Что таких как ты он не вИдывал, не знавАл,
И голову полуседую ниже твоего стана склонял
И целовал осторожно, и целовал, целовал….

А потом прекратились звонки, и упала мгла,
Ты по пять бессонных ночей у окна проводить могла,
А потом как подкошенная на кровать - хрясь!
С простреливающей мыслью “сдохни, мразь!“

Ну ничего! Сошьёшь себе новое платьице...
А жёны, конечно,плохие, но именно к ним они пятятся
От надоевших, от расклеванных ягод, как ты...
Они, мужики, хорошие, только малость скоты…

Книга была готова в рукописи, нужно было проверить её на... очевидцах.(Г.З.)

… «Я перебрала многих и решила: лучше Ирочки (Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф) никого не найти! Она знает меня с детства, с ее матерью, Павлой Леонтьевной, я провела годы, и забота о «маме» и ее семье всегда оставалась для меня главной. Кроме того, она — режиссер, значит, должна уметь видеть веши се стороны, а сторонний взгляд нам и нужен. И передо мной Ирочка никогда не заискивает и не льстит мне — лучшего читателя нам не найти!»

Вот как развивались события дальше.(Г.З.)

«— Читала вашу рукопись весь субботний день и всю ночь. Заснуть не могла. Не смогу спать и сейчас — так меня поразило прочитанное. Боюсь, вы и сами не понимаете, что вы сделали. В вашей книге — человеческий портрет, которого никто и никогда не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Сами того не зная, вы сдернули с этого портрета плотную завесу, о существовании которой мало кто догадывался.
Я опешил от неожиданности и не мог сказать ни слова.
— Из театра ей придется немедленно уйти, — продолжала Ирина Сергеевна. — Так не уважать своих партнеров! Разве после этого кто-нибудь согласится выходить с ней на сцену?! Ни о ком ни одного доброго слова! Ни о ком!
— Вы не правы. Фаина Григорьевна о многих говорила всегда с восторгом, — наконец опомнился я, — об Ахматовой, об Осипе Наумовиче Абдулове…
— Об Ахматовой?! — Ирина Сергеевна не дала мне продолжать. — Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек. Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову ничто не тревожит, ничто, происходящее с другими. А то свое, что у нее кипит в груди, отгорожено от людей каменным панцирем. Оттого она так неразборчива в новых знакомствах — ее никто, кроме себя, не интересует. И это о поэте, которого она боготворила?! На каждом шагу уверяла всех, что поклоняется ей?! О поэте, выразившем боль человечества?!»

Это похоже на правду, друзья!( Г.З.)

«…Ирина Сергеевна прикурила новую папиросу от другой.
— Нет, конечно, о многом я догадывалась, кое в чем подозревала Фаину Георгиевну, зная ее склад ума и острый язык, но такое не могла предположить! Я только никак не могу понять, как вы всерьез восприняли ее слова, что она нас кормила?! И даже не удивились этому! Она работала, чтобы кормить три взрослых рта!
— Фаина Григорьевна никогда не говорила этого! — вставил я.
— Ну, сказала, что на ее плечах была наша семья! Какая разница! Смысл остается тот же! И вы фиксируете это, даже не задумываясь, что такого быть не могло. Работала мама Павла Леонтьевна, не рядовая актриса, не на выходах, а на главных ролях! Работали я и мой муж — Юрий Александрович Завадский, мы, между прочим, были тогда артистами МХАТа, не самого бедного театра. Да, жили скромно, да, я латала Юрию Александровичу брюки, потому что на новые денег не хватало. Так как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка?! И жилья тоже! За которое, между прочим, работающим приходилось платить. Почему-то вы не поинтересовались, когда Фаина Григорьевна получила свою первую жилплощадь, комнату в коммуналке?!
Да, я понимаю, Фаина Григорьевна видит все по-своему. Но зачем же выворачивать события наизнанку, ставить их с ног на голову?!»
………………….
«И вот что я хотела еще вам сказать в заключение. Татьяна Тэсс не решилась делать книгу о Раневской. Почему? «Я не хочу потерять человека, с которым дружу»,— сказала она мне.
— Но, Таня, вы опытный журналист, — увещевала я ее, — член Союза писателей, у вас не один десяток книг, разве вы не сможете написать о Фаине Григорьевне так, чтобы она была довольна?
— Такой книги не может существовать вообще, — ответила она мне грустно. — Сложность характера Фаины по плечу разве что Шекспиру или Достоевскому. Ни тот ни другой в нашем писательском союзе не замечен…
— Но у меня и мысли не было тягаться с классиками, — начал оправдываться я. — Мне хотелось только рассказать о том, что я видел, что услышал от Фаины Григорьевны.
— Разве вы не высказываете свое отношение к увиденному и услышанному? — спросила Ирина Сергеевна.
— В какой-то степени да, — согласился я.
— Это вас и погубит, — Ирина Сергеевна открыла новую пачку «Беломора». — Хоть я никогда не смогу понять, как взрослый человек мог поверить, что бездомная актриса содержит семью из трех работающих самостоятельных людей?! Даже в самой условной пьесе такая ситуация немыслима, если это, конечно, не театр абсурда…
Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.
— Мы встретимся завтра, — сказала она. — У меня Елизавета Моисеевна — она читает мне, и я обливаюсь слезами над вашим вымыслом.
— Мне казалось, вы расценивали это иначе, — начал я.
— Я только констатирую факт, — не дослушала меня Ф. Г. — Пререкаться с вами у меня нет ни малейшего желания. Жду вас завтра после трех.
Мое состояние, моя боль о рукописи, ставшей вдруг чем-то вроде живого ребенка, которому наносят удары, ничего не добавят к портрету героини этой книги.
— Бессонными ночами не измеряется человеческое существование, — сказала Ф. Г. на следующий день, — но они помогают принять решение. То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано. И поэтому я предлагаю вам свои услуги — сяду за вашу рукопись и отредактирую ее фразу за фразой, страницу за страницей. Пусть она станет вдвое короче, но ваш труд не пропадет даром и он увидит свет уже сегодня. Я сама отвезу его в издательство ВТО и попрошу напечатать вместо той книги, которую я — вот уж в чем я уверена! — теперь никогда не напишу. Срывать с себя одежды в моем возрасте может только сумасшедшая!»

Ну, что тут сказать, можно только вспомнить два любимых слова Раневской – «****ь» и «жопа». Бедный Скороходов, вот влип так влип! Но дальше ещё подлее: она отдала рукопись читать Нателле Лордкипанидзе, а не вернула её Г.Скороходову.

… «Неделю я не звонил. Не было звонков и от Ф. Г.
— Рукопись у меня, — сказала мне Ф. Г., когда я наконец позвонил ей. — Но сегодня «Миссис Сэвидж», а в день спектакля я не веду длинных разговоров.
— Я только заберу папку — длинного разговора не будет, — уверил я.
Но когда я стоял в подъезде, на площадке второго этажа, у знакомой двери, Ф. Г. не открыла мне.
— В день спектакля я не веду разговоров! — услышал я ее голос.
— Отдайте мне рукопись, — попросил я, — я не скажу больше ни слова.
— Не отдам! — решительно прозвучало из-за двери.
Я растерялся. Такого поворота не ожидал никак. Не зная, что делать, нажал еще раз кнопку звонка, но ничего, кроме его одинокого эха, не услышал. В квартире будто все вымерло. Я спустился на площадку ниже. Закурил — на подоконнике заботливо стояла банка из-под крабов с окурками. На часах — четыре. Через час-полтора Ф. Г. поедет в театр — за ней пришлют шофера.
Попрошу его забрать рукопись — мы хорошо знакомы.
Словом, стою и курю. Вдруг сверху слышны шаги — с третьего этажа спускается, почему-то минуя лифт, режиссер Сергей Арсеньевич Майоров, у которого мы с Ф. Г. не раз бывали в гостях. Он спускается не торопясь, с хозяйственной сумкой в руках.
— Как дела? — спрашивает он, поравнявшись со мной.
— Закурим?
После нескольких затяжек Майоров спросил:
— Расскажите, что случилось?
Я описал двумя словами ситуацию.
— Не понимаю. Так рукопись ваша? — переспросил Майоров. — А мне она сказала «Требует мою рукопись!».
— Нет, я написал… — начал я, но в это время на втором этаже неожиданно распахнулась дверь, из нее на мгновение высунулась голова Ф. Г.
— Не верьте ему! — прокричала она, и замок тут же защелкнулся.
— Послушайте меня, — сказал опешивший Майоров, — не ввязывайтесь в эту историю. Добром она не кончится. И шофер вам не поможет — вы не знаете характера Фаины Григорьевны. Если она меня погнала в магазин, чтобы я убедил вас покинуть пост, неизвестно, что она еще придумает. Счетчик там включен, понимаете?
Майоров ушел. Я стоял в одиночестве. Поднялся к двери Ф. Г., позвонил еще раз — хотел что-то сказать, но звонок снова звенел будто в пустой квартире. Спустился на свое место и решил: надо идти».

Дальше вообще « жопа».(Г.З.)

«В это время снизу послышался грохот сапог — два милиционера поднимались по лестнице. Возле меня они остановились. Один из них, в погонах старшины, козырнул:
— Ваши документы!
Тон его не предвещал ничего хорошего. Я протянул свое служебное удостоверение — корреспондент Всесоюзного радио и телевидения.
— Так, а здесь что делаете? — Тон старшины стал заметно мягче: с корреспондентами милиция связываться не любит.
— Жду, когда мне отдадут мои бумаги, — ответил я.
— А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от действий хулигана. Поедем в отделение, там разберемся, — предложил старшина.
У подъезда стоял мотоцикл с коляской. Старшина откинул клеенчатый полог:
— Садитесь!
Залезая в коляску, я случайно взглянул на окна второго этажа: Ф. Г., вся вытянувшись от любопытства, разглядывала происходящее через очки в тонкой золотой оправе, которые она не успела надеть и держала в руке, подобно лорнету. По-моему, даже традиционно оттопырив мизинец. Наши взгляды пересеклись—она с ужасом отшатнулась и исчезла.
Это было так неожиданно, по-детски непосредственно и по-актерски выразительно, что я рассмеялся. Милиционеры с удивлением посмотрели на меня, но ничего не сказали, запустили мотор, и мы медленно двинулись в глубь гигантского двора. Свернув в арку, сразу остановились.
— В отделении вам делать нечего, — сказал старшина. — Ступайте домой и не связывайтесь больше с народными…»

Ой, всё – сами читайте… ( Г.З.)

~
[Глеб Скороходов "Разговоры с Раневской"

Продолжаю читать книгу Г. Скороходова “Разговоры с Раневской“

«Да, запоздалое чувство вины не отпускает. И потому, несмотря ни на что, мой долг — сделать достоянием читателей эту книгу, в которой нет попытки установить, кто прав, а кто нет, но зато есть, как мне кажется, сама Раневская — непредсказуемая, ни на кого не похожая. Такой ее и примите.
Даже не берусь предположить, как бы она отнеслась к этой книге сегодня, и потому говорю еще раз: простите, Фаина Георгиевна!..» ( Г. Скороходов)

Судя по книге, любимые слова Ф.Г. - «блядь» и «жопа», Видимо, ей нравилось эпатировать и вгонять в краску собеседника. Сейчас у нас такое время, что в краску вгонялась бы, наоборот, Фаина.

К подругам по искусству она относилась пренебрежительно – Верка Марецкая, Танька Пельтцер, «буржуазка» - про Орлову и так ехидно «Любочка». Совсем мало о ком отзывалась хорошо, в основном, саркастически, а порой, просто злобно.Но о некоторых говорила с искренней симпатией, например, о Татьяне Окуневской, Янине Жеймо.
Некоторые моменты книги меня ввергли в оторопь. Зачем Ф.Г. рассказывала такое, посвящала молодого журналиста в пикантные подробности своей жизни? Вот глава «Рисует Эйзенштейн». Судите сами.

«…Глаза Ф. Г. блестели и губы чуть подрагивали.
— Вы чем-то взволнованы? — спросил я. — Что-то случилось?
— Не надо лезть поперед батьки в пекло. Ничего не случилось. Просто в прошлый раз вы достали с антресолей альбом Эйзенштейна. Эти рисунки я никогда не показывала ни Павле Леонтьевне, ни Ирине — они бы пришли в ужас, и Ниночке, кажется, тоже, но уже по другой причине: она не удержалась бы и разболтала о них всем подружкам. Я с вами откровенна: несколько дней думала, показывать ли их вам. Решила показать, чтобы посоветоваться. Вот смотрите сами — я пока займусь собою.~ ~

Ф. Г. положила на стол большую папку, в которой лежали рисунки, и вышла в другую комнату. То, что она назвала альбомом, на самом деле было отдельными листами плотной бумаги, на каждом из которых Сергей Михайлович изобразил один или несколько сюжетов, как в комиксах, раскадровав их. Рисовал Эйзенштейн преимущественно синим карандашом, прибегая к красному для деталей. Понимаю, что описывать рисунки, выполненные в шаржированной манере, не в стиле карикатуры, а скорее лубка, — занятие мало перспективное и неблагодарное. К тому же рисунки эти особые.

Вот Ф. Г. в гинекологическом кресле. Ноги широко расставлены, между ними огненно-красное пятно. Рядом — мужчина с расческой за ухом, очевидно парикмахер с щипцами для завивки в руке. На следующем рисунке он вставляет щипцы Ф. Г. между ног и улыбается. Огненно-красные щипцы он достает из влагалища на третьем рисунке и на четвертом стоит возле дамы, которой делает перманент, и легкий дымок от раскаленных щипцов исходит от головы клиентки. Подпись на немецком: «Temperament!»

На втором листе Ф. Г. на пышном ложе, обнаженная, приподнялась на локтях и что-то высматривает. Чуть в стороне указатель — фаллос с красной головкой, под ним надпись: «К Раневской».

Третий рисунок — Ф. Г. крупным планом. Она сидит за столом и что-то макает в банку с вареньем. Рядом — тот же сюжет, но это «что-то» уже хорошо видно: Ф. Г. обсасывает член, с которого капает варенье. Варенье — всюду малинового цвета.

Четвертый рисунок на листе поменьше. Внизу подпись: «Корона королевы Виктории». Выше сама корона, составленная из разных членов в состоянии крайней эрекции.

Пятый рисунок тоже с подписью: «Кающаяся Фаина». Святой с поднятыми в стороны ладонями рук, с нимбом над головой. Перед ним на коленях Ф. Г., делающая ему минет. На лице «святого» блаженная улыбка. Раскрасневшийся нимб сияет лучами.

Шестой рисунок — «Сердце Фаины». Довольно большое, традиционных линий сердце, проткнутое насквозь огромным фаллосом.

И наконец, последний — «Поднятие целины». Ф. Г. в томной неге на огромном ложе. К ней устремляется фаллос с красной головкой и ножками в сверкающих ботфортах со шпорами…»

Далее приводятся слова Рома: «…из рисунков его только ничтожную часть можно опубликовать, а большинство непубликуемо. Совсем, никогда не будет опубликовано, это в чистом виде похабель».

_
«…— Ну, и что мне с этим делать? — спросила Ф. Г., входя в комнату, когда я укладывал рисунки в папку.
— Смеетесь надо мной? — удивился я. — В архив сдать, конечно, в ЦГАЛИ — это же произведения искусства.
— И люди будут потешаться над Раневской? И на этот раз вовсе не над ее персонажами! Как же то, что я скрывала от самых близких, выставить на всеобщее обозрение?
— А Анна Андреевна эти рисунки видела?
— Конечно. И первая — как только я привезла их из Алма-Аты в Ташкент.
— И что она?
— Смеялась, как девочка! И все восхищалась неуемной фантазией Эйзенштейна.»

Анна Андреевна, конечно, могла - «как девочка», а мне что-то не смешно…

http://litset.ru/publ/8-1-0-49619

Обожаю Фаину Раневскую всеми фибрами души! Может быть, отчасти это обожание связано с тем, что она дружила с Ахматовой…Но, скорее всего, если и связано, то в небольшой степени, потому что сама Фаина Григорьевна (которую звали Георгиевной почему-то!) настоящий кладезь.Сейчас по вечерам читаю книгу Глеба Скороходова «Разговоры с Раневской». Ещё и половины книги не проглотила, но всё равно уже хочется кое-чем поделиться, например, конспектом главки «Маршак – поэт»:

«— Вот мы с вами говорили о Маяковском. А знаете, кого из своих современников-поэтов он ценил? — спросила Ф. Г. — При том, что знал цену поэзии и высший балл ставил прежде всего самому себе?
Восторг у него вызывали стихи Маршака. Маяковский нараспев — сама слышала, — рубя строки, будто Маршак писал, как он, ступеньками, произносил своим бархатным голосом:
По проволоке дама
Идет, как телеграмма.

….. Горький, которого вы не цените, призывал сочинять для детей, как для взрослых, но лучше. Так писал у нас только Маршак.
— А Агния Барто, Михалков? — спросил я.
— Вы говорите о хорошем виршеплетении, а я о поэзии, — пояснила Ф. Г.
— Маршак приучал детей к ней, Михалков — к рифмованным строчкам. И получал награды. Вы знаете, что ему дали Сталинскую премию за «Дядю Степу»?! Михаил Ильич Ромм после этого сказал, что ему стыдно надевать лауреатский значок.

Про Михалкова и говорить не хочу. Тут случай особый. Язвительный Катаев как изобразил его в «Святом колодце»! Придумал ему псевдоним — Осетрина, — он действительно похож на длинного осетра. И живописал его способность, нет, особый нюх, позволяющий всегда оказаться среди видных людей или правительственных чиновников в момент, когда те фотографируются.
Маршак — человек другой породы. Поэт. Переводы сонетов Шекспира — шедевр, хоть ему и пришлось ломать голову, как превратить героя в героиню: стихи, воспевающие мужскую любовь, не пропустили бы ни в одном издательстве.

Я была у него в гостях, в новом доме на Садовом кольце — ужасное сооружение! Это возле Курского. На проезжую часть Самуил Яковлевич окна не открывал — там шум, как в ткацком цеху, днем и ночью. Машины, трамваи — гудки, звонки. Никто еще не додумался запретить сигналы, и все с восторгом распевали песни о «звенящей и гулящей красавице-Москве». Кошмар!
Маршак в этом доме встретил войну. И когда начались бомбежки, рассказывал мне, всегда стучал в стенку своей экономке-немке:
— Амалия Фридриховна, ваши прилетели!
— Доннер ветр! — ругалась она.

Самуил Яковлевич читал мне и переводы из Бернса — он тогда увлекся английской поэзией. Это — до войны, по-моему, после «Подкидыша», потому что он начал хвалить мою Лялю и я с ужасом подумала: «Сейчас вспомнит Мулю!» А он только сказал:
— Вы сыграли трагическую женщину.
И все. Не стал объяснять, и я была благодарна ему.
А потом мне как вожжа под хвост попала, и я начала обличать уровень нашей массовой поэзии, особенно песенной. Радио всю жизнь преследовало меня своим идиотизмом. Смотрите, я и сегодня записала несколько перлов, что выдали радиосолисты: «Я бесконечно верю милым, задумчивым глазам». Или: «И звезды сыплятся вокруг». А хор русской песни старательно выводил: «Все соловьи и все жаворонки — это все коммунисты мои».( Тут я ржала минут десять! - Г.З.)

Это я сама записала, отвечаю за каждое слово. Мне кажется, глупость, которую стыдно произнести, можно спеть. Моя тирада была об этом.
— Ну почему, когда есть поэзия, людей пичкают бредом на уровне «Кирпичиков»?! — возопила я.
И тут произошло неожиданное: я получила отпор, потому и запомнила его.
— Вы не совсем правы, дорогая, — сказал Самуил Яковлевич своим воркующим, сиплым голосом. — У нас много песен, к которым пишут не стихи, а тексты, но с «Кирпичиками» не стоит быть столь категоричной. Английская поэзия убедила меня, что и наши «Кирпичики» —типичная народная баллада. Они содержат все ее признаки: сюжет, что разворачивается от четверостишья к четверостишью, жизнь героя от рождения до завершения. Если вспомните, это и в «Маруся отравилась» и в «Раскинулось море широко» — балладе, которую недавно вспомнил Утесов. Что у нас, что в Англии люди любили такие песни, пели их вечерами в кругу друзей и родных, каждый мог поставить себя на место героя баллады, и это помогало жить. Зачем же отказывать такой поэзии?..»

И я влюбилась в Маршака.

Ветерок жил с Дунькой, а мечтал о Дуньсильнее.

Из деликатной шёлковой девушки с годами получается добротная пожилая мешковина!

Я та шамая Шаса, сто сла по сошше и шошала шуску!

Предсказуемыми должны быть друг, начальник и грядущий день

У России — дураки и дороги, а у меня — дети и соцсети…

Вначале нашей свободе препятствует тот, кто нас родил,
потом ей мешает тот, кого родили мы.

Если сочинительством не переболел в юности, то оно настигнет тебя в старости)))))))))))

Кончай нести интимный бред - прикрой исподнее, поэт!

Назойливые мысли легко изгоняются оглушительным храпом.

Нельзя закапывать талант, метать бисер и разбавлять спирт

Пережить можно всё, кроме собственной смерти

Если на перроне одинокая дама, то обязательно Анна Каренина;
Если на берегу маленькая собачка, то обязательно Му-му.

Чем мельче месть, тем глубже разочарование.

Не зацикливайся на точке – она мала.
Лучше по прямой продолжай свой путь.
И не думай на ночь, не хмурь чела,
А читай стихи, просто - чьи-нибудь.

А придёт пора огород копать,
Так бери лопату – иди копай.
Ты ещё не слишком старая, мать,
И успеешь ещё собрать урожай.

Мы ещё попьём чайку и чего-нибудь,
По базару походим и по острию,
А что жизнь проходит - так в этом суть,
Чтобы сладость узнать на самом краю.

Начнём весну с простого – помолясь!
Грешки, что зимней падерой накрылись,
Оставим там, где им и должно быть –
В забытом прошлом, стылом и постылом.

А что там будет дальше – будет дальше!
Скорей идёмте в парк гулять по тропкам,
Подошвами ботинок трогать почву,
Отчнувшуюся от анабиоза.

И к радости собак бесхозных, грязных,
Из теплотрасс пришедших на поверхность,
Класть на скамью остаток беляша,
И от избытка чувств почти что плакать…

Хорошо, что, кончается этот февраль,
кот этот драный,
с хвостом поделом прищемлённым…

По двору ходит одна сумасшешая
в шапке песцовой,
топчет тропинку среди ноздреватой
рванины…

Март, вырывайся,
заглушки зимы выбивай,
Лейся ручьями и солнечным светом слепи!

Бросить бы на фиг все эти стихи
И уйти в монастырь…

Только за мартом апрель непременно
настанет,
вербною веточкой в двери
мои постучится,
кто же откроет ему...

Чтоб стареть не грустно - бывай легка,
Выполняй уроки, припомни – как:
По трудам, к примеру, очисти шкаф,
А по физкультуре гуляй с ав-ав,
В лавке* математику выполняй,
По литературе стихи читай.
Выучи страничку по богословью,
А на переменке – пирог с морковью!
И когда ко всенощной бьёт звонарь -
Ставь себе пятёрку и ножки парь!

* Здесь: "магазине"

Читая «Ещё одна из рода Болейн»

Сойду с ума, если не выброшу этот том,
Там за главой глава – дороженька к топору.
Генрих сгорает от страсти,
Мария Болейн в ссылке в гнезде родовом,
Анна Болейн желает стать королевой.
Это известно всему двору.

Арагонская настойчиво вышивает какой-то покров -
Екатерина стара, она не может родить сынка,
Который сядет законным задом на трон,
А у Анны-то гордыня могуча, а шея тонка…

И королевская поступь ей так идёт,
Весь двор судачит про это,
Она в законном браке, она наследника ждёт,
А из неё величаво исходит Елизавета.

А потом интриги какие-то, сплетен река
Её обвинили в инцесте и приговорили к казни,
Палач не оплошает, ведь у королевы шея тонка,
Народу на площади он не испортит праздник.

Как тремор стряхивая с рук,
Как грязь засохшую с ботинок,
Освобождаюсь от подруг,
От ёрников и побратимов.

Не в том беда, что узок круг
И что расширится едва ли,
А в том, что в сонмище подруг
Все до единой предавали.

Уж лучше быть одной в слезах,
Чем веселиться, зная цену,
Что эти гадят на глазах,
А те - нагадят непременно.

Вот так я думала, крутя
На плойку тоненькие пряди.
Искрила плойка, коротя,
А мне жилось... чего-то ради…

Постаревшая Барби всем недовольна,
Она стала набожной, топает ножкой,
Брызжет слюной, потрясает серёжкой
В правом ухе и жаждет петь сольно.

У неё есть сиреневый бант, оранжевый топ,
Малиновый клатч и полный живот амбиций,
Барби, слава морщинам, не ждёт уже принца,
Но Кент из люмпенов ещё бы её по…б.

А так всё нормально. Солнце встаёт и садится,
Спатифиллум цветёт, обещая женское счастье.
Так что, Барби, не дрейфь, потщательней красься,
И не вздумай, малышка - как я! - вслух материться!

Разве есть ещё такие песни
И стихи ещё такие, а -
Чтобы на душе исчезла плесень,
А на сердце растворилась ржа ?

Ну, конечно, есть такие песни
И стихи такие тоже есть,
Потому что не было б их если,
Слишком заскорузло было б здесь!

Пой, дружище, голосом негромким,
Неустанно ниточку тяни.
Сзади предки, спереди потомки,
Посерёдке мы с тобой. Одни.

Умер поэт. Шёл, шёл – и умер.
В осень уткнулся, как сбитый птах.
Полежал тихонько, услышал зуммер
И легко воспарил. А на небесах
Его уже ждали, лучились души,
Одежды архангелов белизной сияли,
Но внешне всё выглядело гораздо хуже,
Гораздо тягостней и печальней…
Тело его подняли, обмыли,
Завернули в саван, в землю зарыли,
Цветы оставили на могиле,
Потом стихи читали и пили…

…Стоит летнее утро середины шестидесятых..
-Ивановна, - окликает через ограду соседка баба Клава мою бабушку, - да пропади ты пропадом! – собачонка Розка получает смачный хозяйский пинок, - Ивановна, слыш-ка, айда на барахолку!
«На барахолку! – ликует мое шестилетнее сердечко, - за белой серкой!». Честно говоря, жевать чёрный вар, отколупанный с бревен, не очень-то приятно: он тугой, прилипает к зубам и от него во рту набегает много слюней, но удержаться невозможно, потому что жуют все – и Томка, и Вовка, и Колька. Бабушка пальцем вылавливает у меня изо рта продолговатую жёвку, обтирает палец о фартук. Я порёвываю больше от бесцеремонности извлечения, чем от утраты.
- Не реви, вот пойдем на базар, купим там хорошую – белую!- серку.

Мы идём вверх по шоссейке. Солнце припекает. «Угорела?» - спрашивает бабушка. «Аха», - отвечаю я. Подходим к водонапорной чугунной будке. Бабушка достает платочек (один конец завязан узелком – там деньги), складывает его перевернутым парашютиком, баба Клава наваливается на рычаг колонки, бабушка подставляет под неистовую струю парашютик, а я опускаю в него полфизиономии.

У ворот базара стоит мороженщица, перед ней фляга, внутри которой рядками лежать эскимо на палочках. Продавщицу я знаю всю свою сознательную жизнь. Боготворю. Вместо одного глаза у неё ямка с запавшим верхним веком. Мои старушки называют её «сердешной», значит, несчастной, чего я категорически не разделяю, готовая без раздумий занять её место, даже ценой собственного глаза. И вот, равномерно поворачивая, я лижу вожделенное эскимо.

Баба Клава выбирает брезентовые тапочки, меряет, приценивается, бабушка ей помогает, торгуется, а я высматриваю вокруг шматок большой белой серки.
Ого! Какой солдат идёт – с медалями и с бородищей. Поёт. «Ба, это Александр Матросов? – спрашиваю я. «Какой ещё Матросов, - буркает бабушка, - это Андрюша Базарный.
Вокруг дурачка собирается полукруг, кто-то пытается сдёрнуть одну из медалей. Андрюша начинает кричать и кидаться на посягателя. Народ хохочет, подначивает. Я боюсь драк. «Ба, пошли домой!» - начинаю канючить я, но бабушка, крепко ухватив за руку, тащит меня в центр толкучки. Там стоят длинные прилавки, а на них южное великолепие: дыни, арбузы, яблоки, виноград, урюк. Прочитав мой алчущий взгляд, узбек с масляной улыбкой отрывает грязными пальцами от грозди одну виноградину, протягивает её мне. Бабушка рывком утаскивает меня в сторону со словами: «Да подавись ты своим изюмом!»

Домой возвращаться не так весело и легко, хотя дорога и под горку. Бабушка несёт на плече новое коромысло, гладкое, с крючочками, а через плечо бабы Клавы перекинуты брезентовые тапочки. Я понуро, как на поводке, тащусь за ними, думая о напрасно посуленной белой серке: «Ладно-ладно, бабочка, я тебе припомню…»

Стоит летний вечер середины шестидесятых.

Где меня предавали, всё поросло быльём,
Где предавала я, всё истощил пожар,
Тех, кого любим, мы беспощадно бьём,
От них, в итоге, нам остаётся в дар:
Маленькая серёжка,
Сумерки за окошком,
Гвоздик на деревенской скамейке,
Ржавенькая копейка,
Что закатилась под плинтус назад лет триста,
Не сданный в библиотеку "Граф Монте-Кристо"
И поцелуи на каждой пядечке тела…
Что мне с этим богатством, скажите, делать?

Улка-улка-Барнаулка, как тебе на небесах?
Мне сказал, что ты исчезла, дед в сатиновых трусах.
Я искала, я блукала, он увидел и спросил:
«Женшина, кого ты ищшешь, ажно выбилась из сил?»
Я сказала: « Барнаулку». Он сказал: «Её снесли.
И зачем тебе? Конечно, не секрет это если!»
Топай, деда, в огороде, только грядок не топчи.
С бабкой съездии на воды и на соли – в Карачи.
Поднимусь тропинкой кверху и подумаю: «Балда!
Нету в этой жизни счастья и не будет никогда!»

***
Я на задворках церкви стою, жду
Может, Он и меня позовёт в Свой дом,
Вон, как позвал старушонку слепую ту,
Что на ощупь идёт за своим Христом.

Тётеньки не дождавшись службы конца,
Ковыряют в подсвечниках, вынимают воск,
Думают, что войдут хозяйками в небеса -
"А не дождутся! - подмигивает Христос.

Ведь дорогу к Нему огарками не сыскать,
Путь не близок - удушье, язвы и пыль.
Может, там, в небесах последняя б***ь,
Будет пред Ним бела, как трава-ковыль...

***
Там декабрь нежнейший покрыл кружевами леса,
Там тропинки от легких полозьев смеются, скользя,
И хрустальные птички, как серьги, на ветках звенят -
Им уже не ожить, но какой поминальный у них снегопад!

По ту сторону неба готовится празднества рай -
Колокольцы, снегурки, зайчатки, Пьеро, попугай.
Сел на краешек месяца трезвый ещё Дед-Мороз
И читает детишковы просьбы, растроган до слёз...

Голубая дорожка бежит от божественных врат,
А у врат разыгрались в снежки, кто не может – НАЗАД…
На коньках, по катушке , вдали , на отшибе снуют
Нерождённые детки, которым нет места в раю...

***
До Господа Бога Мово и апосля людского скопища
Да будет мне выдана полной мерой юдоль нейтральная,
Где я присяду, утрусь от пота, поглажу босые ноженьки,
Ни к чьей не прибегнув помощи, сочту свои немощи.

С надеждой взгляну туда, где качает облако
хрустальную люльку с моею безгрешной матушкой,
потом уставлюсь в землю, где крест вколоченный
над телом воздвигнут мамки моей измученной –

Затем, чтоб осмыслить, понять, почувствовать,
Принять всей сутью телесной и бестелесною,
Что всё вот так, не к худшему и не к лучшему,
И, может быть, пункт последний - эта юдоль нейтральная

Первыми умирают люди,
потом ветшают их дома,
потом исчезают дороги, по которым они ходили...

Путь поэтессы –
от юной волоокой скромницы
через остроумную разбитную бабёнку
к старухе с пропитыми мозгами...

Промежуточное место между гениями и графоманами уверенно занимают поэтессы!

Поэтессы даже если и бабушки, то всё равно – девушки!

Бедные мужчины -
в молодости их мучает неудержимая эрекция,
а в старости неумолимое её отсутствие....

Истинная справедливость –
когда орут: «А Козлевичу?!»

В прорехе настоящего маячит задница прошлого…

Поэтическая семья –
это союз двух пьянчуг и одной бисексуалки по имени Муза.

Запах русалки –
Оптимист: «Русалки пахнут морем!»
Пессимист: «Русалки воняют рыбой…»

Если первые две трети жизни ты прожил плохо, то живи хорошо последнюю треть — не думай о плохих первых.

Вот пройдёт моя простуда и пойду на Барнаулку.
Всё под горку и под горку... Там, вблизи реки Иня,
моя лёля проживала... В домике пустом и гулком
бродят лучики любови, смехом ангельским звеня.

А в окошечко поныне видно яблоньку в цветеньи
Только кто мне дверь отворит, кто замок мне отомкнёт,
Чтоб могла я из окошка посмотреть на воскресенье -
Как по саду лёля ходит и тихонечко поёт.

Когда запах перегара в квартире начинал зашкаливать, а его источник валялся на диване в многодневном творческом запое, мокрый от избытка вдохновения – я начинала тосковать.
Мне остро хотелось ласки и теплого мужского тела.
В один из таких периодов моего платонического беспутства пришло письмо. В почтовый ящик, который висел на стене в подъезде, изредка получая в свою утробу пацанячьи сигаретные бычки «на запас».

Письмо было доброе, в нём хвалились мои стихи и говорилось о том, что на меня взирают издалека, боясь приблизиться. Из-за моей привлекательности и талантливости. Ну что, я клюнула и всё началось.

После нескольких недель бурной переписки, мы созвонились. Услышав его по проводному телефону, я поняла, что уже отдалась ему.
Глуховатый голос, неторопливая речь, язык чистый, без примеси жаргона. Чувство юмора как я люблю – без дежурного острословия ввиде цитат из Ильфа и анекдотов про Ржевского, а такой мягкий меланж, когда основная нить у меня, а он только оттеняет её своей приглушённой цветовой гаммой.

Мы признались друг другу в любви, когда поняли, что нас столкнул на жизненном пути Сам Господь Бог. Он знал меня реальную, а я могла только представлять, какой он. И представлялось мне это так: мужчина средних лет, холостой, с проседью, в голубой рубашке поверх дорогих джинсов, с чистыми благородной формы руками и грустным чуть усталым лицом.

Засыпая, я представляла, что он лежит рядом со мной, обнимает меня, гладит, говорит слова, от которых я краснею, а вокруг рай, рай, рай… И я стала сама настаивать на встрече, он не отказывал мне, но всё время спрашивал, а так ли глубоко моё чуство, что оно способно отсечь физические несовершества и полностью существовать в духовном пространстве. Любовь другого уровня. Он говорил, что мы должны чувствовать друг друга на любом расстоянии, если печально мне, то грустно и ему, Ещё он обещал мне небывалый тантрический секс. «Итить твою мать, - думала я про себя, - не сплоховать бы!
Мы встретились на автобусной остановке «Заявочная». Передо мной стоял дед в голубой рубашке поверх штапельных колхозных джинсов, в вельветовых тапочках цвета кофе с молоком. Его лысина с ореолом седеньких кустиков волос была очень хорошо просматриваема с моего роста, он поднял лицо, посмотрел умно в мои глаза и заулыбался радостно. Во рту были зияющие промежутки и гнилые пеньки.
«Пошли!» – сказал он своим восхитительным баритоном. И мы пошли.

Комната гостиничного типа была убрана аскетично: что-то отдалённо похожее на кровать, круглый хрущовских времён стол, такой же комод. По стенам были развешаны увеличенные любительские фотографии молодого черноволосого мужчины: вот он в плаще-болонья, вот в олимпийке с замочком до середины груди, а ещё на речке в чёрных трусах до колен, стройный такой, с волосатенькой грудью. У окна на полу, на самом видном месте лежали гантели, у кровати, как пантера в покое лежала штанга. С реквизитом он подготовился.

Круглый стол был накрыт так: портвейн « 777», хлебушек косыми ломтиками, иваси, колбаса любительская и два гранёных стакана. Я подумала: «П**дец!», - а вслух сказала, -где у тебя можно помыть руки?». На моё счастье рукомойник оказался в конце коридора. Я припустила по лестнице вниз, потом по двору, потом пробежала две остановки, вскочила в автобус и только тогда позволила себе захохотать. Это был тантрический смех, неумолимый и долгий…

Сирень цвела самозабвенно,
А мне Серёжка говорил,
Что вскроет вены непременно...
Я - вышла замуж. Он- не вскрыл.

Из туфель камушки стряхая,
Жила, на сколько было сил,
А он то адом, а то раем
Меня попеременке бдил.

То говорил, что я могила,
Где смрад пистонит темноту,
То плакал, что его сгубила
Моя черЁмуха в цвету.

Но той весны грехопаденье
Я помню ясно каждый день -
Цвела сирень самозабвенно,
Цвела Серёжкина сирень!

С утра Сенека и чашка кофе,
Потом из компьютера птичьи гаммы –
Моя суббота в просторной кофте
С ванильным духом в аромолампе.

В средине дня натяну перчатки,
В дому прибрать – велика ль наука!
Пойду по кругу летать вприсядку,
Угою-вымою каждый угол.

Уставши, что-нибудь приготовлю:
Люблю в субботу пожрать в охотку.
И хоть не жалую рыбной ловли,
но мойву ем, с лучком, в сковородке.

Потом пройдусь, подышу, глазея
На то, как люди шагают в баню,
Всю грязь недельную субботея
Отмоет-выскоблит жёсткой дланью.

Под вечер волосы перекрашу,
Ну, может быть, включу телевизор
Сварю в ковше овсяную кашу,
Поем и лягу, довольна жизнью.

Улица Красный Лог обветшала,
И дома похожи на домовины,
И спуск к ней безлюден, и кошек мало -
Да их совсем здесь, гляжу, не видно!..

А Лог-то Красный, а красных тю-тю
И кто теперь помнит, что здесь, в низине,
Расстрел людей был, зверский до жути,
Как в кровИ и теперь все ветки калины.

Чем закончить, какой здесь следует вывод,
А такой, что убили людишек зря-тко,
Как и раньше после дождя здесь лывы,
Да свет с тенью вечно играют в прятки...

Не надо начинать с начала жизнь!
Ну, хорошо, хотя б - не ежедневно…
Ведь ты же не лягушечья царевна -
Ведь ты ж из заурядных Василис!

С утра по плану чуть пографомань,
К обеду погуляй для аппетита,
Часам к пяти закончи сарафан,
Должна ж вещица к лету быть дошита.

День заверши без всяческих затей,
Прочти «Уединенное», зевая.
Оставь в покое внуков и детей.
Ты умница, ты девочка большая!

Я не папина дочка. СпрОсите – ну, и чо?
Я не папина дочка - я вылюбок, я дичок.
Я садилась за стол, за которым был пуст стул,
Потому что отсутствовал прям-сутул,
Белёс-чернокудр, низок-высок,
мой домашний бог- отец.

Каким он был? Да мне пофигу, наконец!
Пусть хоть соблазнённый тихоня, а хоть подлец.
Спасибо, папа, за клетку! Я - твоя завязь.
Пусть твои законные дети видят меня,
и пусть их пожирает чёрная зависть,
Что вот какая у их отца незаконная дочка –
Умница да красавица, с родинкою на щёчке.

Встанешь жить с шести,
Ледяной водой с горсти
Плеснёшь в снулое лицо,
Помолишься сыну с отцом
И святому духу. Аминь!
Тоска- потоскуха*, сгинь!

Буду до вечера весела, легка,
Размешаю миксером облака,
Испеку пирожных,
сколько возможно,
Чтобы на всех – на всех,
А потом устану, сяду в кресло – эх!

Строчки всё длиннее, похожи на шесты.
В девять лягу, чтоб завтра жить с шести.
---
* здесь ошибки нет, именно “потОскуха“.

С утра Сенека и чашка кофе,
Потом из компьютера птичьи гаммы –
Моя суббота в просторной кофте
С ванильным духом в аромолампе.

В средине дня натяну перчатки,
В дому прибрать – велика ль наука!
Пойду по кругу летать вприсядку,
Угою-вымою каждый угол.

Уставши, что-нибудь приготовлю:
Люблю в субботу поесть в охотку.
И хоть не жалую рыбной ловли,
но мойву ем, с лучком, в сковородке.

Потом пройдусь, подышу, глазея
На то, как люди шагают в баню,
Всю грязь недельную субботея
Отмоет-выскоблит жёсткой дланью.

Под вечер волосы перекрашу,
Ну, может быть, включу телевизор
Сварю в ковше овсяную кашу,
Поем и лягу, довольна жизнью.

КОЗЯВКИ
Девочка жила с матерью на первом этаже.
Было стыдно за нищенскую обстановку, потому что в окна заглядывали.
Она ковырялась в носу и палец сам тянулся в рот.
Козявки были солёные.

...В пятнадцать лет в парке девочка попробовала пенис.
На вкус он был, как козявки…

СКАЗКА
Пришёл мужик в чисто поле, расчехлил семяотвод, выбросил семя рукой натруженной, а в положенный срок заколосились на этом месте добры молодцы, лицом и плотью в отца; а в следующий положенный срок пришли красны девицы с серпами, повязали добрых молодцев в снопы по назначению : этот для работы, этот для услады, этот для развития космонавтики, а самый отборный - на семена...

ВАЛЕНОЧКИ
Одному маленькому мальчику купили новые валеночки, а отец унёс их, чтобы продать и деньги пропить.
Ребёнок бежал за ним по снегу, просил не забирать валеночки.
Так он отморозил ножки, их отняли.
А отец не покончил с собой, а стал ещё больше пить - с горя.

ОКТЯБРИНА
Возраст не уступает косметическим ухищрениям.
Октябрине Сергеевне было сорок восемь - на них она и выглядела.
В операторской все женщины были гораздо моложе её. И когда они начинали жаловаться на невнимание своих мужей, на маленькую зарплату, на измены, Октябрина Сергеевна печально произносила:
- А я бы жила с мужиком только из-за ху*…

КЫРГЫСКА
Кыргыска умела успокаивать отвергнутых тринадцатилетних соплюх.
-Руки-ноги целы? Голова на шеи? Трусы не порваты, знач, в трусах всё цело. Чё случилось?
Если истерика не прекращалась, кыргыска шла в дом, выносила большой тесак и говорила: «Вставай, пойшли к нему. Будем ему трусы рвать и отрезать, чё в них найдём».
Кыргыской её прозвали не за национальность, а за то, что она всегда орала на мужа Владика: Ты чё, кыргыс тупой?!

ЭММА
Умирающую от затяжной болезни Эмму связывал с этим миром только квадрат окна.
Ребёнок каждый день видел её, идя с бабушкой за молоком.
Однажды окно было без Эммы. Ребёнок спросил у бабушки – почему? Бабушка сказала, что Эмму унесли на кладбище и закопали в землю.
- А Я ТОЖЕ БУДУ ЭММА?

Согра да речонка,
Розка-собачонка,
старый том «Незнайки»,
Симка-попрошайка.

Тополя большие,
Вальке платье сшили
на размер поболе,
чтоб навырост – к школе!

У Витальки чирий,
Томку отлупили,
Что ворует пищу,
Тянет в шкап ручищу.

А Аркашка пьяный,
Блудит от Татьяны,
А Володька трезвый,
Хворый да болезный.

У Авдотьи вены
На ногах, как реки,
У Клавдеи брюхо
Снова точно глобус.

И такооо-ё щасте
Мне полощет веки,
Что не можно зенкам
Солнушко смотреть…

Истинной святостью не дорожа,
Спали вповалку и ели с ножа.
Азы и буки сметали в совок,
Метко в собрата пускали плевок.
А соловьи разливались вокруг,
Были нежны пальцы рук у подруг,
Что же ты плачешь, согбенный поэт,
Поздним прозреньем смеша белый свет?
Дети не скрипнут порожком в сенях,
Ты их пролил на чужих простынях...

Я- дроздиха, поющая тихо,
Клюющая лихо,
У меня оперенье изящно,
Но скрыто, подплащно,

А дроздята мои черноваты,
Но не виноваты,
Что их матери пёстрой
Попался один чернодроздый.

С каждой нотой в гортани
Сужается певческий прОсвет
Нет у хвори названья..

Пой звончей за двоих,
мой последышек,
утренний дроздик!

*
Он прав, конечно, был нахал,
Когда мне руки целовал, как бабе,
А не как поэту,
И не за чистую монету
Меня в стихах воспринимал.

Он предлагал построить дом,
В каком-то городе чужом,
Где я была бы поварихой,
Ткачихой, бабой-Бабарихой,
И долго говорил о том,

Чтоб не валяла дурака,
Что молода ещё пока,
Что всё переиначить нужно –
Не со стихами спать, а с мужем,
Ведь жизнь ужасно коротка.

Звенела вилка о стакан,
Мы даже обсудили план,
Как нам отчалить на край света…
Теперь он, вроде, стал поэтом,
А начинал - как царь Салтан!

•
А что – стихи? Они приходят,
Но из запоя не выводят
И не спасают от любви
(Их, Господи, благослови!).

Снимаешь правую перчатку,
Берешь перо, берешь тетрадку,
Строчишь направо – вечный раб!-
Конечно, если не араб!..

Муза

Лишнюю третью я в доме терплю
Лишь потому, что сама я люблю
Вольницу эту и узницу,
Полночей наших союзницу.
Крошит мне хлебушек белый она,
Лунной дорожкой бежит от окна,
Ласково шепчет, напротив садясь:
«Звёзды на небе – они не для нас…
Будем писать про кастрюльки и печь…
Звёзды?! Об них можно ручки обжечь!»
Но – до чего же двуличная –
Третья, любимая, лишняя:
Дерзко тунику порвав на груди,
Яростно шепчет тебе: «Погляди!
Звёзды на небе горят и зовут,
Смело рукой разоряй Млечный путь!»
…И облепиховым маслом густым
Мажу тебе две сожженных горсти,
Нежно шепчу, к ним склоняясь лицом:
«Выгоним третью – и дело с концом!..»
Только молчишь ты, отводишь свой взгляд…
«Что ж ты! – кричу, оглянувшись назад,-
Что ж ты! – от крика звенят своды крыш, -
Что ж ты, мерзавка, меня-то щадишь?!»

Полуночница

Почернею и окаменею часам к четырем,
Как младая вдовица, бредущая за катафалком.
Удавиться к чертям на березе за пустырем,
Да ещё босоножки не сношены. Выбросят. Жалко.

Недочитанный Стивенсон между столом и стеной
Корешком коленкоровым целит в облупленный плинтус,
Ничего не случится красивого в жизни со мной,
Где же тела и духа хвалёный поэтами синтез?

Вот и птаха запела, незримая в темной листве,
Вот котенок проснулся и лапкой песок загребает…
Просыпается жизнь, льнёт к рассвету. Как муха к халве,
Тьма безлунная медленно кожей шагреневой тает…

Томка врывается к нам в ограду и истошно орёт:
-А-а-а! Папка мамку гоняет!!
После возвращения её отца из тюрьмы это происходит регулярно.
Бабушка побежала к ним. Возвращается с разбитым носом. Я реву, жалко бабушку.
Она умывается и ругает себя:
-Зачем, дура, опять пошла? Ну, вот и получила. Разнимальщице плизент!

Вечером пришли Томкина мать и отец, чуть ли не под ручку. Пить мировую.

Томкин отец говорит: «Теть Еля, прости, хотел ведь Клавку, а ты подлезла! Чё ты за её, курву, заступаисся?
Бабушка режет что-то на закуску и посмеивается.

Подпив, Клавочка закуривает папироску, в избе воняет костром, как осенью в огороде. У бабушки язык становится быстрым, она поругивает Клавочку:
-Ты почто куришь, ребенчонок задохнет в брюхе. Скинешь.
- А, даихусим!
Когда они уходят мы с Томкой не видим, уснули, набесившись на бабушкиной большой кровати.

У меня на левой щеке родинка,
А вот здесь, возле уха, впадинка,
Хоть морщинки есть возле ротика,
Но ещё я вполне гладенька.

Под окном растёт черноплодина,
А за домом овраг, впадина,
Это всё моя малая родина -
Я её презираю, гадина!

Над мелочностью проступала суть,
Но были слепотой куриной очи
Больны. И чтобы зрение вернуть
Всего-то не хватало – точки! Точки…

Которую поставить мне осталось,
Чтоб старую перевернуть страницу
И с чистого листа, забыв усталость,
К другому исчислению стремиться.

Где прежней легковесности приют
Уже не нужен. Просто не приемлем.
Где сомкнуты уста, и не поют
Внутри меня любовные свирели.

Всё - к лучшему! И это осознать
Мне, наконец, представилась возможность.
Ну - что? Ну - да, опять придёт весна,
А я привита от неё… Подкожно.

Делать маленькие дела:
в банку ссыпать крупу,
в спальне коврик окантовать,
дождаться лета, потом зимы,
ещё её перезимовать,
расставить плащик, подбить каблук,
В общем - жить!
Без пиршеств и скук,
Короче, готовиться к смерти, бл…дь!

Ничего не происходит – лень…
Ты умеешь, я умею – ску…

Ну, напишешь ты сто первую хрень,
а сто прежних делетнутся в мозгу!

Дети взрослые смотрят – молчат,
Внуки малые тычут в айфон,

Ты глядишь печально сквозь чад
И всё чётче проявляется Он.

Он стоит в одеждах простых,
Очевидно, что не химволокно…

Надо бы начать соблюдать посты
И к заутренней ходить – не в кино…

Бабушки с гусями - это бывшие девушки с тараканами.

У России - дураки и дороги, а у меня - дети и соцсети

Бабий век - просо: пришёл петушок, склевал и ушёл…

А князь-то Гвидон, судари мои, всего-навсего альфонс!..

Альцгеймер, давай Геймовера не пустим!

Они-то чайники, а мы-то – амфоры!

Убедительно молчать можно только кулаком.

Посмотришь - не мачо! А рассмотришься: а чё не мачо-то - МАЧО!!!

Высота женского юмора прямо пропорциональна широте мужского кругозора!

Всё, что можно сделать сегодня, не откладывай на завтра - откладывай на послезавтра!

Жизнь твоя сиротливо уходит, когда ты живёшь чужой...

Там декабрь нежнейший покрыл кружевами леса,
Там тропинки от легких полозьев смеются, скользя,
И хрустальные птички, как серьги, на ветках звенят -
Им уже не ожить, но какой поминальный у них снегопад!

По ту сторону неба готовится празднества рай -
Колокольцы, снегурки, зайчатки, Пьеро, попугай.
Сел на краешек месяца трезвый ещё Дед-Мороз
И читает детишковы просьбы, растроган до слёз...

Голубая дорожка бежит от божественных врат,
А у врат разыгрались в снежки, кто не может вернуться НАЗАД,
На коньках по катушке , вдали , на отшибе снуют
Нерождённые детки, которым нет места в раю...

Тихо. Лишь камешек, тронутый звуком
Чьих-то шагов осторожных,
Катится вниз колобком близоруким
Прямо к речному подножью.

Серая рябь голубиным окрасом
Стелется-катится к устью,
И почему-то весенний Саврасов
Вдруг вспоминается с грустью…

В нём тоже есть правда, когда он замедленно шаг
То вправо, то влево настойчиво тянет и тянет.
Курсант ли, гимнаст ли - он стоит того, чтоб в ушах
Звучал его зуммер, как фишка, как гнёт или память.
Не спешен, бесчувствен, совсем отрешён метроном,
Он тощий отшельник, сидящий на камне гремучем,
То вправо, то влево наклонов размеренных сонм -
На фоне безвременья знак временной и могучий.

Отставной соловушка
Пел мне, пел,
Надоело, видно,
И улетел…

Я не тосковала,
Листву браня,
Что скрывает
Тенора от меня.

Он покинул веточку,
Кончив песнь,
До того обиделся -
Умер весь…

Если заходишь в глушь,

Сразу наводят страх

веток умерших сушь,

редкие вспорхи птах.

Видишь не дальше глаз,

слышишь шуршанье душ.

Так что молись сто раз,

если заходишь в глушь!

Самые запомнившиеся конфеты детства «Ромашка».
Мы с бабушкой идём в гости к «далёкой» родне – Кулаковым. По пути заходим в магазин, где работает наша соседка Маруська. Бабушка покупает шкалик, чтобы с бабой Ганей вспомнить юность, а мне Маруська под весами проталкивает шоколадную конфетку «Ромашка» по сорок рублей. Я тут же хочу её развернуть, но бабушка прячет конфету в карман: если заведующая увидит, то Маруську «скинут» - выгонят за разбазаривание государственных конфет.

*
-Томка, твой отец из тюрьмы пришёл!
Томка моя подружка, чумазая, бросает на землю кукольную посудку, а что делать дальше не знает.
-Иди, рыло из ковшика умою, - говорит моя бабушка.

Через полчаса Томка выбегает из своего дома с кульком конфет «Ромашка».

Сон

А мне приснилась вдруг весна
И чувство чуда,
Что я в кого-то влюблена
Ещё покуда.

Капель свергалась с мокрых крыш,
Как Ниагара,
И мастерил себе малыш
Газетный парус.

И зайчик солнечный меня
Врасплох застукал,
И не хотелось обвинять
Себя в проступках.

А так хотелось закричать:
«Живу – и буду!»
И только слышу: вдруг стучат –
Подружка Люда.

Всё мне приснилось:
И весна, и чувство чуда,
И я совсем не влюблена
Ещё покуда.

И зайчик солнечный сопит
За серой тучей,
И ноша мелочных обид
Томит и мучит.

Малыш, трёхлетний иезуит,
Тиранит кошку,
А у меня нелепый вид,
Смешной немножко.

Да ко всему ещё должна
Помыть посуду,
А всё испортила она,
Подружка Люда!

*
Вот встану, расправив лопатки,
Довольно уже почивать!
Мне тридцать, я утро с зарядки
Сумею ещё начинать.

Утрачен румянец – и ладно!
Мне тридцать – ещё наживу!
Я возле цветущего сада
Назначу тебе рандеву.

Ты вместе со мной полной грудью
Дыши и запомни, что всем,
Мне тоже когда-нибудь будет,
Преклонных твоих двадцать семь!

Ранняя весна

Пахнет пятнадцатилетием,
Эрой непуганых дур.
Глупые междометия,
Траурный маникюр.

Все перчатки разорваны
Пиками коготков.
Мир переполнен Зоррами,
Нет ещё мужиков…

Ты – моё сладкое вино,
а я – твой горький пьяница.

Уже суббота за окном,
а я застряла в пятнице.

Уже и голуби стучат
нам в окна снежно-белые

а я который тост подряд
нагая вся и смелая.

Я говорю: давай умрём,
двоим – одно спасение.

А ты хохочешь: доживём
давай до воскресения!

Я на задворках церкви стою, жду
Может, Он и меня позовёт в Свой дом,
Вон, как позвал старушонку слепую ту,
Что на ощупь идёт за своих Христом.

Тётеньки не дождавшись службы конца,
Ковыряют в подсвечниках, вынимают воск,
Думают, что войдут хозяйками в небеса -
"А не дождутся! - подмигивает Христос.

Ведь дорогу к Нему огарками не сыскать,
Путь не близок - удушье, язвы и пыль.
Может, там в небесах последняя тать,
Будет пред Ним бела, как трава-ковыль...

И, пожалуйста, не пейте
с желтым пивом теплой водки,
и черёмуху с сиренью
не дарите хмурой тётке,
не ложитесь на балконе
животами на перила,
изничтожьте все верёвки,
а с веревками все мыла.
спрячьте смех в железном сейфе
несгораемом,
порыдаем просто так -
о несбываемом...