Вызвал к себе главврач. Плюгавый мужичок с выпрямленной неимоверно спиной. Думает, что будет казаться выше! Рассказывают, что вот уже несколько лет путается с медсестрой из хирургического Иркой. Перетянул её сюда из травмы, когда подрабатывал там. У Ирки муж никакой. Лоховатый. Они семействами дружат с Главным. Муж Ирки в батраках типа. На подхвате по хозяйству. А Ирка на подхвате по сексу. Хорошо устроился Главный. Вывод один - сволочь.

Так вот, вызвал и говорит: «Елена Викторовна, вы днёвки неправильно заполняете». А сам ржёт. «Ладно, - говорит, - а теперь о серьёзном. Хочу вас в платный кабинет посадить. Что вы на эти копейки такая молодая. Вам и то и это надо». Я опешила. За платный кабинет борьба идёт нешутеная. Там за день можно наличкой заработать тысяч пять-десять. Заведка сама там регулярно трудится, но ей по штату не положено. Там Людмила Ивановна, её подруга закадычная постоянно.

Спрашиваю главного, а за что мне такое внимание? Пока, говорит, ни за что. Авансом. Потом посмотрим. Медсестрой тебе ставлю Ирину Афанасьевну. Будете вместе заправлять платным. Подумай до завтра. если не захочешь в платный, послезавтра пойдёшь на участок - в гимназию. Там и осмотр, и санацию пора проводить. Примерно до конца учебного года, а там посмотрим.
Вот это да!На участок! На три копейки. Без инструментария нормального, с «журавликом» - бормашиной начала двадцатого века.

Вернулась в кабинет. По моему лицу, видимо, у наших возник вопрос : «Уволил?!»
Позвала Игоряшу в служебку. Он пациента довёл, вышли. Я заплакала.
- Ленка, чё случилось-то?
Я рассказала. Игоряша выматерился. «Всё, персик, ты на крючке! Пока не дашь, он тебя будет прессинговать. Думаешь, зря предлагает платный? Это чтоб от-бла-го-да-ри-ла! Да ещё ставит с этой кривоногой. Интересно, он с вами не де труа собирается устроить...
- А что это?
- Групповуха это, лебёдушка моя.
-Что делать-то?
- На участок хочешь, что ли?
-Нет!!
- Тогда соглашайся. Сегодня у Ольги обсудим всё. Надо Задойнова прихватить. Парень умный, толковый. Надёжный по-моему.
В служебку заглянула Фая.
- Игорь Артурович, к вам пациент.
Мы пошли в кабинет.

Вечером обсудили эту ситуацию у Ольги за бутылочкой армянского. Так возникла оппозиция из четырёх человек - Ольга Леонидовна, Игорь Артурович, Елена Викторовна и Дмитрий Константинович.

В поликлинике утром полумрак и тишина. Я люблю приходить на работу за час до приёма. Можно качественно причепуриться, дописать вчерашние днёвки, полить цветы. В этот раз, открыв дверь, в конце коридора я увидела длинную фигуру интерна Димы Задойнова. Он мыл пол шваброй.

- С повышением по службе!
Интерн явно смутился, потом, чуть помедлив, бухнулся на диван, вальяжно развалился и,глядя особенным своим, "вампирским", прищуром, спросил:
- Доктор, а вы замуж за меня вышли бы?
- Вышла б, конечно! Пол ты мыть умеешь и зубы хорошо заговариваешь.
- Я их не заговариваю, я их лечу. Стоматолог - это звучит гордо.

Позже я узнала от Ольги и Вадика, что Задойнов впал в немилость за свой "вампиризм".Будучи ужасно похожим внешне на актёра Роберта Паттисона, он буквально купался в девичьем внимании. Одна пациентка особенно докучала ему, ходила на приём каждый день, жаловалась на боли в абсолютно здоровых зубах и была готова терпеть бормашину только потому, что она часть Задойнова.

Накануне Дима усадил фанатку в очередной раз в стоматологическое кресло, плюхнулся перед ней на вертящийся стульчик, устремил свой взор на жилку, бьющуюся на шейке девушки, и медленно снял с лица марлевую повязку... Она заорала нечеловеческим голосом, своротила стульчик вместе с Задойновым, опрокинула столик медсестры и выбежала в коридор.

Потом в поликлинику прибежал её папа,от обматерил всех, вплоть до министра здравоохранения.И рвался выбить Задойнову зубы. Тот спрятался в темнушку со швабрами и вёдрами и не выходил оттуда, пока страсти не улеглись.
Как потом выяснилось, Дима, чтоб отвадить надоедливую поклонницу засунул себе в рот игрушечную вампирскую челюсть с клыками. В наказание за свой поступок, он на месяц стал поломойным санитаром.

-Красота требует жертв! - сказала я ему после планёрки, где его лишили премии за месяц.- У тебя в жизни наступили сумерки...
Он ничего не ответил, а только посмотрел на меня грустно-грустно.Красавчик.

Пришёл новый интерн - Дима Задойнов. Хохмит, рассказывает студенческие истории, дамочкам помогает надеть халатики. Носит колпак, как он говорит, принципиально. По форме.

Вчера практиковал бабку. Пришла с жалобами , что "ноет внизу зуб котору ночь". Дима осмотрел ротовую полость, внизу обнаружил небольшой отёк - удалять зуб! - вверху парочку первичных кариесов нашёл, сказал: " Сейчас полечим верх, а потом пойдёте удалять больной корешок." Вставил в бормашину бор и - шире рот, пожалуйста!- начал сверлить. Бабка ему машет рукой, он выключил машину, спрашивает:"Что, больно?" Бабка отвечает: "Нет, не больно, а ,можеть, челюсть вынуть, так удобнЕй будет Вам её сверлить?"

Я, услышав всё это, выронила из рук зонд и разинула рот шире, чем бабушка. Игоряша буквально заржал, Ольга захихикала, отвернувшись к окну. Заведка увела бабку в хирургический удалять корень, потом вернулась и увела в свой кабинет Задойнова.

Он вернулся красный, смущенный: "Чорт их разберёшь, как настоящие ведь выглядят!" Игоряша сиронизировал:" Да, вот до чего техника дошла, зубная."

Вечером пошли к Ольге, Димка оказался вполне хорошим компанейским парнем, характерно, что пьёт он мало, очень интересные истории рассказывает. Нормальный мальчик, я даже пристально на него смотрела, но он остался у Фаи. А Игоряша обломался.

Игоряша и техник Василий устроили после смены маленький банкетик. В служебке накрыли журнальный столик водкой и тремя сосисками,выпили по сто грамм . Решили не закусывать, чтоб лучше забалдеть, (да и три сосиски поберечь надо, а то бутылка-то большая!) пошли на улицу покурить.
В поликлинику забрёл бездомный кот, когда Игорь и Вася вернулись в служебку, кот доедал третью сосиску.
- Ах, ты ворище! - возопили собутыльники. -Ну, сейчас ты попляшешь - мы тебя запротезируем!
Они замотали орущего кота в простыню, вставили ротодержатель в пасть, сняли слепок с клыка.
Пока Вася выливал коронку, Игоряша, как с ребёнком, нянчился с завёрнутым котом.
Железную коронку надели на клык и отпустили кота в мир.

Вы - сволочи! - сказала я дуракам.

-Да не парься ты, коронка-то на дентин посажена, не на цемент, спадёт через сутки.
Кто видел за эти сутки кота с железной коронкой, вспоминал , наверное,Булгакова с его непростым котом.

Наконец-то меня посадили на «турбинку»!
Два года после интернатуры работала на допотопной бормашине. Заведка посылала ко мне лечиться всех бросивших её любовников. Она приводила жертву, садила ко мне в кресло и сладенько говорила:
- А вот наш самый красивый и нежный доктор, она сделает всё по высшему классу.

Это означало, что я должна достать из укромного местечка старые ржавые боры и «отбОорить» так пациента, чтоб ему было не повадно бросать «заведок».
Обороты моей бормашины были так малы, что сверление продолжалось бесконечно.
-Ещё чуть-чуть, - говорила я пациенту, а заведка, сидящая за столом медсестры, добавляла, - полость должна быть квадратной, чтоб лучше держалась пломба.

Особо обидевших заведку ждало помимо бормашины ещё одно наказания, более отдалённое по исполнению. Каналы зуба пломбировались резорцином. Зуб, как бы, стекленел, чуть розовел, и удалять такой зуб впоследствии было адской мукой, потому что он крошился под щипцами, как стекло.
И вот меня посадили на «турбинку»! Это скоростная бормашина, которая чистит полость абсолютно без боли.

Мои однокурсники, а теперь коллеги, Игорь и Ольга в честь такого события предложили напиться. После работы пошли в общежитие к Ольге. Её комната находится в одном «кармане» с комнатой санитарки Фаи. Её тоже позвали. Она молчаливая симпатичная девушка, ухаживала за столом за нами, как всегда. Мы выпили бутылку коньяка, оказалось мало, Игорь вытащил деньги и предложил Фае сбегать в магазинчик. Она беспрекословно пошла.

Игорь то клал руку Ольге на коленку, то заглядывал мне в глаза с поддекстом во взгляде, но я-то – пас! А вот Ольга не прочь с ним пофлиртовать, хотя уже не осталось особи женского пола у нас в поликлинике, (ну, кроме меня, наверное), кого
не срамила бы Игоряшина жена. Дурень, женился сразу после школы на однокласснице, она ему хоп! - двух погодок. Он учился, она сидела дома, а родители всех кормили, учили, растили.

Из второй бутылки я пить не стала, а Ольга упилась и уснула. Игорь взялся петь, Фая со стола убирать. Я оделась и пошла домой. Опять Игоряша у Фаи будет ночевать, а его женушка завтра прибежит чуть свет в поликлинику и устроит всем допрос с пристрастием.

***
Вороны каркали картаво,
И небо, как дурная слава,
Змеёй ползло за воротник.
Был быстротечен наш пикник.
Любой напиток быстротечен.
Окончен бал.
Погасли свечи.
Бесстыдно дном влажнели кубки,
А мы тянули наши губки,
Донаслаждаться не успев,
Стихи читая нараспев…

Скворец

Соловей уставал, замолкал-
Много песен, но в горле першит
Эх, каких он высот достигал!
А теперь одолел ларингит…

Соловьиную песню допеть
Нагло вызвался как-то скворец.
Дескать, выйду и выдам толпе.
И ведь знаете, выдал, стервец

***
Не к ночи буженный Веничка,
Покойся твой прах и тень!
Но дай почитать маленечко
Стихов, что «на каждый день»!
Коньяк разолью по рюмочкам –
Первое октября.
Чья сегодня с полуночи
Очередь – не твоя?
Мне выживать помогали
Стихи, стишочки, стишки,
Мы с бабушкой покупали
На палочках петушки,
Сладкие, разноцветные,
Но только, знаешь, увы!
Не получилась ветка
От петушков до Москвы,
Да не получилось не то ещё!..
Но – первое октября…
А «Голову Шостаковича»
ПрОпил Губанов зря!,

***
Ветер воет и тянет за душу,
В сенках сбрасывает крючок.

По стихам мой родимый братушка
Спился – личико с кулачок.

Он Рубцова зовёт «Николечкой»,
Матерится для куражу.

Я его не виню нисколечко –
Я ботинки ему сушу...

***

Нет заблужденья нелепей, чем это –
Влюбиться в побитого молью поэта.
Жизни его верстовые столбы,
Считая дурацкой насмешкой судьбы.
Как мог он всю жизнь без меня обходиться,
Как мог, по ночам испещряя страницы,
Другой без остатка себя посвящать,
А мне хватило гвоздя от плаща,
Как некогда спела старушка Новелла.
Уж я бы его успокоить сумела!
Словами, руками, горячим чайком,
А недругов всех придушила б тайком.
Но выпало так: до него добегаю,
Закуску на стол собирать помогаю,
Чужая и другу его, и врагу,
И больше, чем есть,
Обещать не могу.

Портрет Ахматовой 1914 год

Две водоросли – руки от ключиц
Да горбоносых предков профиль властный,
Взгляд затуманен…Аннушка, очнись!
Взгляни – ещё на свете всё прекрасно!

Ещё не время чёрное носить,
Ещё над головой не кружит ворон,
А очи в углублениях глазниц
Ещё живым тебе мерцают взором.

…Шаль медленно сползёт по позвонкам
И королевской мантией провиснет.
Жизнь столько муки выплеснет в стакан,
Что осушить до дна – не хватит жизни…

…Без украшений, в одеянье черном,
С душою полной скорби и молитв…
Ещё над головой не кружит ворон,
Но ты-то знаешь – он уже летит.

***
Не верь, не верь поэту , дева,
Его своим ты не зови,
И пуще праведного гнева
Страшись поэтовой любви.
Ф. Тютчев

Как хорошо гулять среди поэтов,
На площадях, под звёздами, в буфетах,
Самой стихи пописывать слегка,
Когда свободна правая рука.

Поэт, хоть даже очень знаменит,
Всегда печально голову клонит.
Кладёшь на жаркий лоб к нему ладонь –
Ты для него товарищ всех времен.

Но иногда, прервав внезапно стих,
Он так посмотрит – Господи, прости!
В нём так проглянет пылкий Казанова,
Что не захочешь никого иного!

Вдохновение
За приспособленным, за письменным
Сидит спина, объята мыслями.
А за стеной, в платок закутаны,
Два плечика сидят за кухонным.

Земной круг
Глухой гробовщик молоточком стучит,
Ножонками в зыбке младенец сучит.
И ныне, и присно, и вечно вокруг –
Шорох и стук, шорох и стук…

Путь
Словно старая старушка, неуверенно, кряхтя,
Дошагало до игрушки неразумное дитя.
За водицей до кадушки, неуверенно, кряхтя,
Долго-долго шла старушка, словно малое дитя…

Война и мир
Рисует Алешка дым –
Земля встает на дыбы.
Рисует Аленка дым –
Ниточка из трубы…

Иван-купала
Припомнилось: веселых струй неповторимый поцелуй
По спинам, бедрам, по ногам – тогда по десять было нам…
Июль, жара, Иван-купала, а впереди – большая жизнь,
А позади – Володька Павлов с ведром, очкаст и белобрыс…

Школа 60-х
В белом халате строгая тетка
Подозревала у нас чахотку:
То в эту руку, то в ту
Колола Пирке и Манту…

Журавлик страны Советов
Журавель, журавлик, Журка,
Журка – серая тужурка,
Ох, и плачут по тебе
Картотеки КГБ!..

Вовремя
А в небе нежно-голубом
Висит кирпич над бренным лбом.
Кирпич мне служит по закону,
Как петушок - царю Додону.

Метель
Пригласит меня ветер январский
На медленный вальс.
Знаю точно: уж он-то меня
Никому не отдаст…

Ничья
Между этими,
Между теми –
Как свободы
Прекрасно бремя!

Пигмалион
Скульптор не влюбился в Галатею.
А хотел. Но, видимо, не смог.
Взял её за пятки и за шею
И свернул в бесформенный комок…

Ева
Я вся твоя: в одежде - без,
В долине тьмы, в краю чудес.
И на виду, и в уголке –
С манящим яблоком в руке…

Камушек прописки

Журавль в небе
Синица в руке
Галка в Ленинске

Камушек ожидания

На жёлтом столбике ворот
Из «жёлтого дома» хозяина ждёт
Жёлтая кошка

Камушек покаяния

Руки
Сложенные в мольбе
Протянутые к Тебе
После греха

Камушек глухоты

В лесу
Ау
Срабатывает инстинкт оральный
В лес не хочу
Хочу диван двуспальный
Чтоб орать ау тебе в ухо

Камушек дали

Рвется там где тонко
А как же горизонта
Тоненькая нить

Камушек нежности

Облако
Дерево
Птица
Как бы у вас научиться
Плакать
Нашептывать
Петь

Камушек неисполненности

Я знала Летучую Рыбу
Мы друг друга любить могли бы
Потому что она был он

(из цикла "Портреты)

ЭЛЕН

Я - журнальная пчёлка. Тружусь, тружусь.
Ответь на крутой вопрос о себе - не трусь!
Как называешь ласково маму, трутень?
Вопрос, понимаю, для бизнесмена труден.

Пахнешь ты клёво. А так же ли клёво пашешь?
Мамка тебе, как в детстве, с окошка машет...
Маленький Пашка стал взрослым сыночком Пашей.
Палконстантиныч, вам повезло с мамашей!

Я б такому коблу не писала писем,
Я б не была, как старенький хвостик лисий,
Я б такому сыну не нянчила внуков,
Я бы ему сказала:"Сам нянчи, сука!"

РИЦЦА

В городе N узкоглазые лица,
Воды бушуют артезианские,
Если ты добрый, дай мне напиться,
Дай мне попробовать рай азиатский!

Часто знобит. Лихорадка сенная?
Или твои недомолвки, причуды?
Столько вопросов к тебе возникает,
Если вокруг не такси, а верблюды.

Пыль, как песок, а песок, как вода.
В городе N носят бабы шальвары,
Я не надену штаны никогда,
Клянусь твоим сочным восточным базаром!

МИСЮСЬ

Любимый вопрос девочки Ули:"А хули?"
Она пьёт " яагуар" глотками, жуя салями,
Она побывала замужем,распоковав писюлю,
А теперь по полной навёрстывает с бля*ями.

Вечером ей колготки стирает мачо.
Кофе утром варит качок известный.
Он с ней вместе в дУше поёт и плачет,
Потому что очень любит Ваенги песни.

И ничуть не грустно ей в этой жизни,
Поскорее дни только б промелькнули,
Чтобы встать из гроба на своей тризне,
И задать любимый вопрос:"А хули?!"...

Мы прожили сто лет и лето,
И как счастливые монеты
Себя бросали в океан,
Шокируя островитян.
Руками раздвигая воды,
Мы даже улицу Свободы
Нашли на островах Любви,
И с небом были – визави.
Когда две пары наших ног
Ступили на родной песок,
Мы не узнали материк:
Холодный ветер листья стриг
Лучами поднебесных ножниц,
И продавщицы разных розниц
Считали рваные рубли,
Иной не ведая любви.
Ты на ветру ко мне приник,
Губами согревая губы,
И был похож на материк,
Открывший своего Колумба.
*
Комната шесть квадратов,
Робкого счастья дом,
Лица от света спрятав,
Два грустных часа вдвоём.
Стонут на стенах тени,
Копируя стоны душ.
Тяжелый день понедельник,
Хороший ты чей-то муж!..
Празднуем праздник порознь,
Вшивой морали для,
Жена уберет мой волос
С куртки и скажет: «Б…ь!
*
Я не зайду. Нам видеться нельзя.
Уснут не потревоженные двери
И каждой перекладиной и щелью
Напомнят, что – такие вот дела!
Уже темно. В подъезде тишина.
Я не зайду. Банальная причина:
Там, в комнате прокуренной, мужчина,
Он ждёт меня, а у него – жена.
Я не зайду, я у себя давно,
А он ещё надеется на чудо,
А за окном, спешат куда-то люди,
Я не зайду, а людям всё равно…
*
Стрелки часов настенных,
Как ножки у балерины,
Буду с тобой прощаться
До исступленья длинно.
Взгляд упадёт на стену,
Вот и финал балета,
Кутается в портьеру
Плачущая Одетта.
Кланяется партеру,
Кланяется галёрке,
Непостижимо низко,
Невыносимо долго…

- Ивановна, ты чо внучку Галькой зовёшь? Вон она у вас какая интелиго растёт!
- Интелиго - холодны уши! - ворчит бабушка.

Каждое утро бабушка наряжает меня тщательно, учёсывает мои льняные волосы, сдувает с меня пылинки. Мне пять лет. У меня нет папы, а есть только мать и бабушка. Мать всё время на работе, на фабрике.

На переулке меня считают подарком судьбы, но бабушка часто втихаря жмёт меня и причитает над ушком:
- Голоушка ты моя печальна, бистрючушка горемычна!...

Мы сидим с ней возле дома на брёвнышке. Бегать с ребятишками мне не разрешается - замараюсь. Я от скуки борозжу подошвами по земле, на что бабушка одёргивает меня строго:""Не борозди - сандали сотрёшь, не напасёшся на тебя!"

Но вот бабушке приносят пенсию, она покупает "красенькую" и вместе с соседкой они садятся за стол, а мне разрешается походить маленько за оградой.Одной!

Я бегаю с ребятишками, загребая сандалями переулочную пыль, пью из колонки, колупаю всместе со всеми чёрный вар с бревна и жую. Хожу по гостям, ем угощенье, учусь материться.

Через некоторое время, бабушка, подобревшая, пьяненькая, кричит из-за ограды:
- Галька, иди исть!
Озорные старшие ребята учат меня потихоньку: " Скажи: баба отыбись!" Я кричу это на весь переулок. Бабушка мгновенно трезвеет, срывает прут, мой рёв слышат все соседние улицы.

Урёванная, накупанная в большой цинковой ванне, я засыпаю на бабушкиной кровати под бормотанье радиоприемника.

Вечером бабушка жалуется матери: "Галька пошла по плохой дорожке, уже лается, как Семён хромой!

Мать смотрит на меня устало, равнодушно. Ест суп, на глазах у неё я вижу слёзки.

- Мамочка, прости меня, я больше так не буду.

- Ладно, - говорит она,- в воскресенье пойдём в парк, - потом поворачивается к бабушке и произносит:

- Только тронь ещё её...

Я затыкаю уши, потому что они сейчас начнут ругаться. Мне их жалко обеих, потому что всё из-за меня, из-за меня, из-за меня!...

Снадобье

Абрикос колен
Разламывая
надвое,
Пробуешь на вкус
Божественное
снадобье...

Сны

Ночь бессонная -
время
раздумий:
вдруг я встану,
а ты
уже умер?..

Голос

Отняли голос,
Вставили жало.
Я не боролась –
В коме лежала.

Волосы стригли,
Ум не роптал.
Игры так игры –
Мальчик лежал.

Девочка - мальчик,
Вот в чём причина.
Женщина плачет,
Курит мужчина…

Поцелуи

Поцелуи –
Раздаточный материал,
Я тебя целовала,
А ты поверил.
Твоё лицо -
Ожиданья зал,
А скобки рук –
Закрытые двери.

Затмение

Наполнены страстью
Вены Верлена,
В проулках Парижа
oн ищет Рембо,
Чтоб снова
выключить свет
во Вселенной
И пить
по глотку
любовь...

Как хочется заплакать в Новый год..."
Александр Ибрагимов

Как хочется заплакать накануне,
Часу в четвёртом или перед утром,
Когда уже по дому – запах смолки
И холодец в кастрюле не разобран -
Ещё он рулькой плавает в бульоне.

Играет у соседей Стас Михайлов,
Он жить им нешутейно помогает -
Включают и милуются весь год,
Ну, а в конце – очередной орун.

Что говорит не об оральном сексе…
Как хочется заплакать на плече,
Да чёрт с ним, всё простить, что обижало,
Звонить в другие города девчонкам,
Звать к трубкам их детишек, милых птах...

Как хочется заплакать и дождаться,
Когда часы двенадцать отстучат,
И засвербит от пузырков в носу.
Желанье загадать, что вряд ли ново -
Чтоб были живы все и все здоровы
И засмеяться и улечься спать,
Примерно в полвторого – под хлопушки,
И запоздало вспомнить о берушах…

***

Не изменяй ребенку своему,
Катай его на санках в воскресенье,
Пока полмира на твоих коленях
И голосу послушны твоему.

Пока ещё не круглая земля,
Пока ладонь мягка, как рукавичка,
Будь счастлив этой маленькой синичкой
И не грусти о дальних журавлях.

Не думай: вот придёт его пора
И он к чужим ногам полмира бросит!
Мы тоже в материнском доме гости,
Хотя тот целым миром был вчера.

Не изменяй ребенку своему,
Целуй его, с царапинками, ножки,
И на зиму заклеивай окошки,
Чтоб, не дай Боже, не простыть ему!

Хорошо в Сибири летом -
Белки прыгают валетом,
Пляшет пьяненький ведмедь,
Врангель чистит пистолеть.

А зимой не то, чтоб плохо -
Хреноватенько малёха.
Даже Буке, ёптимать,
Лапу хочется сосать.

Но зато весной в Сибири,
Тают какушки в сортире,
Солнце светит просто так,
Просыпается Ермак.

Возвращаются грачи,
В бег пускаются ручьи,
Декабристов Герцен будит:
"Эй - весна! Вставайте, блюди,
Умывайтесь и за труд -
В глыбину сибирских руд!

С виноватым жить легко, трудно - с правым:
Он налево не пойдёт тратить семя,
Любит он свою жену и державу,
Бережёт и ценит он своё время.

Виноватый, он напьётся и плачет,
И глядит часами в даль за окошком.
Богом избранный невыросший мальчик,
У него богатства - трубка да кошка...

Он не спросит, где была, просто встретит,
Словно кошку на груди примилует,
А потом из трубки вытряхнет пепел
И развеет, и опять затоскует...

1

О сервизах не тужите,
Есть мы будем в общепите,
А о прочем реквизите
Позаботимся потом.

Мы въезжаем в общежитье.
Коль нечаянно узлом
Вас заденем,
Извините,
Познакомимся потом!

2

Первый, собственный, законный
Каждый шпингалет оконный,
Каждый шов в стене бетонной —
Это наш с тобою дом.

Ничего, что нет балкона
И не веет здесь теплом,
Без тепла теперь тепло нам
Под высоким потолком.

3

Сколько секунд помещается в сутках,
Столько же стуков услышишь в парадном.
Ходят друг к другу здесь на минутку,
Но и до ночи просиживать рады.

Утром спокоен дух общежитий.
Каждая дверь тишиной удивляет.
Бог общежитий - временный житель
Вне этих стен дурака не валяет.

Волчья лирическая

Волокнился дождь по стёклам,
Волочился, волочился…
Я сидела одиноко,
Как волчица, как волчица…

В этом логове холодном,
Распроклятом общежитьи,
Отключили свет и воду –
Не завыть бы, не завыть бы!

Спал умаянный недолей
И постанывал спросонок
От недоли, как от боли,
Мой ребёнок, мой волчонок…

С территории завода,
Словно бы с погранзаставы
За имущество народа
Разорялись волкодавы.

Косяки расшатаны…

Косяки расшатаны, как нервы,
Грязь под дверью, брошенный портфель…
Не пустила. Кончилось доверье.
Ты ушёл, шатаясь. Ты – трофей.

Два часа ходила по паласу,
Шагом вымеряла полигон,
Ровно в шесть раздался по Кузбассу
Гимна пробуждающего гонг.

Задремала. Снился Марк Захаров
С очень выразительным лицом.
Разбудили тихих два удара,
Словно разбивали яйцо.

За окном спасительно и мудро
Осветило утро шторок плюш.
Ну, входи, нечёсаное чудо,
Под названием неверный муж!

К тебе я стала ласковой и чуткой,
Куплю девчонкам детскую посудку,
Пусть возятся, супы-чаи гоняют,
Пусть посмотреть дадут тебе футбол.

Я за тобой из кухни наблюдаю:
Ты счастлив – это «наши» нападают,
Ты злишься – это «гости» бьют в ворота,
А я торчу на кухне в «запасных».

Пусть радость двухтаймовая витает,
И девочки посудкою играют,
И я на кухне стих полурифмую,
И все мы вместе – дружная семья.

*
Учусь искусству печь блины.
Мои страдания длинны,
Как жижа, льющаяся с ложки.
А у окна хохочет Лёшка.
А за окном дымы черны.
И снег к асфальту пригорает,
И блин-фонарь висит-мигает,
И блин-луна не пропечён,
Скис млечный путь, некипячён…
Господь меня за спесь карает!
…И я кричала кошке: «Брысь!»
И я молилась Богу, ввысь,
И слёзы всех кухарок мира
В моём лице нашли кумира
И постным маслом пролились!

*
Всё равно расшатаю устои,
Не замкнусь, не зачахну с тоски.
Эх, месись моё тесто крутое,
Ты – дитя первосортной муки.
Подобью и весёлкой и скалкой,
Чтоб ядрёными были бока.
Я тружусь, как бетономешалка,
Я хочу проучить мужика.
Не за грех, не за подлое дело,
Не за слово дурное учу.
А за то, что жила, словно пела,
А теперь вот всё время молчу.
Он, наверное, ждёт отчужденья,
Хмурых взглядов, отрывистых фраз,
Ну, а я ему – здрасьте! – пельмени,
Плоховато вы знаете нас.
Всё равно расшатаю устои,
Не сожмусь под пластами тоски:
Завтра банку консервов открою
Очень вкусную – «печень трески»!

Кофейное

Что за кофе, просто чудо,
Я сегодня заварила,
А моя подруга Люда
Кофе вовсе не любила.

А моя подруга Таня
Та – несладкий и покрепче.
Как они сейчас с мужьями
Коротают этот вечер?

Я обиды все забыла,
Обняла покрепче мужа:
Вдруг забудет, как Людмила?..
Вдруг уедет, как Танюша!…

По поводу медленного бега

Знай, мой верящий в Парнас,
В бег рысцой и в гений,
Будут дети лучше нас,
Будут совершенней!

Назидательности для
Зря мы их ругаем,
Человечий род продля,
Жизнь придёт другая.

Будем внуку целовать
Розовые пятки –
Нам ещё с тобой бежать
В вечность без оглядки!

*
Кто мы, милый, с тобою-
Журавли иль синицы?
То мне снится журавль,
То синица мне снится.

И тебя по ночам
Тот же сон навещает -
То синица грустит,
То журавль улетает…

Утром правду о нас
Знают солнышка блики:
На крыле журавля -
Голова журавлихи...

Дурочка просыпалась раньше всех. Это уже после неё, позёвывая, поднималось июльское солнце. Почёсываясь, выходили на арену городских улиц дворники. Подтягивались к остановкам хмурые шахтёры, ворча на то, что – «как назавтра в первую смену, так с вечера обязательно напьёшься».
Дурочка спала в кустах аллеи на зимнем пальто, которое, проснувшись, она натягивала на себя поверх военного кителя. Её лицо всегда строгое и непроницаемое потемнело от грязи, на ногах была разная обувь: на правой – тапок, на левой – ботинок. Две тряпичные сумки были наполнены палками разной длины. Иногда она вытаскивала палку, подходила к телеграфному столбу, стучала по нему; затем, достав из кармана кителя блокнот и ручку, что-то долго писала. Она никогда не разговаривала, хотя глухонемой не была – на голос и звук резко оборачивалась.
Шахтерская дежурка останавливалась чуть дальше автобусной остановки, напротив аллеи. Мужики помаленьку подтягивались, закуривали, перебрасывались словами.
- Лёха, что-то твоей сегодня не видать?
-Да вон она в кустах копошится. А чё это она моя?
- Ты ж у нас один холостой!
Похохотали, окончательно проснувшись. Тем временем дурочка вышла из-за куста, прошла несколько шагов и встала невдалеке напротив. Внимательно переводя взгляд, оглядела каждого, вытащила блокнот и начала писать.
- Ну всё, мужики, донос в НКВД на нас пишет!
Дурочка решительно тронулась с места в их сторону, пройдя несколько шагов, она резко остановилась, повернулась кругом, достала блокнот и что-то вновь стала писать.
- Бомжует бабёнка. Ещё и с гусями. Пришибут и не хватится никто.
- Петрович, а ты-то своего бомжа ещё кормишь?
- А чё ему его не кормить, он на него, как вол, пашет. Рабовладелец наш Петрович!
- Кстати, Петрович, вы картошку ещё не подкапывали?
- Та-а, свояк вчера ездил…Горох, а не картошка, но жука пока не видать.
Подошла дежурка. Шахтёры столпились возле двери. Дурочка сорвалась с места, подбежала к машине и стала расталкивать мужиков. Потом встала к ним лицом, распахнула руки и загородила вход в автобус.
- Вот новости! Отойди, красавица, так-то мы и на смену опоздаем!
Лицо дурочки выражало решительную ярость. Она отпихивалась руками, брыкалась, но двери не освобождала.
- А ну иди отсюда, кошка драная!
Её схватили за руку, отшвырнули от двери, она упала. Пока поднималась, путаясь в пальто, двери сдвинулись. Она подбежала и стала раздирать их руками, потом забежала вперед автобуса упёрлась в бампер, как бы толкая автобус назад.. Водитель дал несколько гудков, выматерился, вышел из кабины, волоком оттащил дурочку к кустам и бегом вернулся. Когда дурочка снова приблизилась, машина медленно отъехала, набирая ход. Дурочка побежала за ней, по грязному лицу катились слёзы, слипшиеся волосы падали на глаза, она протягивала руки вперед, издавая визгливые звуки, в которых слышались слова: «Не адя ехъять, не адя-а!
Через несколько часов в одной из лав прогремел взрыв. Петрович, Лёха и другие, ехавшие в утреннем автобусе, погибли.

До зазубрин измен доживать
И рябое стекло целовать
В заоконные капельки-оспины.
Дождь на улице, осень, Господи!…

Где ты, отче и где ты, сыне?
Только марево серо-сине,
Пальцы нервно теребят скатерть.
Ропщет жено и терпит матерь.

Ведь промокли они насквозь, поди!...
Дождь на улице…
Боже-Господи!
Я согласна на половину:
Не двоих – покарай!
Не сына…


Вдова поэта

Осудили вдову, что не стала для праха рабыней,
Что она в изголовье холма не осталась навеки рябиной,
К воронью не примкнула, чтоб вечно кружиться над тленом,
На кладбищенской глине не стерла до крови коленок,
Среди нищих у входа не села с протянутой дланью,
Не поела кутьи, лишь вина попросила в стакане.
Дома фото и книги его в сундуке схоронила,
Поломала все перья и вылила в землю чернила.
Ни слезы и ни всхлипа:спокойно расправила койку,
Расчесалась, умылась, легла, вскрыла вены –
И только.

Песенка Дюймовочки

Плаваю в тарелочке мирозданья,
Маленькая девочка – в океане.
В лепестке качаюсь, как в челноке,
А с болота слышится: бре-ке-ке…
Маленькая-маленькая – большая…
Чем могу, тем душу и выражаю,
Боженьке вот выучилась молиться,
Верю лишь Ему да небесным птицам.
Допою – сошьют мне широкую юбку,
Подберут ореховую скорлупку,
Ласточки взлетят со мной налегке,
В скорлупе качая, как в гамаке…

Выход

В парке культуры (умом ли рехнулась?)
Села бабка на чёртово колесо
И пристегнулась.
И поплыла в поднебесье, как в зыбке,
А когда стала точкой,
Незаметно для всех отстегнула цепочку
И шагнула прямо на дерева крону…

Хотели директора парка в тюрьму,
Да нету такого закону,
Чтоб не пускать на чёртово колесо
Бабок умалишенных.
А крона была
густой,
молодой,
зелёной!..

«Провинция – вот повод для письма…»
В. Терехин

Провинция. Окраина. Конец.
За огородом сотые поминки
Неугомонный празднует мертвец,
А в огороде трудится жилец,
Под хрюканье всегда голодной свинки.

В провинции все рядом – жизнь и смерть.
Тут не сжигают, а хоронят цельно.
Здесь бродят волки, и ревет медведь,
Подростки подворовывают медь,
И пьют поэты – вместе и отдельно.

Тьма ночная

Тихой и темной ночью
Стук поездов громче,
Пуще болит обожженный пальчик,
Ночью себя жальче.
Плачет пьяница под фонарем,
Церковный служка за алтарем,
Ассенизатора кляча
Вместе с возницей плачет.
У пьяницы дома больной пацан,
Служку мучат грехи прихожан,
Кляча плачет – что кляча,
Возница – что кляча плачет.
Тихо. Темно. Тревожно.
Бездьявольно. И безбожно…

Крайний подъезд

Этот крайний, облезлый – мой.
Хилой лампы внутри бельмо.
Наверху бесприютность юная,
В уголку острота гальюнная.
На дверях, как глазки, глазки –
Развлечение от тоски.
Почтовых ящиков фиксы,
Мусорных баков сфинксы.
Не барский, конечно, дом –
Зато, хоть куда плюем!

Провинциальное

Когда я в доме остаюсь одна,
Послушать комариные рулады
Здесь тоже можно, звуков хватит на
Созданье урбанической баллады.

Часов с шести грохочет этот мир.
Пылит КАМАЗ по объездной дороге,
Ждет смену сторож,
Заварив чифир,
Выводят прогулять четвероногих.

Полуприкрыт чугунной крышкой люк –
Ловушка для нетрезвого зеваки.
И – поделом: лови внизу свой глюк,
Жди помощи, и сам с собой калякай!

За спортманежем – наш зеленый рай.
Содружество мичуринцев, участки,
На каждом вагонетка и сарай
Да пугало смешное для острастки.

Вот так и проживаем свою жизнь,
Дыша дымами, смогом и бензином,
Украдкою посматриваем ввысь,
Помёт сметая с окон голубиный…

Непогода

А снаружи метет и метет,
Словно кто-то украл вертолет
И упрятал в наш маленький двор,
Заглушить не умея мотор.
Схоронился тихонько в подъезд,
Ждет развязки и булочку ест,
Опершись на ключицы перил,
Сам не ведая, что натворил!..

Мохово

Я опять междометствую, о! - кая,
Мне опять мелкотемно лепечется.
Я пишу про селение Мохово,
А какое же это - Отечество?

Мне бы голосом слиться с эпохою,
С беспредельностью и бесконечностью,
Хоть и нравится мне это Мохово,
Но какое же там – Человечество?

Много дней прокорпела над строками,
Но они оказались банальными:
Есть проблемы, конечно, и в Мохове,
Но какие же это – Глобальные?

Я наверное дура-дурехою,
Если вот во что все это вылилось:
Поругалось со мною пол-Мохова,
А пол-Мохова - молча обиделось!

Осень

Пришли дожди. Писать хотелось прозу.
Скреблись мыслишки, становились в позу.
Грипп нарастал, по-старому – испанка,
И лист белел, как чистая портянка.

Тележками капусту продавали,
Жирели мышки в сумрачном подвале.
Копились тайны…
Нежности пшеничку
Давно скормила ненасытным птичкам.

Пугали сны, но более – бессонье…
Под ветром тряпка билась на балконе,
Да трепыхалась робкая душа
На древке моего карандаша.

И всё сильней соблазн
Встречать обман доверьем,
Смотреть в глаза собак
И приникать к деревьям.
Белла Ахмадулина

И всё сильней болит,
Когда на белом снеге
В полузнакомой street
Грустишь о человеке.

И всё сильней дрожит
Голосовая связка,
Когда метель кружит
Стреноженным савраской.

И всё мутней колпак
Печального паяца,
А по глазам собак
Не трудно догадаться,

Что этот зимний бег
И снежная пороша
Уже на целый век,
А может быть и дольше…

После детского дома Санька, по прозвищу Крант, осел в КБО*, где научился мало-мальски башмачничать и зверски пить водку. Деньжата водились, но малый рост и уродливый горб, а также узкий кругозор, не давали парню никаких перспектив. Так тянулось шесть лет. И однажды Санька решил пустить все прахом, уйти, куда глаза глядят, даже погибнуть, если так у него на роду написано. Взял он водки и пошел за город. Шел он, шел, присаживался, пил и опять шел. И вошел в дремучий лес. Здесь его и сморило.
…Очнулся он от холода. Подтянул под себя ноги, спрятал между ними ладони. Правый бок занемел, голова кружилась и трещала, во рту было сухо и горько. Санька открыл глаза - кругом стояла кромешная тьма.

… Потом Санька долго-долго шел по лесу. Садился, курил и шел опять. Уже встало солнце, запели птицы. Наконец показалось поле, а за ним виднелись домишки.
За изгородью первого дома Санька увидел бабку, позвал:
- Эй, у тебя самогонки нет? Продай за деньги…
- Ты, сердешный, чей будешь, к кому пришел? – бабка подошла поближе. – Нет у меня. Не гоню я. А ты не «зык» беглый?

К обеду вся Муравейка только и говорила что о горбуне. А он валялся возле деревенского магазина. К вечеру бабка Анисиха, та самая, и Славка Данилов загрузили горбуна на тележку и свезли к бабке в баньку.
Санька проспал всю ночь и утро. Когда он, покачиваясь, держась за косяки, вышел, Анисиха, бросив тяпку, посеменила к нему:
- Проспался, нехристь! Мало тебя Бог-то наказал, так ты ишшо заразу эту лакать принялся!
-Ы-ы… - только и мог вначале издать парень. Потом малость оклемавшись, произнес: - Это…где бы самогонки купить?
Бабка хлопнула себя по бокам и запричитала: «Ить, гляди, ненасытный, опять – снова да ладом! Поди исть охота? Пошли, сядь на крылечко, я счас».
Санька послушался, сел на крылечко, пошарил в карманах, закурил. Бабка минут через пятнадцать вернулась
- На вот, похмелись, - подала зеленую эмалированную кружку и чашку с вареной картошкой. –У Деихи выпросила для тебя. А боле и не проси, нет у неё боле.

Выпил Санька и покатились по его лицу соленые слезы. Анисиха сидела напротив на чурочке и спрашивала, задавала свои житейские вопросы. Все рассказал ей Санька: «Ни-и знаю я, бабка, ничего не знаю! Оставь меня у себя, я тебе заплачу, сколько надо!»
- Кормилица, матерь божия! Я и сама-то еле перебиваюсь, а с тебя ни помощи, ни покою, только хлёбова этого будешь просить!..- Потом призадумалась. – Ладно, останься на денёк.

Санька и остался. Дотяпал картошку, помылся в баньке.
На закате солнца во двор к бабке зашла молодая женщина лет тридцати трех, высокая, круглолицая. Молчком села на чурочку против Саньки. Из избы вышла бабка.
- А ты чего пришла, Люся, вроде не товарки мы с тобой?
- А я на него пришла поглядеть. Мужика ведь мне в дом надо.
- Детка моя, да какой же он мужик?! Иди домой, доченька!
- Бабонька Тонька, как мамка в марте померла, ох тошно мне одной, тошнехонько!..

Женщина заплакала. Санька насупился. Бабка шепнула ему на ухо: «Дурочка она. Мать похоронила в этом году, живет одна. В избе-то у ней хорошо, чисто, а вот вишь, сама хворая…»
Женщина обтерла ладонью лицо, спросила:
- А тебя как зовут?
- Сашка я.
- А я – Люся Харитонова. У меня за мамку пенсия, десять куриц и боров. Осенью колоть буду.
- Хватит, ступай домой, девка. Человеку спать надо! – решительно закруглила разговор Анисиха.
- А я без него не пойду!
- Ах ты, халда! Иди-иди, золотая, – перекрестила вслед воздух Анисиха.
Вдруг Санька встал и решительно сказал: «А я с ней пойду!». Анисиха прихлопнула себя по бокам: «Пресвятая богородица, ишшо один с ума сошел!»

…Дом был не большим, но ладным. Со всеми пристройками и огородом.
- Садися, Шура, за стол, ужинать будем.
- А ты че у меня не спрашиваешь, кто я такой есть, может, шпион какой или кто.
- Ты – шпион! Да горбатых в шпионы не берут, - засмеялась Люся.
- Дура!- выпалил Санька, а сам подумал: «И зачем приперся?»

Поели. Люся убрала со стола. Аккуратно вымыла с мылом клеенку, прополоскала под умывальником тряпочку, расстелила на столе.
Пока Люся снимала с кровати покрывало, встряхивала одеяло, укладывала подушки, Саньку охватила мелкая дрожь. «Я пойду, покурю пока?» - «Ладно, а ты не удрапаешь?» - «Не боись».

…Когда он вошел в избу, свет уже не горел. Закрылся по-хозяйски на крючок, прошел до кровати, разделся, приподнял одеяло и тихонько прилег с краешку.
- Ох и табачищем несет, как от настоящего мужика, - услышал он Люськин шепот. «Дурак, зачем приперся, - опять подумал Санька.
Если мы будем жить, - опять зашептала Люся, - я деньги с книжки сниму, и поедем в город, в больницу: попросим сделать операцию. Тебе горб отрежут, ты и будешь настоящим мужиком, только махоньким! Ну и что!

Санька слушал и не слушал. Он все ближе придвигался к ней. Хотелось одного, чтоб она не ускользнула, не нарушила, что шло на лад. Его подхватила неведомая сила, волна, она играла с ним, как со щепкой, то вздымало вверх, то опускало вниз, и каждый взлет сулил ему новый восторг. Вот он, здоровый, сильный Санька, ему подвластно мягкое розовое тело Люськи, и нет большей радости, чем радость власти над телом этой женщины - сладкой, любимой. Он знал, что сделает все, расшибется в лепешку, загрызет всех, чтоб испытать еще и еще это тягучее, пульсирующее, неведомое доселе чувство обладания.

…Они лежали рядом, дремали.
- Шур, а у Славкиной Нинки платье всё в золотых крапинках, люрик называется. Ты мне такое купишь?
- Бери деньги в костюме да покупай!
- Тогда я завтра в город съездию, а ты отдыхай.

Утром Санька проснулся – Люси рядом не было. Он вспомнил ночной разговор о платье: «Поехала!» Встал, прибрал кровать, умылся, вышел во двор. Обошел его, сходил в огород, выглянул за ворота, покурил. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Прошедшая ночь поглотила всю его прежнюю жизнь. Люська стала смыслом его жизни, самой жизнью. И не верилось, что такое счастье досталось ему - Кранту, Горбуну, Верблюду.

После обеда нахмурилось. К Муравейке шла черная туча. Издалека громыхало. Пошел дождь. Санька сидел на табуретке в кухне и при очередной вспышке затыкал пальцами уши, ожидая грома.

Автобус до Муравейки не доезжал: он останавливался возле дома отдыха, дальше приходилось добираться пешком. Люся перебежала лесок, в поле её захватил дождь. Помня, что в сумке – драгоценное платье, она решила переждать грозу под деревом.

…Дождь помаленьку стихал. Выглянуло солнце. К деревне по полю бежали мальчишки, махая руками и что-то крича. Когда они подбежали к краю деревни, Деиха, делавшая палкой канавку, чтоб проводить от ворот большую лужу, спросила:
- Эй, чего базлаете на всю деревню?
Лица мальчишек были бледные и испуганные.
- Там…там… Люську Харитонову грозой убило!..
А там – сияла семицветная радуга.

Примечания:
*КБО - комбинат бытового обслуживания

*У короля провисла мантия и - заблестел во дворце паркет!

*Разбрасывали камни? Собрали? Теперь сортируйте!

*Приобретая слабого союзника, ты усиливаешь позиции противника.

*Тявканье щенков - не повод лаять для старой суки.

*Когда в подворотне пьют три поэта, тогда это уже не подворотня, а ЦДЛ.

*Мужская месть - блюдо горячее, женская месть - блюдо холодное.

*Трындец - это когда предыдущее счастье ещё не закончилось, а следующее уже началось!

*Ветер, поднимающий пыль, а не качающий деревья - это ветер-лилипут.

*Жизнь не просто проходит! Проходя, она ворует у тебя шансы!

*О мужчинах: Мы гнёзда с вами вьём, чтоб вить из вас верёвки!

*Внуки существуют для того, чтоб выносить остатки мозга, не вынесенные их родителями.

* Жизнь пролетела мимо, как сковородка, брошенная в тебя…

Клавка бежала с гулянки по знакомой щербатой улке, между рядами коммунальных двухэтажных домишек, и, вытягивая шею, пыталась углядеть огонь в своем окошке. Улица спускалась прямо к речке, и там, за речкой, в трубах клейзавода уже чуть розовело, просыпалось солнце.
Света в окне не было. На дощатой двери висел замок. Клавка загнула дерюжку, разброшенную на крыльце, схватила ключ и суетливо стала тыкать им в скважину.
Включенный свет успокоил, расслабил её: Сонька спала в своей деревянной тележке. Черненькая головка низко склонилась к животу, к сложенным вечным калачиком ногам; одна ручонка безвольно свесилась через край тележки, а другая сжимала похожую на сосиску марлевую «дулю» с намятым хлебным мякишем.

Клавку разбудили занудливые прикосновения к лицу пахнущих мочой ладошек.
- А-ка, ы-ысь! Ака, ы-ысь!- хрипучий голосок возвращал её к действительности. «Клавка, есть хочу!» - просила Сонька.
-Доча, давай капельку ещё… - полусонная Клавка попыталась прижать к себе девочку и начала качаться на панцирной сетке.
- А-ка, ы-ысь! – требовало живое существо, девять лет терзающее двадцатипятилетнюю Клавку. Оно появилось, как гром среди ясного неба, и, как гром, оказалось для нее наказанием божьим. Она с калекой-ребенком перебивалась на маленькую пенсию и всё не теряла надежды найти спутника жизни, хотя ради этого и приходилось бросать Соньку на старуху- соседку, а то и вовсе запирать одну.

В полдень Клавка выволокла тележку с Сонькой во двор, поставила её возле ограды на траву. На крыльцо вышла Ивановна и, не глядя на Клавку, стала копошиться у завалинки.
- Ивановна, ты что же вчера Соньку-то бросила?
Старуха, будто не слыша вопроса, проворчала:
-Всех кобелей-от не переберёшь…
- Не твое дело!
- А не моё – так и нечо пенять! Ох, отольются тебе Сонькины слёзки, прости Господи!..
За оградой с улицы показались чумазые ребячьи рожицы. Сонька увидела их и заплясала на тощих ягодичках, зарадовалась.
- А Сонька – дурра! – донеслось из-за ограды. – Сонька – дурра!
Клавка отогнала ребятню, закрыла калитку на вертушку и с ведрами и коромыслом пошла по воду на дальнюю улицу.
Равномерно поводя вправо и влево полными ведрами, она повернула на свою улку и столкнулась с Соколовой молодухой. «Клавка! Сильва-то Соньку покусала! – еле переводя от бега дух, выпалила та. Клавка сбросила коромысло, одно ведро упало на ногу, Клавка присела, потом побежала, прискакивая и хромая. Молодуха бежала следом и отрывисто рассказывала: «Мальчишки надразнили Сильву…калитку открыли… она тяпнула Соньку…вроде, не сильно…я за тобой побежала…»
Во дворе возле Соньки сидела Ивановна:
-Матушка моя, безвинная головушка, ангел небесный, -приговаривала старуха, гладя Соньку по волосам. –Ишь она, рыка, вот мы её палкой – не кусай Соне рученьку!
Клавка подбежала, схватила Соньку на руки. Сонькины скрюченные ножки обвисли, и со стороны казалось, что Клавка прижимает к себе большого лягушонка с человеческой головой.

В середине лета вернулся из тюрьмы старший сын Соколовых, Олег. Отмечали встречу шумно, на всю улицу. Вечером к Клавке прибежала Соколиха- младшая. «Клав, айда к нам, свекруха за тобой послала с Олежкой познакомить». Клавка в это время мазала Соньке пролежни, та лежала у неё на коленях вниз лицом и смиренно поскуливала.
-Соньку бы мне усыпить…
-Да ты Ивановне стукни!
Клавка стукнула два раза кулаком в смежную стену. Через минуту в двери вошла старуха:
-Торкалась ли, что ли? Али поблазнилось мне?
Ивановна, посиди с Сонькой! Я ненадолго к соседям, посидеть, - заискивающе попросила Клавка. Бабка покачала головой, махнула безнадежно рукой в сторону Клавки и села на табуретку возле Сонькиной тележки. Девочка стала трогать пуговицы на её кофте. Ивановна взяла Сонькину ладошку, и прихлопывая по ней своею, стала приговаривать: «Скок-скок, топоток, маленький воробушок

Олег стал ходить к Клавке. В промежутках между зажиманиями он вдруг вспоминал, что в комнате есть ещё кто-то, садился на табуретку и, чтобы привлечь внимание Соньки, занятой копошением в тележке, подзывающее свистел. Сонька вскидывала взгляд, тогда Олег поднимал руку и, водя ею из стороны в сторону, начинал прищелкивать пальцами. Девочка недоумевающее водила глаза за рукой и ждала какого-то продолжения.
Олежка, она же не собака…- виновато шептала Клавка.
-Слушай, ты чё не сдашь её в инвалидный дом? Она же все равно ничего не соображает.
-Так жалко ведь…
В один из выходных Олег стал звать Клавку на посёлок к дядьке, знакомиться.
-Соньку куда? Ивановна-то уехала к дочери.
Киса, слушай: давай дадим ей снотворное, она сутки проспит.
Они впихнули девочке две таблетки димедрола, дождались, когда та уснула. И уехали.
В гостях Клавка чувствовала себя счастливой. Олегова родня кормила, поила, желала счастья и семейного благополучия. Вино и радость притупили чувство беспокойства за Соньку. Только на следующее утро они вернулись домой. В комнате стоял тяжелый резкий запах. Сонька вывалилась из тележки, наглые мухи жужжали втележке и на ней. На полу возле ребенка валялся разбитый цветочный горшок с объеденной геранью. Клавка завопила: ей показалось, что Сонька мертвая. Но Сонька разлепила глаза и, увидев мать, радостно зашевелилась: «Ака! Ака!»

Осенью Соньку увезли в дом инвалидов. А в середине января к Ивановне зашла уже брюхатая Клавка и, положив на стол горку печенюшек и карамели, проговорила:
Поминай Сонечку…мою…- губы Клавкины опустились, задрожали, взгляд забегал по низкому потолку.
Ай!- захлебнулась Ивановна. –Померла?!
Старое бабкино лицо собралось к носу. «Слава тебе, Господи!» - она повернулась к иконе, перекрестилась, покивала головой, потом утерла концом платка маленькие глазки и проговорила:
-Отмаялась ты, Клавдея.

Где-то в небесах два ангела тешили Соньку своей серебряной песней, а она, освобожденная от калечного тела, счастливая, смотрела вниз, на землю и всех на ней прощала…

ВДОХНОВЕНИЕ

За приспособленным, за письменным
Сидит спина, объята мыслями.
А за стеной, в платок закутаны,
Два плечика сидят за кухонным.

ЗЕМНОЙ КРУГ

Глухой гробовщик молоточком стучит,
Ножонками в зыбке младенец сучит.
И ныне, и присно, и вечно вокруг –
Шорох и стук, шорох и стук…

ПУТЬ

Словно старая старушка, неуверенно, кряхтя,
Дошагало до игрушки неразумное дитя.
За водицей до кадушки, неуверенно, кряхтя,
Долго-долго шла старушка, словно малое дитя…

ВОЙНА И МИР

Рисует Алешка дым –
Земля встает на дыбы.
Рисует Аленка дым –
Ниточка из трубы…

ИВАН-КУПАЛА

Припомнилось: веселых струй неповторимый поцелуй
По спинам, бедрам, по ногам – тогда по десять было нам…
Июль, жара, Иван-купала, а впереди – большая жизнь,
А позади – Володька Павлов с ведром, очкаст и белобрыс…

ШКОЛА 60-Х

В белом халате строгая тетка
Подозревала у нас чахотку:
То в эту руку, то в ту
Колола Пирке и Манту…

ЖУРАВЛИК СТРАНЫ СОВЕТОВ

Журавель, журавлик, Журка,
Журка – серая тужурка,
Ох, и плачут по тебе
Картотеки КГБ!..

ВОВРЕМЯ

А в небе нежно-голубом
Висит кирпич над бренным лбом.
Кирпич мне служит по закону,
Как петушок — царю Додону.

МЕТЕЛЬ

Пригласит меня ветер январский
На медленный вальс.
Знаю точно: уж он-то меня
Никому не отдаст…

НИЧЬЯ

Между этими,
Между теми –
Как свободы
Прекрасно бремя!

ПИГМАЛИОН

Скульптор не влюбился в Галатею.
А хотел. Но, видимо, не смог.
Взял её за пятки и за шею
И свернул в бесформенный комок…

ЕВА

Твоя я: в барахле и без,
В долине тьмы, в краю чудес.
И на виду, и в уголке –
С манящим яблоком в руке…

БОЛЬШАЯ

Имя Снежана ей было тесно, как магазинные лифчики. Редакционные донжуаны в закоулках называли её Домной, посматривали на неё, как на диковинку, и как любую диковинку им хотелось потрогать её руками.
По вечерам, запершись в кабинете, Снежана врубала динамик, отключала телефон и начинала выть.
- Воет? – спрашивали проходящие сотрудники уборщицу, терпеливо ждущую возле запертой двери.
- Воет. И чё воет? Пережидай здеся…
Отвыв, Снежана, громоздко ступая, подходила к двери и отпиралась.
-Заходи!- зычно разрешала она.
Уборщица боязливо входила, стараясь не греметь ведром.
А дома Снежану истязал муж. Он загонял её в угол, бил кулаками в грудь и живот, пинал ногами. Потому что он был маленьким, а она – большой и красивой. Она бы могла одним ударом подчинить его, но Снежана никогда не забывала, что большие обречены щадить маленьких.

БЕДНЫЙ ЦИКЛОП

Васька и Борька сидят возле дома на скамейке и мечтают о будущем.
- Я, когда вырасту, куплю машину и буду гонять по шоссейке, - говорит Борька.
- А я женюсь! – солидно произносит Васька.
-От этих баб толку-то! Орут и орут из-за всего.
- Не-а, моя не будет. На красивой женюсь, как Антохина сестра.
Борька взглянул на Ваську и тяжело промолчал. Васька был не просто некрасивый, а страшный. Один глаз больше другого. У него и кличка в школе – Циклоп. «Бедная жена!» - сочувственно прикинул Борька.
Мальчики выросли. Разъехались по разным городам. И однажды снова встретились на родной улице. После хлопков и приветствий Борька заметил, что Васька стал ещё некрасивее: узкий глаз ещё более сузился, а круглый округлился.
«Бедная жена» - вдруг ни с того, ни с сего вспомнил про себя Борька.
Прошло ещё несколько лет. Борька «голосовал» на шоссе, до отправления поезда оставалось всего ничего. Затормозила белая иномарка. «Привет, Борис! Куда тебе?».
«Васька! Циклоп чёртов!» - Борька плюхнулся на заднее сиденье. – На вокзал, уже на минутах!
Рядом с Васькой спиной к Борису сидела женщина.
- Вот познакомься – моя жена! – горделиво проговорил школьный товарищ. Женщина обернулась. Борька кивнул, а сам неожиданно подумал: «Бедный Циклоп!…».

ЗНАКОМСТВО

Два мальца сидят на полянке возле пыльной дороги. По лучику-травинке ползёт жук.
- Он зевоный, - говорит первый.
- Нет, он крачивый, - возражает второй.
Подвыпивший рабочий в спецовке останавливается возле них:
- Как жизнь, пацаны?
-Ховошая, - отвечает первый.
- Вечёлая, - подтверждает второй.
-Рабочий протягивает им чумазую руку:
- Я дядька Петро, а вы кто?
- Я – Воня!
- А я – Ванюча!
- Во как! – хохочет человек в спецовке.
И Леня с Ванюшей радостно отвечают ему солнечным смехом. Бесхитростным смехом детства.

НЕ ДЛЯ ТЕБЯ ЦВЕЛА!

В свои двадцать восемь лет Татьяна была девственницей. Для парней находились помоложе и поупруже – посладше. Пожалуй, один только опоек Власов, живущий этажом выше, не терял к ней своего пьяно-жеребячьего интереса.
- Танюха, приходи ко мне на ночь, будем семечки толочь!
Татьяна не удостаивала его даже взглядом, лишь походя произносила незлобиво ( чего с него взять-то, с пьяницы):
- Умри, нахал, не для тебя цвела!
Это было вроде ответной шутки по размеру власовского умишка.
Однажды в тоскливый зимний вечер в телефонной трубке раздался до боли знакомый волнующий голос ( женатый дяденька, платоническая любовь):
- Таточка, ты всё так недотрогой и ходишь?
- Так и хожу…
-Родная, мои предсказания сбываются: ты превратилась в старую деву. А как твоя маленькая грудка? Ты всё ещё застегиваешь пуговки кофточки до воротника? Ко…
Татьяна зло выдохнула и брякнула трубкой о рычаг.
- Ненавижу! Ненавижу!!! – молотило в висок.
Она поднялась этажом выше. Позвонила. Взлохмаченный Власов с помятым лицом и в линялых трусах, испуганно проговорил:
- Ты чё?! Затопил что ли?
Час спустя, Татьяна яростно отмывалась в собственной ванне от тошнотворных власовских слюней. Потом долго била кулаком себя по голове, грызла и рвала зубами подушку.
Утром, опустошенная и почерневшая, пошла на работу. А вечером в дверь начал скрестись Власов. Татьяна открыла и громко, вульгарно, чтобы слышал весь подъезд, произнесла по слогам:
- Уй-ди, на-хал!Не для те-е-бя цве-ла!!!
Власов сконфуженно пожал плечами и прошептал:
- Так ты чё, ко мне вчера не приходила, что ли?..

ПОВИВАЛЬНЯ

Схватки набегали, как кочевники. Подхватывали плод и устремлялись с ним к воротам осажденной крепости. Крепость содрогалась, стонала, но не сдавалась.
...Две акушерки и врач сидят в столовой. Ночь. Районный роддом. Распробованный торт вальяжно развалился на блюде.
- М-да...мне бы спиртику бы лучше...- тянет Анатольич.
-Любаня, сбегай наверх, принеси, -говорит та, что постарше. Приносит. Женщины допивают остатки шампанского, мужчина делает мучительный глоток спирта. -Анатольич, надо бы сходить посмотреть, может, пора уже?
-М-да...Всё должно идти естественным путём...Пьяная дремота охватывает доктора. Колпак съезжает на глаз, бутон губ распускается в бесформенный цветок.
- А вот мы ему сейчас нашатырчику с водичкой, он у нас и оклемается,- щебечет над ординатором Любаня.
-Анатольич, пошли, пора!
-Пошли, - соглашается врач и безвольно роняет руки.
Проходит ещё время, раздаётся сдавленный крик. Акушерки расталкивают врача, волокут его наверх, по дороге он пытается ущипнуть Любаню за ногу и напевает: "Всё должно идти естественным путё-ом!"
...Плод наконец пробил преграду и перешёл из одного небытия в другое, минуя жизнь.

ЗАВИСТЬ

У Галочки Пичугиной умерла мать. Воспитательницы, собравшись в кучку у окна, шептались. Ребятишки с любопытством поглядывали на Галочку. Когда вечером пришла ночная няня, девочка подбежала к ней и первой сообщила новость: « А у меня мамка умерла!»
Вскоре Галочку удочерили пожилые, солидные, зажиточные люди. Одели её в новую одёжку. Она стала другой: жевала не раскрывая ротика, а пия кисель, отставляла мизинчик. Новых родителей называла мамочкой и папочкой. И дети стали завидовать.
Когда вечером за Галочкой приходили, и она бросалась к двери, и, счастливая, щебетала пожилой даме о своих дневных делах, Сашка Бердин хмыкал: «Мамочка»! Никая не мамочка – Галькина мать сдохла!» А Лена Неверова, поправляя куколке букольки, ворковала: А мне мама сказала, что тоже умрёт, тогда моей мамой будет Татьяна Петровна по музыке, и я целый день буду на пианинке играть».

…На другом конце города, в детском доме номер один, ночная нянька, угомоняла расшалившихся ребятишек:
- А ну спать, суразята! Разбесились, вшивики головастые!…О-хо-хо, тюрьма по вас плачет…

РАЗВОД

В обеденный перерыв машинописное бюро справляло Зинкин развод.
- Ну, девки, теперь мы все пятеро – брошенки! – проговорила Надежда. – Выпьем за нас!
Пять стаканов сошлись над столом, отозвались дешевым, глухим звоном.
- Девчонки, вот что обидно: после суда он говорит: «Пойдем ко мне, в последний раз побалуемся!»
- Голодной куме – одно на уме! Серафима, старая калоша, ты чем опять башку набрызгала? Такое даже алкаши не пьют!
- Валь, гундосый из КИПа сюда из-за тебя бегает.
- Куда крестьяне – туда и обезьяне! Видала Валька таких, правда, Валь? Ну ладно, девки, по последней и быстренько все убираем. Люб, иди, откройся! – Надежда указала в сторону двери и сымитировала поворот ключа.
После пяти трое ушли, остались Зинка – ей кабинет на пульт сдавать – и Любаша. Зинка красила губы, что-то напевая, потом бросила помаду, упала лицом на машинку и зарыдала. Любаша подошла, стала гладить ей по волосам.
- Знаешь, Люб, я без него умру. То хоть ниточка какая-то была, связь по документам, а теперь и этого нет. А он, сволочь, ещё такой ласковый!..
Зинка говорила и говорила, вытирая кулаками слезы, а глухонемая Любаша с состраданием глядела на неё и кивала головой.

УТИНАЯ ИСТОРИЯ

Первоклашки Света и Тома яростно шепчутся по поводу остроносых учительнициных туфель:
- У неё ножка, как у утки, только узенькая и в туфлю не влазиет!
- Дура! Она в носочек ватку натолкала!
В конце урока молодая учительница оповестила:
- А завтра, дети, чтоб все пятерки получили – у меня День рождения!
Наступило завтра. Учительница вошла в класс с опухшими глазами и синяком на щеке. На второй переменке Света и Тома подошли к учительскому столу и подарили открытку. Потом, набравшись духу, спросили:
- Мария Дмитриевна, а у вас ноги, как у утки?
- ??!
После школы, помахивая портфелями, подруги переговаривались:
- Её, наверное, хахаль набил?
- Может, он не знал, что она учительница, думал, что просто тётенька…
- Дура – не знал! Зачем ему с утиными ногами, вот и набил…

МЕСТЬ

Невероятно, но три одинокие, преклонного возраста женщины поднимались по лестнице к пожилому холостяку, чтобы исполнить бабью месть. Они шли крушить мебель и бить ему морду за свою испорченную жизнь.
-Нежится, небось, с какой-нибудь в постельке, - отпыхиваясь, проговорила Тучная. – Лапшу на уши вешает.
-Может, не пойдем – стыдно! – остановилась Тихая.
- Пошли-пошли, хоть поглядим, какой он стал, - щурясь, сказала Близорукая.
…Старик вышел на кухню за чаем.
- А какой был орел! – прошептала Тихая.
- Видели на тумбочке таблетки? Ещё и подписал – «для потенции»! – хихикнула Близорукая.
…Старик принес чай.
- Ты бы хоть обулся, оре-ел, ноги-то посинели! – сочувственно бросила Тучная. – Ну как, совесть не мучает?
- Совесть – нет, а простатит – да, - равнодушно ответил хозяин.
…На стене висели три увеличенные фотографии молоденьких девушек. Две гостьи не заметили их, потому что сидели к стене спиной, а третья была близорука.
Когда женщины ушли, старик подошел к снимкам, усмехнулся и пробурчал: «Старые калоши!..» - потом кряхтя, полез убирать портреты.

РИКША

Обитатели интерната для слабоумных копали картошку. Они стряхивали с ботвы наросшие клубни, сосредоточенно раскапывали руками лунки, стараясь выковырнуть всё до последней картошинки, наполняли вёдра и вываливали в общую кучу.
Огород был в полукилометре от здания интерната. Картошку грузили на тележку, состоящую из широкой доски на двух колесах и длинных ручек. Санька впрягался в оглобли, а Наташа и Катя подталкивали тележку сзади, упираясь в неё руками. Санька старался тянуть изо всех сил. Он поворачивал голову и говорил девчонкам: «Вы шибко-то не кажильтесь, а то вам ещё рожать. Горе с вами, с женщинами!» И опять шёл, наклонившись вперёд, зажав подмышками палки.
Когда дорога пошла в гору, картошка стала помаленьку скатываться. Приходилось то и дело останавливаться, собирать.
- Всю поднимайте, даже маленькую, а то на зиму опять не хватит. Вот ты, Катюха, захочешь толчёночки, а картошки – тю-тю!
Почти возле интерната Наташа ойкнула, остановилась, стала тереть пальцем глаз: «Соринка залетела!» - «Да ты к носу, к носу три!» - советовал Санька, придерживая оглобли. «Не могу, колет!». – «Фу ты, беда с тобой, ей богу! Катюха, иди ко мне, вставай на коленки. Поперёк, поперёк! Счас я к тебе на спину опущу ручки, а то картошка скатится. Только смирно стой!». Он подбежал к Наташе, расстегнул манжетку рубашки и уголком стал вынимать соринку: «Да я потихоньку, потихоньку, вниз смотри!»
…На огороде за возниц уже беспокоились – тележка долго не возвращалась. Наконец, она показалась из-за поворота дороги. Санька катил её бегом вперёд, а на ней сидели девочки, размахивали руками и хохотали.

ДАР

Андрей и Лена Самохины справляли первую годовщину свадьбы. Красивый, умный, во всём удачливый Андрей цену себе знал: в гости были приглашены трое самых близких друзей с жёнами. В число присутствующих за столом входил и Витёк, шофёр и домработник Самохиных. Замкнутый, аккуратный, надёжный, он пользовался у Андрея неограниченным доверием, включавшим права на машину и пользование банковским счётом. На первоначальное удивление Лены Андрей холодно отрезал: «Друг предаст, пёс – никогда»
…Сменили тарелки. Андрей поднялся и проговорил:
_ Друзья! Сегодня мы вводим в нашей семье традицию. – Все удивлённо переглянулись. – Каждый год в этот день гость может взять из нашего дома любую вещь, на которую упадёт его взгляд.
- Только то, что на виду?
- А в шкафу можно?
- Нет! На что упадёт взгляд!
Гости засмеялись.
- Мы грабим вас на серебряную ложку!
- А мы берём сигаретницу
- Эх, всё разобрали… Ладно, возьмем, что осталось – гвоздику из вазы!
Андрей обратился к Витьку:
- Брат, и ты выбирай, все, что хочешь.
-Всё? – тихо переспросил парень, исподлобья взглянув на хозяина.
- Абсолютно.
Витёк встал и указал пальцем на Лену.

ДЕД

Древний Моисей вышаркал из спаленки. В огромных пимах он был похож на ребенка в отцовской обувке..
- Митьша, какой ноне год-то? – обратился он к правнуку Димке, тренькающему на гитаре.
- Да коммунизм на дворе, дедуля!
- А-а, коммунизма… А царь-то бог кто теперя над нами?
- Президент.
- А-а… Митьша, стригни-ка в Изотовский, купи мне шкалик!
- Нет твоего Изотовского, снесли давно.
- Якорь-тя в душу! А куды снесли-то?..
- Разломали! Дед, ты меня забодал!
- О-хо-хо, Бог дал…
Дед пошаркал в спаленку, волоча пимы:
- Э-хе-хе, жизня!.. Марусенька, пошли ты за мной её, нажился уж тута..
Скрипнула кровать. «Лежишь там, попёрдывашь, едрит твою мать!»
Спаленка умолкла.

ГРЕХ

- Юр, принеси воды! Пока тёть Маруся на базаре, я уберусь, - Юрий взял у Маринки ведро и пошёл к колодцу. Через час в комнатах пахло свежестью и прохладой.
- Сеструха, а иди за меня замуж!
- Ты что, Юр, мы же двоюродные. Нельзя.
- А письма мне какие писала в армию, кулёма?
- Я же просто так, чтоб тебе веселее было.
Вечером пошли на речку. Вода тёплая. Они плавали, плескались, смеялись. Вдруг Юрий подхватил Маринку на руки, прижал к себе и поцеловал.
- Ты что, совсем дурак! – она вырвалась и поплыла к берегу. Домой пришли молчком.
- Эй, чего надулась, как мышь на крупу? – спросила тётка. – Гостить надоело?
…В декабре сыграли свадьбу. Маринка с округлившимся животиком сидела счастливая рядом с Юрием, гладила его по рукаву и шептала:» Юр, а хорошо, что мы поженились, правда?» Свекровь обнимала сестру и говорила: «Антонида, мы с тобой теперь и сёстра и сватьи, вот дела так дела!
Весной Маринка родила мертвого ребёнка. После выписки из роддома она всё искала укромного уголка. «Всё хорошо будет, сестрёнка, - успокаивал её по ночам Юрий, вставал и выходил во двор курить.
Через год они взяли на воспитание трехмесячную девочку. Через три года девочку сбила машина..
-Бог наказал, - шептались по деревне старухи, - грех родне сходиться.
Юрий и Марина вместе старели. Однажды вечером, расчёсывая перед сном волосы, она проговорила: «Седею уже…- закрыла лицо ладонями, - зачем, зачем я тогда к вам приехала?!»
Юрий стоял, опершись на косяк, жалостливо смотрел на жену. Потом подошёл, отнял руки её от лица:
- Марина, а мне и сейчас кроме тебя никто не нужен, - он с силой ударил кулаком по спинке кровати. - Не нужен! Не нужен! Не нужен!!!
Испуганная Марина бросилась в сени за водой.

ЛАКЕЙКА

Конец смены. Старшая официантка неторопливо побрякивает ключами, ждет подавальщиц возле служебной раздевалки. Собрались. Встали в затылок. Начинается обыск. Старшая проверяет подошвы туфель, Исследует лифчики, расстегивает ремешки часов, копается в прическах. Ольгу заставила размотать пластырь, скрепляющий дужку очков. Все. Поиск чаевых закончен.
Женщины выходят на улицу. Возле ресторана приткнулся Юрок – барабанщик ансамбля. Не бросать же его!
- Ольга, забирай опять к себе!
Часа в три ночи Юрок шевелится на диване, матерится. Шарахаясь из стороны в сторону, топает в туалет. На обратной дороге, тяжело и неверно ступая, крадется в спальню к Ольге. Распускает руки:
- Юр, надоело, каждый раз…сказала же – нет!
Юрок, матерясь, плетется на диван, бухается и ворчит:
- Ещё выпендривается!..
- Спи, хахаль несчастный, - отзывается, не обижаясь, Ольга.
- Кочумай, лакейка… - и тут же начинает раздаваться все нарастающий храп.

ПОСЛЕДНЯЯ РЕДЬКА

Где-то идёт война, а пацаны посредине улицы играют в зоску. Потянуло испорченным воздухом.
- Ребя, кто редьку жрал?
Все дружно стали отпираться, а Митька Лямкин для пущей убедительности добавил: « А мы вообще ещё вчера последнюю редьку съели». Воздух вскоре очистился, а кличка к Митьке так и прилипла – Последняя Редька да Последняя Редька.
Кончилась война, Митька стал парнем и пошёл по плохой дорожке – дружки-жиганы, пьянка да разбой. Но сколько веревочка не вейся, а конец будет. Убили они человека, и посадили Митьку аж на двадцать пять лет.
Митькина мать, бабка Лямчиха, сидя на завалинке, чуть не каждый день певала старухам одно и то же:
-Вдругорядь гусь во сне привиделся, будто летит от лога, видать, нашего арестанта скоро выпустят.
Но арестант не возвращался, лишь иногда приходили от него короткие весточки и Магаданской области, Сусуманского района.
Тянулись годы. Лямчиха померла, а осиротевшая избушка растворила печальную скрипучую дверь и приютила Таську, посудницу из столовой. Тут через год случилась амнистия, и вернулся Последняя Редька под родную крышу. Вернулся старик-стариком, весь выпукло-вогнутый: спина и скулы выпуклые, а грудь и щеки вогнутые.
Таська встретила его тепло. На встретины собрались соседи:
- С возвращением, Дмитрий Василич! Как там на Магадане, поди, и медведей белых видывал?
Отгуляли. Затосковал Митька. Выйдет к ограде, навалится грудью, глаза в землю уставит и курит. Таська принесет вечером винца – напьется, проспится и опять к ограде.
В одно воскресенье собрала Таська еду и выпивку, повела Последнюю Редьку на пруд разгуляться. Выпил Митька и пошёл купаться, нырнул и не вынырнул – утонул. Так и не стало Последней Редьки, будто и вовсе не было.

Северо -ледовитый твой океан не примет меня, эстета,
я перчаток пещерки не поменяю на катакомбы варежек,
ты возьми разрешенье у"клавы" и отстучи мне по секрету,
как у тебя по ночам получается с твоим законным товарищем.
Как после этого в душе ты плачешь, пробуя водой с гелем
смыть поцелуи жёсткие с мною самых любимых мест.
Он заглянет к тебе и спросит, дурачась, сквозь слёзы:"А он откеля?",
Ты про меня промолчишь, прикрывая руками грудь и нательный крест...

Мокрый от слёз узел, завязанный крепко -
зубами не развязать...
Что ты мне скажешь, детка- кокетка,
когда не придёшь опять?
Сколько я выбросил в урну своих недокуренных
и передозных страстей,
А ты вот запала в душу стрекозка,
божья коровка,
ласковый муравей!..

Буду руки в коленках греть в эпицентре
снежного декабря,
Дай мне лунку надежды высверлить
на белом пруду,
чтоб - дальше дышать не зря.
Джиакондой с руками навстречу мне занесёнными
сойди с портрета,
Нам ссудил Леонардо каморку без окон,
как-нибудь дотянем до лета...

В доме этом опять и опять не спят,
Греют чайник, гладят котят-щенят,
Свет приглушают, читают чьи-то стихи,
В доме тут голоса и шаги тихи.
Плётка висит на кровати - никто не бьёт,
Пряник в шкафу лежит - никто не даёт,
Сердце в груди уже превратилось в лёд,
Разум не помнит который идёт год...

На вокзале народ пёстр,
Он по лавкам лаваш ест,
У него в мелких крошках рот,
В кошельках звонче струн медь.

На подножку вскачу - хач! -,
Полечу за тобой вслед,
А за мной как свирель плач
И разбитых сердец шлейф...

Переспроси меня снова,как пишется "социализм",
Помнишь, как ты мне на ухо шептала на паре про Маркса,
Я тебе ногу ласкал под столом от коленки и вниз,
Я тебя бы в перерыве отнёс до ближайшего загса.
Ты по кудряшкам залаченным стукала ручкой,
И то и дело губу - чтоб пунцовой! - кусала,
Ты была маленькой, чистенькой, умненькой - лучшей,
Всем, даже Славику Вирту, никак не давала.
Где ты сейчас мой сиреневый заяц, уж точно
Я бы тебя уболтал бы теперь - чтоб распутно! -
И родилась бы у нас синеглазая дочка
Так бы и прожили жизнь, вместе-рядышком ежеминутно..

Из цикла "Тетрадь Анатоля"

Чтобы себя продлить -
надо тебя любить,
так чтоб ты отдала
самую лучшую клетку,
в самой послушной ласке,
в самой горячей, редкой,
чтоб — до того любить,
будто по Лете плыть,
с вусмерть хмельным Хароном,
чтоб подружиться с оным,
чтоб до конца дружить,
чтоб только жить и жить,
чтоб за пустяшный миг,
не трепетать, а плыть,
зная, что вечность — НАША,
с ее дыханьем, звоном,
и она неразрывно связана
с твоим медоносным лоном.

Дурачок ты, таракан, дурачок,
Ну, сидел бы в уголке – и молчок!
А теперь к тебе я с тапком иду,
За тебя кипеть придётся в аду.
Что ж ты сделал, ты ж меня погубил!
Ну, сидел бы в уголке – жил и жил…

Быть бы с девочкой, чтоб этот дождь стерпеть,
Ветер выдюжить, мрак засунуть в мешок и сжечь,
И не задумываться о поганом прошлом впредь,
Просто быть бы с девочкой и её беречь.

Пусть она не будет ни розаном, ни клубникой,
Пахнет просто пусть земляничным мылом,
И зовут пусть просто Верой - не Вероникой! -
И в улыбке пусть будет виден зубик кривой и милый.

Хватит уже препарировать, блин, лягушек,
Всё равно в них зародышей нет царевен.
Быть бы с девочкой, нежность вдувать ей в ушко,
И получать от этого наслажденье.

Девочка, пуль навылет, поверь, не бывает в сорок:
Все - только в сердце, в яблочко.Все только - Навсегда.
Я не из тех, кто просто пьяным горячку порет.
Я за тобой не буду "скучать-любить" никогда.

Только ты помни: пестик - к ступке, к тычинке, к бездне
В общем-то, одинаков: пестик он - он и есть.
Девочка, я прострелен,что может быть помпезней?!
Девочка, я не старый, мне только 36!

"Ранняя и сладкая жимолость..."
(из азбуки садовода)

Не упускай детальки: травинку слева в губах,
Прилипший веснушкой листик из чайника заварного.
И как у тебя под майкой сердце ба-бах, ба-бах,
когда она появляется из двора проходного.

Ветер, шальной ловелас, вертит её подолом,
Не упускай детальки: пол-ягодички - ах!
скрылись в мгновенье ока, не обнажившись толком,
И снова под майкой - током, и жимолость - на губах!

А что – стихи? Они приходят,
Но из запоя не выводят
И не спасают от любви
(Их, Господи, благослови!).

Снимаешь правую перчатку,
Берешь перо, берешь тетрадку,
Строчишь направо – вечный раб!-
Конечно, если не араб!..

Засушу берёзовый лист с прожилками,
На него поглядывать буду зимами,
Как вы неразборчиво мальчики жили-то–
Девочку весёлую проразинили.

У меня в ладонях слова, как мячики,
Я и до сих пор ещё необозлимая,
Я б таких стихов написала, мальчики,
Только вы вот взяли и проразинили.

Обросли разводами, ложью, сплетнями,
А могли в стихах купаться, как в озере,
Милые ровеснички сорокалетние,
Прутики мои берёзовые…

Сижу на стульчике в прихожей,
Жую огурчик тонкокожий
И наслаждаюсь этим вдоволь –
Жена! «Наташа Гончарова».

Поэт блистает на балах,
Красотки пляшут на столах,
Ему по нраву, где нальют
И не помеха, что сошлют.

А мне опорою косяк:
Тяжка походка на сносях.
И даже нету интереса
К речам соседского Дантеса.

Не ропщу и не плачу,
А просто грущу.
У подружки на даче
Подсолнух лущу.

За оградой – крапива,
У ограды – репей.
Созерцаю пугливых
Соседских курей.

Рядом муха присела.
Патриотка двора.
Притомилась. В полёте
Пребывает с утра.

У меня на почтамте
Небольшой гонорар,
Не купить ли нам, муха,
Черт возьми, самовар!

«Не плачь, я тебя никому не отдам!»
А.Щуплов

Не плачь, ты меня никому не отдашь!
Пиши свои вирши, точи карандаш,
Латай свои латы, смотри свои сны,
Покуда мы вместе – мы оба сильны.

А если вдруг с неба обрушится гром,
И вихрем закружит наш тихий паром.
Тогда я к груди тебя крепко прижму:
Не плачь, я тебя никому-никому…

У бабки Ели поперёк лба осталась память о муже - шрам. Бил, чем придётся, чаще вожжами. «Чтоб ему там вечно гореть!» - говорила она. Даже мёртвого не прощала. А пошла за него «убёгом» - против воли родителей. Ей семнадцать было, а Мишка служил у старшей сестры в батраках. Убежали, жили на стороне, кинулись родителям в ноги, обвенчались.

В тридцать пятом уехали с Алтая в Среднюю Азию, бежали от колхозов. Там, мой дед заразился тифом и умер. «Тятя, тятя! – Нюрка плача бежала за телегой с гробом – обидно было, что не взяли прокатиться до кладбища.

В тридцать девять бабка осталась вдовой с двумя детьми – тринадцатилетним Ванюшкой и шестилетней Нюрочкой. Девчонка была порченная. В два года у неё за ухом появился нарост. "Надо долбить кость",- сказали врачи. В результате был повреждён лицевой нерв, и Нюрка окривела: правая сторона личика стала маскообразной, рот сдвинулся влево, а правый глазик, хоть и прикрывался веком, но плохо.

Родня из Сибири позвала Елю к себе: «Едь, Корчажиха, кусок тебе и деткам найдётся!» Дед был мастером по корчагам, его прозвали в алтайской дерневне Локти Корчажником, ну, а жену, естественно, Корчажихой.

В поезде из Средней Азии в Сибирь к Ельке привязалась молдаванка: Давай погадаю, что было-что будет, скажу!» Что было бабке опостылело итак, а вот что будет узнать охота стало.

-Жизнь весёлая у тебя будет, выпивать полюбишь, много мужчин вижу, но взамуж никто не возьмёт. Мальчонку потеряешь – не щас, в парнях. С девкой поласковей будь – с ней жить, у неё помирать будешь. Помрёшь, вижу, в большой церковный праздник. На Паску, думаю.

Поезд отстукивал километры. Ванька с Нюркой посапывали, а у моей бабки зрел страх перед Пасхой. Каждый год в страстную неделю она ходила по земле, как в последний раз, узелок со «смертным» был заготовлен сразу же по приезде в Сибирь. На последние деньги купила тапки, кофту, юбку, платок. Плача, просила сестру Агафью: «Сестрица, вы уж с Мосеем деток моих не бросайте, в приют-то не сдавайте!» Муж Агафьи Моисей цикал: « На тебе, кобылка, ещё пахать да пахать, а ты помирать собралася. Полвека ишшо пробздишь».
Как в воду глядел – умерла через сорок пять лет, на восемьдесят пятом году, 26 декабря. Но всю жизнь, перед Пасхой, её охватывал предсмертный ужас.
Иван в сорок втором погиб под Ленинградом. У Анны в пятьдесят шестом появилась незаконнорожденная девочка – я.
[/size][/size][/size]

Что там выдумывать,
Образы выстроив в ряд,
Просто пора листопада –
Листья летят.

Сколько к душе не привязывай
Этот листок,
Срок его всё-таки вышел,
Истаял, истёк.

КОроток день,
И долгА безутешная ночь.
Новая осень –
И гОловы зря не морочь!

Строчки твои, как гвоздОчки
В заборах покинутых дач.
БрОшенку-кошку согрей на груди
И заплачь…

Как песню выводишь меня за порог,
Велишь обживаться средь новых тревог
И старую нашу, скрипучую дверь
Торопишь зачислить в копилку потерь.

Неужто ты станешь безмолвен и строг,
Как этот, на двери скрипучей, замок,
И я в пустоте, ни при ком, ни при чём -
С обманутым сердцем и ржавым ключом?..

В парке культуры (умом ли рехнулась?)
Села бабка на чёртово колесо
И пристегнулась.
И поплыла в поднебесье, как в зыбке,
А когда стала точкой,
Незаметно для всех отстегнула цепочку
И шагнула прямо на дерева крону…

Хотели директора парка в тюрьму,
Да нету такого закону,
Чтоб не пускать на чёртово колесо
Бабок умалишенных.
А крона была
густой,
молодой,
зелёной!..

Плаваю в тарелочке мирозданья,
Маленькая девочка – в океане.
В лепестке качаюсь, как в челноке,
А с болота слышится: бре-ке-ке…
Маленькая-маленькая – большая…
Чем могу, тем душу и выражаю,
Боженьке вот выучилась молиться,
Верю лишь Ему да небесным птицам.
Допою – сошьют мне широкую юбку,
Подберут ореховую скорлупку,
Ласточки взлетят со мной налегке,
В скорлупе качая, как в гамаке…

Осудили вдову, что не стала для праха рабыней,
Что она в изголовье холма не осталась навеки рябиной,
К воронью не примкнула, чтоб вечно кружиться над тленом,
На кладбищенской глине не стерла до крови коленок,
Среди нищих у входа не села с протянутой дланью,
Не поела кутьи, лишь вина попросила в стакане.
Дома фото и книги его в сундуке схоронила,
Поломала все перья и вылила в землю чернила.
Ни слезы и ни всхлипа:спокойно расправила койку,
Расчесалась, умылась, легла, вскрыла вены –
И только.

До зазубрин измен доживать
И рябое стекло целовать
В заоконные капельки-оспины.
Дождь на улице, осень, Господи!…

Где ты, отче и где ты, сыне?
Только марево серо-сине,
Пальцы нервно теребят скатерть.
Ропщет жено и терпит матерь.

Ведь промокли они насквозь, поди!...
Дождь на улице…
Боже-Господи!
Я согласна на половину:
Не двоих – покарай!
Не сына…