Уже не будет соткан мой рушник
и стыки лет багряно-белой прошвой
не скроет,
лишь в глазу соринкой миг
застрянет между будущим и прошлым,
в котором говорит еще родник
на детском языке со мною, взрослым,
и дедов ковшик к жёрдочке приник.
В котором распускают на ветрах
из года в год свои льняные крылья
завязанные на родных крестах,
не тронутые молью
или былью,
не пачканные смолоду в грехах
полотнища, что память сохранили
в цветной канве и красных петухах.

А мой не будет соткан,
нет в живых
который год
последней мастерицы,
и в частоколе выросшей травы
едва заметна родника глазница,
а дедов ковшик просит у листвы
немого позволения напиться
тугой струёй небесной синевы.
Но, может быть,
в подкравшемся «потом»,
когда оставлю за спиною росстань,
дорога выгнется льняным холстом
и петухи склюют мгновений россыпь,
отсчитанных божественным перстом,
а бабушка доверчиво и просто
мой крест своим повяжет рушником.