Звучит в ночи ежиный монолог...
Сегодня ёж остался без иголок -
и вдруг без оных оказался голым.
Клокочет в горле горький кипяток
срывающихся, булькающих слов.
что жгут его, но не чужие души.
А он хотел, чтоб искренней, и лучше...

Во тьме теней от жертвенных костров
угасло, помутнело буйство красок.
Давно пора снимать с иконостаса
обшарпанный и выцветший портрет.
Где ёж, упрям и горд, как на параде
в наряде из иголок, правды ради
стараясь, излучает яркий свет.

Но правда, как известно, не в цене -
цена известна тем, кто продается.
Толпа ревёт, глумится и смеется
(сейчас - над ним, но завтра - обо мне).
Ведь голый ёж для них, увы, смешон
и не колюч. Подобен мягкой вате.
Прямой, известно, в обществе горбатых -
обычный, незатейливый урод.
И что-то там речёт. Но вот народ
не терпит всех убогих, и щербатых.
Отличие от всех - смертельный грех.
Под искренний, злорадный, громкий смех
/пусть все не без греха... И всё ж, горстями/
толпа в тебя швыряется камнями
с восторгом и улыбками. А ты
закапываешь светлые мечты
под грудами булыжников, что сами
летят в тебя, срываясь с добрых рук
беснующихся и двуличных сук.
Которые не с теми, и не с нами.

И что больнее распростёртым ниц?
Узнать в толпе черты знакомых лиц
злорадствующих с очерствевшим стадом.
Что в этот раз они они забьют тебя
сочувствуя, (и, может быть, любя)
не замечая тихого: "Не надо".
Порвут толпою лающих собак.
Хотя собаки, как известно - суки,
но не кусают кормящие руки,
и зря не распускают подлых врак...

Звучит в ночи ежиный, горький стон.
Портрет сожжен. Всплакнули горько тучи
А он хотел, чтоб искренней, и лучше.
Но
голый
ёж
увы
для всех
смешон.