Здесь есть изба над молчаливой Тарой, И ветер, приходящий холодом с реки. Приземистая печь медведицею старой Берёт полено в топку, словно корм – с руки.
Недалеко – слезящиеся окна Двух мелких деревень по вечерам горят. И я тут сам собой по не хочу закопан. Хотя, Кузьмич сказал… ну, в переводе – зря!
И время не идёт: сплошные атрибуты Застывших не-эпох, и, как ворчит Кузьмич, Никто не сознаётся, что живёт «как-будто» – Меж «Господи, спаси!» и «Чёрт его возьми!».
И выбора-то нет: живёшь? – живи, раз можешь! Не находя нигде каких-то новых троп. Попутно и себя оженишь и размножишь, Из собственной судьбы выдалбливая гроб.
Пошли, пока не лёд, на речке окунёмся… Помянем первачом на сорок дней Петра! Он умер через день, приехав злым из Омска, Оставив на виду для записей тетрадь.
Жена его, что появилась следом, Дождинки, морщась, вытерла с креста. И это все, Кузьмич, за лето наши беды. А, да – ты спрашивал: курить я перестал.
И мне сейчас родные все мгновенья: Все, кто живёт здесь, без альтернатив. Родное все, и ты родной, поверь мне, Хоть за сезон в тайге не смог тебя найти.
Нет ни очков, ни кепочки с подкладом, Нет ничего в тайге, как будто кто-то стёр. Костёр горит, Кузьмич. Ведь ты сказал, что надо. И я тебе разжёг. Разжёг тебе костёр.
