«Я ль на свете всех белее?»
Нет, не ты – не ты, царица,
Тщетно локти не кусай.
Оттого душа болеет,
Оттого в ночи не спится,
И, того гляди, краса.

Как осенний лист, завянет,
Сердце ноет рваной раной,
От тоски сойдёшь с ума,
А в висках стучит упрямо:
«Дочка царская румяней!
Изведу её сама!»

Как сказала – так и вышло.
След потерян юной вишни.
Добрым молодцам хвала:
Рвутся в путь, царевну лишь бы
Отыскать – но розой пышной
Вдруг царица расцвела.

И воркует неустанно
Жадно-красными устами:
«Я ль на свете всех белей?»
Ты! Ты снова заблистала
Белизной и гибким станом,
И с лица хоть воду пей.

Много ль надо для блаженства?
И говаривала челядь,
Госпожа на много дней,
Упиваясь блажью женской,
Даже нравом помягчела,
Даже сделалась добрей.

Жить бы, радоваться – нет же!
Как-то утром белый голубь –
Стук в оконный переплёт!
Обмерла царица – режет
Душу ей, пронзает болью,
Что-то за душу дерёт!

«Эй, стрелец, побей-ка птаху.
Чтоб она не свиристела
И не билась мне в окно!»
И, казалось, птахе плаха:
Молодец пускает стрелы –
Ни одной не промахнёт.

Опустел колчан, а голубь
Хоть бы что – как прежде, кружит
Над окошком и снуёт.
«Что ж ты, увалень и олух,
Будто вовсе безоружен –
Птицу сбить не можешь влёт!»

И другим стрельцам велела:
«Сбейте голубя, иначе
Я не выдержу – умру!»
И дивились люди: «Белый
Голубь дался ей – аж плачет,
Видно, дело не к добру».

Снова стрелы зря потратив,
Буйны головы в печали
Опустили молодцы:
«Не кори, царица: в рати
Мы сноровкой отличались,
Знаем, как стрела летит.

А в народе ходят слухи:
Птицы водятся – не зарься,
Не земному существу
Сбить стрелой таких из лука –
Ибо в тридевятом царстве
Птицы светлые живут».

Тут царица и померкла.
Тихо тёмным покрывалом
Белый лик заволокла.
Заперлась в покое верхнем,
И на голубя взирала
Из открытого окна.

И позвал её пернатый,
Может, в Яд, а может, в Ирий.
И без слов, не шевелясь,
Так она и умерла тут,
И ни разу, говорили,
Не сводила с птицы глаз.