«Я останусь на пальцах кровью и молоком.
А чего ты хотел? Свет и нежность — для дураков.
Я всегда буду близко, но далеко —
костью в горле, на сердце стиснувшейся рукой».
© Дарёна Хейл
• • •
Ночь. Луна кивает с укоризной:
у неё бессонье не в чести.

Кто-то проживает десять жизней —
мне одну назначено нести.
Сколько из отмеренного роком
кануло меж болью и виной?
В старых сказках много лжи с намёком,
правду ищут в бра́тинах с вином.
Наливай. А после пряным сбитнем
с языка стечёт ручей речей —
про одну проигранную битву,
что полынной горечи горчей.

Заманила ветреная Лита
песней, хороводами, костром,
и заветы древние забыты.
Под рубахой, от росы сырой,
гибкое и жаждущее тело,
взгляд из-под ресниц — гречишный мёд.
Рядом с ней, отчаянной и смелой,
трудно было мыслить наперёд,
не хотелось думать про запреты,
про обеты мёртвым и живым.
Слишком молод был в лихое лето
жара и нескошенной травы.

Птичьим следом, кляксой на странице,
полускрывшей стройный букворяд
всё б осталось. Только будет сниться,
что в осаде город, что горят
избы и богатые палаты,
там и тут защитники легли.
Волоча разрубленные латы,
парень поднимается с земли.
Замер, жду. А недруг одинокий
что-то всё пытается сказать.
Смотрят гневно — полные упрёка —
с моего лица её глаза…

Наливай ещё, Иван. Покуда
хмель не свалит — память не щадит.
Ты за Василисою Премудрой?
Утром забирай и уходи.
Мне ж чем дальше, тем невыносимей
вечность — изощрённейший обман.

Уткой с зайцем славно закусили,
а игла… да вот она, ломай.