Стой же, Тирле, мой мальчик. Ни шагу за поворот!
Антрацитовой тьме Свартальфхейма не уберечь
тех, кто, бликом янтарным ведом, не страшась, бредёт
вглубь пещерных спирально-извилистых галерей.

Не гляди и не слушай… Но если пройдёшь вперёд,
то у самых корней заповедных угрюмых гор
ты узнаешь, ах, Тирле, как в плен навсегда берёт
хардингфеле глубокий и взбалмошный вскрик-аккорд.

Неподвижно и немо, не в силах взмахнуть рукой,
вдруг застынешь в восторге: средь мечущихся теней
тонких тел хоровод — безупречно един и скор —
ворожит, подчиняясь зовущей с собой струне.

В чёрный камень алтарный течёт золотой ручей.
Искры Силы медово мерцают сквозь монолит…
Тирле, милый, поверь мне, напрасно твой страх исчез —
горным альвам досужий людской интерес претит.

Подойдёт и коснётся рукой середины лба,
лёгкий выдох взъерошит соломенно-светлый чуб,
и уже не поймёшь: то ли видел, а то ли спал,
и приснилась — так странно! — волшебная эта чушь.

На рассвете, проснувшись в лесу у подножья скал,
возвратишься, как пьяный, с больной головой в село,
и узнаешь от встречных: с тех пор, как в горах пропал
мальчик Тирле, бедняга — уж лет двадцать пять прошло…