Снег порхает, будто стая налетевших мотыльков.
Пасти туч съедают звезды, подбираются к луне.
Ветер воет у порога, седзи трогает рукой.
Твой рукав у изголовья согревает сердце мне.

Как же хочется, родная, давний случай рассказать.
После сладостных объятий не сумею утерпеть.
Был такой же зимний вечер много лет тому назад.
Мы с наставником Мосаку шли горами по тропе.

Мы несли шесты бамбука, что рубили с ним в лесу,
Подошли к реке Нагаре перевозчика искать,
Только он ушел в деревню пить саке в восьмом часу,
И пришлось остаться на ночь нам в лачуге рыбака.

Я проснулся, потому что снег, ложась, щекочет лоб.
Вижу, женщина склонилась и целует старика.
Наметает на циновки в дверь открытую сугроб.
У Мосаку проступает колкий иней на руках.

Стало страшно – и не крикнуть. Ветер, воя, снег несет.
Встала женщина и смотрит льдистым взором на меня.
Только так она прекрасна, что забыл я обо всем.
Мы остались на циновках вместе с ней до света дня.

Тело гостьи было белым, нежным, как гусиный пух,
Пальцы тонки и прозрачны, как изысканный фарфор,
Голосок звенел, как льдинки, серебром лаская слух.
Все развеялось, как только встало солнце из-за гор.

На прощание сказала: «Никому не говори
Ты о том, что нынче видел, или ждет тебя беда.
Не забуду, Минокити, нашу встречу до зари».
А потом она туманом улетела без следа.

Утром лодочник вернулся, снова начал перевоз.
Стихла вьюга, больше вихри не гуляют по горам.
Оказалось, что Мосаку ночью до смерти замерз.
Ледяная Юки-онна приходила в гости к нам.

На тебя смотрю, родная, - тело белое твое
Так прекрасно, что подобно снежной женщине-ёкай,
Десять лет уже от счастья у меня душа поет,
Десять деток подарила мне белее молока…

«Глупый, глупый Минокими, - говорит ему жена, -
Снег поднялся, будто стая полуночных мотыльков…
Ты свое нарушил слово, не остаться вместе нам».
Стала снегом и туманом… улетела далеко…