В тужурке ветхой, полинялой
отец затапливает печи.
Зимой и дня, и света мало -
дремлю. За рамой клёст щебечет –
спешит шельмец: поёт побудку.
В холстину бледную рассудку
последний сон пятнает краски,
мяучит кошка на терраске,
рассвет – жеребчик златогривый –
гоняет солнечных зайчат.
И сто, и двести лет назад
мир просыпался так – на диво
большим бетонным городам
и вырванным бездомным нам.

Мне сладок миг. В цветастый штапель
соплю балованным дитём.
Отец принёс воды: журавель
чуть скрипнул за пустым двором.
И я, улавливая звуки,
как будто вижу вёдра, руки...
Вот сковородка на плите
запричитала. Налегке
от ярых дум и бед отчизны
спешу на кухню босиком,
свиваю верхний блин тайком
и слышу с ноткой укоризны:
“Куда босой?! Сунь ноги в чуни!
Пол студяной – чай, не в июне”.

Сую. Послушнее младенца
живу в блаженнейшем плену
у вышитого полотенца,
у рукомойника. Плету
покой короткий в дни и ночи.
А где-то мир в часах песочных
в урочный день перевернулся -
закончился, пропал, вернулся:
высотки в синь вонзили шпили,
растерзывая​ небо в клочья.
А здесь покой. “Сын, в баньку хочешь?
Тебе топить, поди, не сильно?
И мать пусть застрекнёт прореху”.

Я просыпаюсь.
Поздно ехать.