В который раз садился у окна
и начинал рассказывать сначала,
как на печи от холода икал,
как взрывы не давали спать ночами,
как на заре ушла за молоком
мать, помолившись наскоро киоту.
Нашёл её за дальним дубняком
спустя неделю из неместных кто-то.
Как пахла кипячёная вода
костями голубей и сгнившим луком,
как лезла на завальню лебеда,
как худобокий кот на птиц мяукал.
Как солнце согревало неохотно
больную, неухоженную жизнь –
всё небо истоптали самолёты,
всю землю измарал горючий жир...

Он говорил, а я смотрела мимо
согнувшегося профиля его
на зонтики мороженой калины,
что стриг снегирь в проёме голубом.
Из кухни плыли блинные туманы,
покрылся снежной манкой тихий мир,
вросли в стекло морозные лианы,
я прятала батончики в карманы,
а дед всё говорил и говорил...
Капризно прерывала: "Деда, хватит,
ну сколько можно, сорок лет прошло!"
И прыгала в пижаме на кровати
безбожно угорело, хорошо.
Его пиджак пропах моршанской примой,
и корчилась культя-полунога,
и беглая улыбка внучки милой
была ему безмерно дорога.

Не пригодившись городу, в котором
произошло рождение моё,
я ринулась в судьбинные просторы
хмельной пчелой на заграничный мёд.
Шли годы то ли в Тренто, то ли в Риме,
цвели деревья, плыли облака,
я знала, что его похоронили
с почётом и толпой, наверняка...

Я думала. И будто стала шире,
блуждала сумашедше вдоль витрин,
а слёзы очень медленно душили,
а совесть выгрызала изнутри.
Я поняла насколько обеднела,
насколько стала ниже скудных слов,
я шла и повторяла: "Деда, деда...",
от солнечного ветра щёки рдели,
жгло сердце, задолжавшее любовь.
В лицо летели высохшие листья,
казались сором важные дела,
я прижималась в памяти лучистой
к его груди широкой в орденах,
не изводила глупым скрипом койку,
не ныла, не капризничала, не...
И не было мне скучно, ну ни сколько,
от тех его рассказов о войне.