«И умереть я могу только от оружия и еще от тоски, второе — гораздо вероятнее».
© Макс Фрай

Приходи, незабвенная, в сумерках,
приноси арварохское странное колдовство.

Пёстрыми длинными перьями
крыльев,
так схожих с совиными,
лови тени чужих сновидений,
ускользнувших от нерадивых владельцев
бродить по мозаичным мостовым.

За стенами дома устало вздохнёт,
колыхая молочно-зелёную грудь,
за века поседевший Хурон —
обласкает ленивой волной опоры моста,
слизнёт неизвестно чьи следы
с песчаного берега Холоми:
«Вкууусно!» — плеснёт, впитает искрящуюся
иномирную магию вода.

Чуть дальше зашепчутся
на давно забытом языке
вьющиеся хвойные лианы Мохнатого дома,
еле слышно стуча мягкими иголками
в окна верхних этажей.
Чутко вскинет суетливые уши-кисточки
библиотечный буривух
и снова задремлет, грезя об орехах и пирожных.
Всё будет утром, учёнейший из птиц!

А откуда-то с края Гугландских топей
ночь проникнет и в наши видения
с неизбежными атрибутами —
тьмой, обступившей со всех сторон,
тяжёлым и бархатно-мягким небом,
усыпанным крупными яркими звёздами,
упрямо складывающимися в незнакомые созвездия,
невнятными шорохами
и звонкими гортанными криками.
Не бойся, это древесные лягушки поют.

Маленькие, остромордые,
они сидят точно в середине
глянцевых резных листьев,
играющих всеми цветами радуги.
Прикрывают глазки,
затем, словно решившись на что-то отчаянное,
приподнимаются на задних лапках,
всплёскивая передними…
Крики, похожие на переливы бубенчиков,
летят ввысь,
а лягушки обессиленно опускаются
и замирают, подрагивая боками.

За границей трясины, там, где вязкий ил
сменяют поляны, поросшие разнотравьем,
ветер подбрасывает в ладонях
невесомые рои одуванчиковых зонтиков,
и они серебристо звенят: «Ме-ла-мо-ри!»