«Вот идёт Иуда прочь из Гефсимана,
те, что накануне, шелестят оливы,
бледен он, как мел, грязны его одежды,
спотыкаясь, он бредёт из Гефсимана,
крепко зажимая кровоточащее сердце,
как слепец, не находя опоры под стопой...»
© Йовин

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой.
Было много их — юных, восторженных и счастливых.
После долгих бесед наслаждались роскошным пиром:
абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром.

Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком.
Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек,
исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо,
зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы.

Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых,
как у ветра под утро меняется вкус и запах.
И, привыкший давно ночевать под открытым небом,
убегал к пастухам, покупал молока и хлеба.

Уходил в одиночку бродить по рассветным росам,
что-то кронам шептал о вине, о послушном воске,
о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят,
исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот.

А однажды покой поздней трапезы звоном латным
был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом,
пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил,
целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды.

Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки,
до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки,
вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину,
пошагал в новый день по дороге чёрноосинной...

Позже люди твердили про жадность и про монеты.
Знаю точно — в речах этих правды и капли нет, а
только спорить негоже с увесистым словом хроник,
если главный свидетель — всего-то простой садовник.