Некупальный сезон крепчает и добивает. Речка в расцветке хаки
беспамятно чистит, чистит, чистит каменную картошку.
Вспоминаешь о людях, какие они собаки –
от застойной кувшинковой жёлчи совсем не тошно.
В родовом ключе наплескаться мыслью – не в радостном родниковом.
Да и можно ли не расставлять над «ё» собственным лаем точки –
перед подлинной подлостью копии ангелов расточаются: «Я никто Вам,
но знайте – Вам так свежо и свято в этом белом платочке».
Ради них по-докторски, по-учительски набираешь в лёгкие грозность:
«Разве вам не рассказывали, как рвут
самых невинно-ярких?
Как же вам не хватает серости – коры головного мозга, –
ёлки вы мои новогодние, нервов моих моталки...»

Некупальный сезон извиняется мило, но слишком длинно.
Смотришь вверх, видишь комнаты, полные белых мягких столов и стульев.
Вспоминаешь, как самого тебя – кусочек небесного пластилина –
приспособить к земному старался старенький ангел-инсультник,
как вокруг тебя, оставляя песочницы, садики и войнушки,
малочисленные ван Акены снова крестились в Босхи...
И душе наконец-то в собственной будке душно.
Смотришь на мир по-взрослому, по-детски, по-стариковски,
по-царски, по-нищенски, по-мещански, по-мужски, по-женски –
и улепётывают из голоса язвительные минорцы,
и твой внутренний профессор Преображенский
вынимает из рукописи
и пересаживает себе сердце Га-Ноцри.