Хлопнули ставни. В пурпуре туч васильковых
соломонятся мцыри и дервиш. Сто миллионов лет –
твоей или нет – покорной слуге тоже нечем заняться.
Верстали, читали, гнули мои страницы, словно подковы,
с тех самых пор, как курицы засветились в яйцах, –

мцыри и дервиш.

Оставим в покое кур. Давай кофейку,
пока спор их равен и ровен. Ты уже мелешь? Гуд.
Играет ранний Бетховен, музыка славит принцип
свиданий вслепую. Будущее приоткрыто: ты оседлаешь пулю
и, как барон Мюнхгаузен, полетишь к Луне. Слышишь, бегут

к тебе потенциалы героев твоих романов? На музыкальной паузе,
оптимистической ноте – кофе соломонит во мне,
призывает: не нойте, стройте лодки любовные, не строгайте гробы,
и с наслаждением бейте посуду, старинные чашки и блюдца!
Что – о Маяк, что разобьётся о быт. Хоть напоследок узнаете как смеются

мцыри и дервиш!

Ты куда-то спешишь? Успеешь
помолиться, покаяться, заплыть за рубеж, межу,
и потеряться. Тенью моей остановись у причала.
Время твоё – каракатица – к яйцам и курам катится,
возвращаясь в начало,

в котором слабые рвали подковы,
сильные читали мои страницы,
в пурпуре туч васильковых
спорили соломоновы лица,
вечности обновляя грани.

Сто миллионов,
послушай,
сто миллионов лет,
среди клонов и копий икон
я брожу по этой Земле,
пью кофе.

И хлопают уши.

И ставни.