Жил-был в Тридевятом царстве ученый-зоолух. Жил себе, не тужил, обжанился еще в студенчески годы, и родился у него мальчик. Сын то есть. Всем хорош да пригож, во всем семье помощник. Дрова рубил, ключи от дома вытачивал, когда в том нужда была, в магазины ходил, еду готовил, посуду мыл с моющим средством, пуговицы родителям пришивал, свитера вязал. Только вот в зоологии был не силен, чем очень отца огорчал. Тот так и говорил: «Далеко от яблони яблочко мое упало, ничего путного, знать, из него не выйдет». Но жисть как-то шла, да и чего жалиться, за спиной сынка существовали родители как за пазухой аль, сказать, как за каменной стеной. Ну, пусть не за каменной, но за кирпичной точно.
Однако куранты тикают, переходит человек отведенное ему жизненное время по белым и черным полосам. Вот так идет по белой и забывает, что черная-то не за горами. Так и с зоолухом вышло. В один прекрасный день померла скоропалительно его жена любимая, и остался он холостым, как патрон без пули. По-перву в науке спасенья пытался нащупать, начал писать работу про зачатки абстрахтного мышления у майских жуков, а потом понял, что тоску наукой не перешибить. Сидел да воспоминал, как жена ему галстух на шее повязывала, все-то остальное сынок делал, а вот это не мог почему-то. А без галстуха куда деться – в анакондемию не сходишь, на прием какой – тож, сиди себе дома и горюй.
Вот так погоревал ученый и понял, что припала ему суровая нужда жаниться. Походил по городу, поспрашивал, есть ли где свободная женщина, чтоб умела на мужской шее узел завязывать. Ему и показали, что вон, на Огородной, дом пятнадцать, как раз есть такая, единственный недостаток – своих у ней два сыночка, взрослых и по характеру неприятных. Пошел зоолух на Огородную пятнадцать и мигом жанился.

Вот стали они с супругой да сынами жить и поживать. Да скоро понял ученый, что немножко он опрометился. Характер у сынов и правда неприятный оказался – ругались как не положено, капризничали, зарядку не делали и ваще ничего не делали, а возрасту у них было по восемнадцать лет каждому, пора уже было и честь знать. В кино и по телевизеру все фильмы могли смотреть без родительского дозволения, а с ихним характером опосля просмотра таких фильмов с ними совсем никакого сладу не было. Но это еще было полбеды, точнее две трети. А третья треть беды злоключалась в том, что и новоявленная женушка его тоже была не чистый сахар, а, сказать без утайки, даже не малосладкое печенье, а много хуже – сплошная соленая галета, хоть и красавица. Нет, есть, конечно, и на галеты любители, да и когда на диете сидишь, оно и галета пойдет, но тут не тот случай, не зашло. Властолюбивая, сварливая, болтливая, ленивая. Нет, галстухи-то завязывать умела, но так это действие производила, словно муж ей за то должен быть жизнью обязан. Как бутто, повязывая галстух, она ему услугу невыразимую оказует, прям от смерти спасает. Завязывает узел, завязывает, а сама делает вид, что это для нее такая работа тяжелая, прям у ней и одышка притворная при этом проявлялась, и живот начинало типа крутить, и насморк открывался с обеих ноздрей. А в конце операции падала на ихню трахту и воды принесть тихим голосом заказывала. Больше всего на свете мечталось ей, чтоб высокую должность занять и с высоты такового положения людьми править. Сидела она по целым дням и только об этом и думала. А зоолуху, хоть и мог он теперь с галстухом и в анакондемию явиться и на прием какой, от таких дел и домой ворочаться неохота было.
И постепенно скукожилось все так, что всю семью стал обслуживать сынок зоолуха. Ну, теперь ему совсем жизни не стало. С утра до вечера на ногах, всех обстирывает, обслуживает, готовит, обшивает, помогает братьям в инстинктут готовиться. Вечером до своего неструганого топчана еле доползает и теряет от утомления сознание до такой степени, что сам не понимает, кто он и в каком месте находится. При такой работе свою одежу почистить не успевал, а когда и лицо отмыть. Все время в пыли, с пятнами. Так ему мачеха с братцами и зовище придумали – Перепачкин. Так его и стали все кликать, про настоящее фамилие-то и забыли совсем.

А в том царствии, раскроем государьственную тайну, правил царь. Он был достаточно добрый, но слишком изобретательный. Не мог он явить подданным свою доброту без того, чтобы не придумать какую-нибудь хитроверть. И была у него дочь, царевна, которой уже время приспичило замуж. А царь для нее хотел самого лучшего жениха на свете. Но как залучить такого в царствие, о котором тот свет толком ничего и не знал? Думал он, думал и, наконец, надумал. Оприходовал однажды за свой счет в местной газете «Правда Тридевятого царствия» объявление, что, мол, царь приглашает поконкурировать за руку своей дочери со стороны желающих и с этой целью организует гран-бал с мини-баром, а попросту барибал. Приглашаются все, кто считает себя достойным, то есть привлекательным на вид, как леопард, умным, как Эйнштейн, физически развитым, как Джеки Чан, и все такое. А если в ком этих черт нет, так пусть и сидит дома и не отнимает время и государственные расходы. Один фуршет, мол, в копеечку влетит.
Ну, опосля таковой декларации в царствии переполох, да и в других странах тож отдельные прочитали, кто в языках петрил. Пошли в Тридевятое царствие толпы. Нет, леопардов, Эйнштейнов и Чанов середь них не было, а скорее большинство было, сказать, наоборот, но на дармовщинку покушать и потанцевать кому неохота. А там, глядишь, и Эйнштейна в тебе царевна признает, известно дело, что любовь женщину ослепляет, а полюбить всякого можно – то дело случая.

Как прослышала жена зоолухова про данное событие, заволновалась. Позвала к себе сыновей и говорит:
- Ну, ребяты, пришло и ваше время. Я не я буду, коль царевну за вас не отдам.
Да ведь как бессовестно сказанула, бесстыжая, ровно царевна эта в ее пользовании была, чуть ли не служанкой у ней подрабатывала. Ну, сыновья, известно дело – рады-радехоньки во дворце жить, пить-есть без меры, фильмы смотреть в частном кинозале.
Вот вызывает мачеха к себе Перепачкина и приказует:
- Даю тебе, сынок, самое сурьезное задание в твоей счастливой жизни – состругай сынам моим брачные костюмы фрачные, да с бабочками, да чтоб бабочки те, как живые, крылышками хлопали, да сваргань малышам моим рубашки белизны невиданной-неслыханной, да обучи их правилам вежливости, потому как они, в дому живя, таковыми манерами пока не обладают, да научи их в совершенстве инопрестранным языкам да арифмистической науке. Все это должно быть исполнено не позднее, чем через два дня, потому как барибал на носу.
Вот засел Перепачкин за работу – кроит, шьет, пришивает, вышивает – словом, зашивается. В перерывах языки братьям в голову вкладывает плюс арифмистическу науку – сложение там интегралов да ряды Лагранжа один за другим вбивает. Не спит, не ест, а всех к тому кормит. Как уж он управился, это нам неизвестно, но – управился. Проходит два дня. Стоят братья – красавцы, фрачные костюмы сияют, отутюжены до предела – стрелки, ровно бритвы, бабочки крылышками хлопают, обувка блестит антрацитом, носки чистые, стираные! Даж в глазах вроде чуть ума проблескивает от языков да интегралов, но то, скорее всего, просто кажимость была. Однако ж благодарности к Перепачкину никакой, бутто так и быть должно. Мачеха, та просто сообчила, что ну вот, теперь может он и за домашни дела приниматься, не связанные с приукрашением братьев, да столько заданий надавала, похлеще, чем в другие дни. Зоолух молчал как всегда, и то, попробуй он за сынка заступиться, вмиг бы отказала ему жена в завязывании галстуха.
Пашет Перепачкин, пашет, а тем временем мачеха с братьями собрались да во дворец на барибал и отправились. Отец в анакондемию потопал – с другими зоолухами да биолухами об негладкой семейной жизни пообсуждать. Вот думает Перепачкин: «Как бы хорошо было, если б и мне глянуть на энтот барибал хотя б одним из своих усталых глазочков». Только сказал – вдруг в комнате свечение сказочное возникло, и появился в том свечении пожилой старичок - голова с кулачок, борода до паласа, голосок типа баса. Словно обледенел Перепачкин от восхищения, а старичок ласково и говорит:
- Привет, Перепачкин, я волшебник, звать меня Бер Данкин. Творю чудеса только так. Увидел я в свой магический треугольник, что трудишься ты, как мул, а адекватного (тут он таково значительно на юношу посмотрел), да, адекватного релаксейшен не получаешь. Короч, вот тебе билет на барибал на одну персону, а щас я тебя украшать буду. И рукой отмахнул.
Чудо! На Перепачкине костюм красоты апохвеозной, рубашка с вышитыми видами Парижа и почему-то города Богданович, цилиндер гениальный, трость из бамбукова древа, ботинки расписные с калошами глянцевыми! В довершение всего отмахнул старичок на сей раз ногой противуположной – прикатился с огорода киви, вырос, в карету превратился, прибежали три крота – лошадями стали буйными, горячими, появилось откуда ни возьмись насекомое наездник – в кучера выросло. Поблагодарил Перепачкин доброго старичка, а тот и говорит:
- Побудешь на барибале, развеешься, в буфету сходишь, на танцпол там аль еще куда, да только смотри, обуспей все вытворить до двух часов тридцати четырех минут по ночному времени, иначе каюк всему.
А чему всему и не просветил.

Отправился Перепачкин в карете на барибал. Старичок Бер Данкин ему таку дорогу организовал, что не дай бог, в смысле, что божественно. Фонари разноцветные по обе стороны, ели серебристые лапами машут, фейеры вверх взлетают, небо озаряют. И музыка – то ли «Щелкунчик», то ли «Ветер с моря дул» - никак не мог определить Перепачкин, слишком возбужден был.
Вот заходит он во дворец. Ну, такой перевардак начался! Такого жентельмана сиятельного там никогда и не видывали – что фейс, что одежа, что обувка, и видно, что крепок – весь в маскулатуре, а как зачали с ним диспутировать – так ваще прибалдели, про все парень знает, во всем замашки амциклопедически, на любой вопрос ответ дать готов, даже, сказать, о смысле жизни что-то ляпнул, хоть и неубедительно. Царь в восторге, царевна без ума, только на Перепачкина и зырит, грудь от волнения с обеих сторон вздымается. Она, вишь, до его приезда в клещах у братьев его была. Ох уж те и обхаживали, ох уж и старались. И то сказать, Перепачкин-то их и манерам вежливости обучил, и языкам. Но не по душе ей они. А особливо что не понравилось – это что когда она с ними на манчестерском диалехте заговорила, чтоб проверить ихню образованность, так они ее не поддержали, ну, дело ясное, не мог же Перепачкин их за два дня до всякой тонкости довести. Тут она и поняла, что знания их не крепкие и крайне ограниченные и интерес к ним где-то потеряла да так и не нашла. А братья и мачеха Перепачкина и не узнали – как в таком жентельмане бедного юношу распровидеть.
И открылась у Перепачкина с царевной большая любовь – как просветление какое. Ну, как по лбу тебе поварешкой дадут – сначала чуть не сознание потеряешь, а потом глаза открыл - а все вокруг другое: и переулки, и животные бродячие, и луна. И стали они друг от друга не отходить, а наоборот - танцевать замедленные танцы и заглядывать друг другу в зрачки и видеть там себя. А вокруг все стояли да любовались, и царь плакал себе на мантию, и только мачеха и братья шипели и завидовали.
И вот так продансили они до двух часов тридцати четырех минут ночного времени, и дворцовые куранты забили, и уличные петухи крыльями захлопали. Вспомнил тут Перепачкин, про что ему добрый старичок говорил, метнулся из дворца, не попрощавшись, ринулся по лестнице на первый этаж, да по дороге потерял одну резиновую калошу. Обернулся, а ну как дождь на улице, а калоши не разглядел. Ринулся в карету, а та его вмиг до дому доставила. А там – кончилось чудо – карета в киви превратилась, лошадя – в кротов, а кучер в наездника перекинулся, одежа соскочила. Загрустил Перепачкин – после такого дива, такой любви вновь к труду рабскому вернуться, снова в одиночество впасть.
Тем временем ворочаются с барибала мачеха и братья. Злые, обдосадованные. Обсуждают промеж себя, какой блистательный жентельман на барибале восприсутствовал, противу такого уж ничего было нельзя сделать. Ну, однако ж надежда у них оставалась. Все ж таки пропал жентельман-то. Со злости столько всего Перепачкину напоручали – с ума сойти можно. Да еще и обвинили его в своей матримониальной неудаче – мол, почему братьям любимым не сварганил цилиндер да почему трость не выпилил. И без тумаков дело не обошлось. Отец смотрит, как сынка бьют и уж совсем вступиться хочет, а потом про галстух вспоминает и опять смиряется, плачет в углу.

Между тем, царь клич кинул по всему государству – мол, найдена калоша сорок восьмого размеру, мужеский фасон, владельцу откликнуться да поскорее, ибо время – слезы. Царевна и правда занемогла после исчезновения Перепачкина – ни на что не смотрит, ничего не хочет, лежит на ложе, в потолок уставилась, калошу к груди прижимает. Вспоминает совместные танцы замедленные, взгляды нежные да свое отражение в глазах Перепачкина. Короч, изнемогает. Царь, на то глядючи, быстро собрался, то есть подпоясался, мантию скинул и в носилки запрыгнул. И царевна за ним увилась.
- Не могу больше, - говорит, - лежать на одном месте, их иногда и менять надо, места. Замучаюсь совсем, коли в неизвестности буду на ложе своем прозябать, пока ты, папа, да добровольцы всяки, в розысках будете дни прожигать.
И в те же носилки поместилась вместе с калошей. Подхватили носилки четыре слуги и бодро побежали по горам, холмам и равнинам. За царем гвардия в путь пустилась, бдительная, ничего без внимания не оставит, и под землей и в небесах все проницает. Едут они, едут, по пути всем встречным-поперечным калошу примеряют – нет везенья, налезает-то калоша на всех, но сидит свободно до неприличия. Все области царствия обошли, все улицы пропесочили – уже одна только улица осталась – Огородная, один только дом – пятнадцатый, уже царь с дочкой надежду всю утратили, хотели махнуть на все руками да во дворец ворочаться. Ну, царь потом решил для порядка и это обиталище проверить.
Заходят с гвардией в дом. Зоолух с женой и ее сынами чуть не трехнулись – ну, каждый ли день таково полчище с лидером государства в гости втыкается. Стали кланяться высокой делегации, на стол разносолы выставлять, суп грибной у них как раз был к обеду из меховиков ядреных.
Царь от супу отбоярился:
- До того ли мне, туманны ваши мозги, - когда любимого дочерью человека отыскать не могу и тем обрекаю ее на страдания по дальнейшей жизни. Короч, кто у вас есть мужеска гендера, подходь да подставляй ногу под калошу.
У мачехи Перепачкина сразу надежды взыграли внутре.
«Ну, - думает, - хоть одному-то сынку подойдет обувка».
Делает подход к калоше старший сынок. Налезла калоша, понятно дело. Обрадовалась глупая мачеха.
- Знать, это в старшенького моего твоя дочь втюрилась, - заявляет развязно.
Ну, царь тож не дурак был.
Вывел сынка во дворик. Провел стартовую полосу, отмерил 100 метров.
- Давай, - говорит, - беги.
И из стартового пистолета пульнул.
Побежал сынок, да тут же слетела большая калоша с его ноги, а сам он споткнулся и рухнул в теплицу с огурцами.
- Ах ты, бестолочь, - жена зоолуха разошлась, - мало, что не можешь как следовает калошу носить на ступне, так еще и хозяйству ущерб наносишь. В кого таков?
На младшего сынка тоже калоша само собой налезла.
- А ты, - царь говорит, - будешь с шестом через забор прыгать.
Прыгнул сынок да в воздухе ногой махнул, калоша слетела да матери-то по лбу как попадет. Та совсем разъярилась. А как же, мало того, что мечты всей жизни рушатся, так еще и голову больно.
- А что, больше никто у вас не живет? – царь спрашует.
- А вот, сынок мой, Перепачкин, - зоолух, наконец, дерзнул супротив жены слово сказануть.
Позвали Перепачкина, тот калошу надел – прям по ноге, и бегать с прыгать заставлять не надо. Прям как чулок ступню объяла.
Царь с дочкой ликуют – ура, жених нашелся! Перепачкин ей попенял все же.
- Ты ж, - говорит, - меня на барибале видела, неужто так надо было энти турниры с беготней и прыготней устраивать.
Ну, тут царь вмешался.
- Проформа, - ответствует таково внушительно, - должна быть соблюдена! И тебе, негосударственному человеку, этого не понять! А так ты парень хороший.

Да Перепачкин с царевной тех слов уже не слышали – приникли друг к другу, глаза в глаза, слова нежные шепчут, предплечья друг другу гладят, понятно – счастье нашли обоюдно. И тут, не пойми откуда, «Щелкунчика» аль «Ветер с моря дул» заиграли, и показалось им от великой любви, что вознеслись они в небеса, а может, и на самом деле так вышло, потому как царь и зоолух за руки взялись и тож туды же вштопорились. А в небесах они еще старичка Бера Данкина встретили. Вот за них порадовался. Ну, и, понятно дело, собой возгордился, нос задрал, даже чуть нескромно получилось. Но волшебным старичкам простительно.