Одна из врожденных потребностей нашего ума – выделять различные типы и подразделять в соответствии с ними весь человеческий род. От «характеров» Теофраста и учения древних о четырех темпераментах и вплоть до современной психологии прослеживается эта потребность в типизации. И неосознанно каждый человек разделяет людей своего окружения на типы, находя в них сходство с характерами, которые с детских лет имели для него значение. Сколь бы полезными и показательными ни были подобные классификации, основанные на чисто личном опыте либо стремящиеся к научному типологическому подходу, иногда уместно и плодотворно рассмотреть царство нашего опыта под иным углом зрения, позволяющим установить, что каждый человек наделен чертами любого из типов и что различные характеры и темпераменты можно обнаружить во всякой личности, для которой они являются ее состояниями, сменяющими друг друга.

Выделяя в дальнейшем три типа читателей, или, вернее, три ступени, на которых могут пребывать читатели, я не имею в виду, что всех на свете читателей можно разделить на данные три категории таким образом, что один читатель попадет в одну из них, а другой - в другую. Каждый из нас в какое-то время относится к одной, а в другое время - к другой группе.

Вот, прежде всего, читатель наивный. Каждый из нас порой бывает таким. Этот читатель поглощает книги, как едок блюда, он только берет, он ест, насыщается - не важно, идет ли речь о мальчике, читающем книгу об индейцах, или о горничной, которая увлечена романом из жизни графинь, или о студенте, штудирующем Шопенгауэра. У этого читателя отношения с книгой складываются не так, как у одной личности с другой личностью, а, скажем, как у лошади с яслями или даже как у лошади с возницей: книга правит, читатель ей подчиняется. Материал он воспринимает объективно и признает его реальность. Но не только материал! Есть читатели очень образованные, даже рафинированные, это читатели художественной литературы, но и они вполне могут быть отнесены к классу «наивных». Конечно, они не увязают в материале и ценят, например, роман не за то, что в нем описываются смерти или свадьбы, они совершенно объективно воспринимают самого автора, эстетическое содержание книги, их пронизывают те же токи, что и автора, они всецело проникаются его отношением к миру и безоговорочно разделяют те истолкования, которые сам писатель дает своим вымыслам. То, что для простой души - материал, среда и действие, для читателя, приобщенного к культуре, - мастерство, слог, образованность автора, его духовный мир; этот мир читатель воспринимает как нечто объективное, как последнюю и высшую ценность художественного слова, в точности так же, как юный поклонник Карла Мая считает реальными ценностями, подлинной действительностью приключения Старого Шаттерхэнда.

Наивный читатель в своем отношении к чтению вообще не является личностью, самим собой. Он оценивает описанные в романе события по их напряжению, опасности, их эротизму, их блеску и нищете или, напротив, он оценивает писателя, прилагая к его творчеству мерило некой эстетики, которая в конечном счете всегда является условной. Такой читатель неколебимо верит, что книга существует единственно для того, чтобы ее правильно, внимательно прочитали и по достоинству оценили ее содержание или форму. Как хлеб существует для того, чтобы его ели, а кровать, чтобы на ней спали.

Но ко всякой вещи на свете, а значит, и к книге, можно подойти и совершенно по-иному. Стоит человеку внять голосу не образованности, а своей природы, как он становится ребенком и начинает играть с вещами. Хлеб тогда превращается в гору, в которой он роет туннель, а кровать - в пещеру, сад, заснеженное поле. Некую толику этой ребяческой простоты и этого гения мы находим у читателей второго типа. Этот читатель ценит в книге не материал и не форму в качестве единственных и важнейших ее достоинств. Этот читатель знает, как знает дитя, что каждая вещь может иметь десятки и сотни разных значений. Этот читатель способен, например, следить за тем, как усердствует поэт или мыслитель, стараясь убедить и себя самого и читателей в правильности своего понимания и оценки вещей, он может наблюдать за автором насмешливо и усматривать в кажущемся произволе и свободе писателя лишь принужденность и пассивность. Этот читатель уже постиг то, о чем не ведают профессора и литературные критики: что такой вещи, как свобода в выборе материала и формы, вообще не существует. Если литературовед говорит: «Шиллер в таком-то году выбрал такой-то материал, который решился воплотить в пятистопных ямбах», - то читатель второго типа знает, что ни материал, ни ямбы поэт не был волен выбрать, и этот читатель находит удовольствие не в том, чтобы видеть материал, которым владеет поэт, а как раз наоборот – чтобы видеть поэта под ярмом материала. При таком взгляде на вещи почти полностью исчезают так называемые эстетические достоинства и величайшую притягательность и ценность в глазах читателя могут иметь, напротив, огрехи и неточности автора. Ибо этот читатель не идет за автором, слушаясь его, как лошадь возницу, он идет как охотник за дичью, и внезапно открывшаяся его взгляду изнанка мнимой свободы писателя, его зависимость и пассивность, может восхитить такого читателя более, нежели все обольщения прекрасного владения мастерством и выпестованного словесного искусства.

На том же пути, однако еще одной ступенью выше, мы находим, наконец, третий тип читателя. Вновь следует подчеркнуть, что никому из нас нет нужды относиться постоянно к какому-то из указанных типов, что каждый из нас сегодня принадлежит к первому, завтра к третьему, а послезавтра - ко второму из них. Итак, третья и последняя стадия. Этот читатель, очевидно, есть полная противоположность тому, что принято называть «хорошим» читателем. Этот читатель в такой мере является личностью, в такой мере самостоятелен, что совершенно свободен в своем отношении к книге. Он не стремится пополнить свои знания или развлечься, он использует книгу не иначе, чем любую другую вещь, она служит ему только отправной точкой и побуждением. В сущности, ему все равно, что читать. Философа он читает не с тем, чтобы поверить автору, принять его теорию, и не с тем, чтобы враждовать с нею, подвергать ее критике; поэта он читает не для того, чтобы воспринять его воззрения на мир. Он мыслит самостоятельно. Он, если угодно, сущее дитя. Он со всем играет - а в известном смысле нет ничего более плодотворного и ценного, чем игра со всем на свете. Если такой читатель найдет в книге прекрасную сентенцию, мудрость, истину, он для начала попробует перевернуть ее с ног на голову. Он давно знает, что и противоположность всякой истины есть истина. Он давно знает, что всякая идеальная точка зрения есть полюс, у которого имеется противоположный полюс. Он дитя в той мере, в какой ценит ассоциативное мышление, однако он знает и мышление иного рода. И вот так этот читатель, или, скорее, вот так каждый из нас, пребывая в третьей стадии, может читать все что вздумается - роман, учебник грамматики, расписание движения поездов, корректурные листы из типографии. В часы, когда наша фантазия и способность к ассоциациям достигают вершины, мы ведь и вообще уже не читаем написанного на бумаге - мы плывем в потоке побуждений и идей, которые устремляются к нам из прочитанного. Они могут появиться из текста, они могут родиться и просто из облика печатных знаков. Газетное объявление может стать откровением. Счастливейшая, самая жизнеутверждающая мысль может возникнуть из совершенно безразличного слова, которое мы перевернули, с буквами которого затеяли игру, как с детской мозаикой. В таком состоянии сказку о Красной Шапочке можно прочесть как космогонию или философию - или как роскошный эротический текст. А можно и надпись «Coloradomaduro» на ящике от сигар прочесть, играя словами, буквами и созвучиями, и в своем воображении проделать путь по всем бесчисленным царствам знаний, воспоминаний и мысли.

Но, возразят мне, разве это чтение? Разве человек, который читает прозу Гёте, не задумываясь о взглядах и мнениях Гёте, словно объявление или случайный набор букв, вообще читатель? Разве стадия, которую ты называешь третьей и последней, не является низшей, ребяческой, варварской? Куда исчезает для такого читателя вся музыка Гёльдерлина, страстность Ленау, воля Стендаля, мощь Шекспира? Возражение справедливо. Читатель третьего типа - уже не читатель. Человек, привыкший задерживаться на этой стадии, вскоре перестает читать, ибо орнамент ковра или расположение камней в кладке стены для него имеет такую же ценность, как прекраснейшая страница со стройными рядами букв. Ему хватило бы одной-единственной книги - листка, заполненного буквами алфавита.

Так оно и есть: читатель на этой последней стадии вообще не читатель. Наплевать ему на Гёте! Не нужен ему Шекспир. Читатель последней стадии уже не читает вовсе. Зачем ему книги? Разве не весь мир в его душе?

Тот, кто надолго задержится на этой стадии, уже не будет читать. Но на ней никто не остается на долгое время. Впрочем, тот, кто совсем не побывал в этом состоянии, все же читатель плохой, незрелый. Он же не узнал, что вся поэзия и вся мировая мудрость существуют и в нем самом, что даже величайший поэт черпает из единственного источника - того, который есть у каждого из нас, в нашем существе. Хотя бы раз в жизни побудь - хотя бы день, хотя бы час - в третьей стадии, стадии уже-не-чтения, и ты затем (покинув ее, что очень легко) станешь стократ лучшим читателем, лучшим слушателем и истолкователем всего, что ни будет написано. Лишь один раз взойди на эту ступень, где камень при дороге для тебя не менее значим, чем Гёте и Толстой, - в Гёте, Толстом, во всех писателях ты с этих пор будешь открывать несравнимо большие ценности, обретешь больше сока и меда, больше утверждения жизни и твоего собственного бытия. Ибо творения Гёте - это не Гёте, и сочинения Достоевского - не Достоевский, а лишь попытка, сомнительная, не доведенная до конца попытка совладать с многоголосым, многозначным миром, центр которого есть сам писатель.

Попытайся хотя бы раз поймать череду мыслей, пришедших тебе в голову где-нибудь на прогулке. Или, что представляется более легкой задачей, - приснившийся ночью сон. Тебе снилось, что некто грозил тебе палкой, но затем вдруг вручил тебе орден. Кто же этот человек? Ты вспоминаешь и находишь в нем черты друга или отца, но в том человеке было и что-то иное: ты находишь в нем нечто женственное, неизъяснимым образом ощущаешь его сходство с твоей сестрой или с возлюбленной. А палка, которой он замахивался на тебя, посох с крюком, напоминает трость времен твоих школьных лет, с нею ты совершил свое первое пешее путешествие, и тут вдруг тебя разом захлестывают сотни, тысячи воспоминаний, и когда ты пытаешься схватить и записать содержание нехитрого сна, хотя бы сокращенно, бессвязными, но наиболее важными словами, ты, еще не добравшись до момента вручения ордена, обнаруживаешь, что мог бы написать целую книгу, две книги, а то и десять. Ибо сон - это окно, в котором тебе открылось то, что наполняет твою душу, а содержание твоей души - это мир, не больше и не меньше, весь мир, от часа твоего рождения и по сей день, весь, от Гомера до Генриха Манна, от Сириуса до Земли, от Красной Шапочки до Бергсона… И как твоя попытка записать сон соотносится с миром, включающим в себя твой сон, так же и творчество писателя соотносится с тем, что он хотел высказать.

Вот уже сто лет ученые и простые читатели пытаются истолковать вторую часть гётевского «Фауста», предлагая иногда очень хорошие, иногда откровенно глупые, иногда поразительно глубокие, иногда самые пошлые трактовки. Однако в каждом поэтическом произведении - пусть в сокровенной его глубине - тайно существует неизъяснимая многозначность, или, в терминах современной психологии, «высшая детерминированность символики». Не увидев ее хотя бы однажды, не осознав ее бесконечного изобилия и недоступности для окончательного истолкования, ты останешься ограниченным в своем отношении к любому поэту и мыслителю, будешь полагать целым лишь малую часть целого, будешь верить трактовкам, которые лишь едва касаются поверхности произведения.

Подниматься и спускаться по трем читательским ступеням может любой человек, в любой области - это разумеется само собой. На каждую из трех ступеней, между которыми существует множество промежуточных стадий и переходов, ты можешь подняться, обратившись к зодчеству или живописи, зоологии или истории. И всюду третья ступень, на которой ты более всего и есть ты сам, будет означать конец чтения, исчезновение поэзии, исчезновение искусства, исчезновение всемирной истории. Однако, пока у тебя возникнет хотя бы догадки о том, что происходит на этой ступени, все книги, все творения наук и искусств ты будешь читать только так, как школяр читает грамматику.

1920