Мне говорят: "Визуальные искусства вытесняют чтение. Визуальное окончательно победило вербальное. Мы забыли книги и предпочитаем смотреть сериалы". В этом есть много правды, но, на мой взгляд, дело обстоит не совсем так. Не знаю, был ли Советский Союз "самой читающей страной", но, кажется, советский человек (да и не только советский, а вообще человек индустриальной эпохи) читал другое и по-другому. Объем чтения, объем потребления вербальной информации в последние лет десять как раз сильно увеличился. Когда человек "зависает" в Фэйсбуке или "Вконтакте" ежедневно часа на два-три (что совсем не редкость), он в основном читает. Но Фэйсбук воспринимается как отдых, и нагружать себя трудными текстами, которые требуют критического осмысления и интерпретации, хочется не всегда (честно говоря, очень редко хочется). Чтение фрэнд-ленты — это именно серфинг, то есть скольжение по поверхности, с редкими необременительными погружениями: нырнули за красивым камешком (повелись на броский заголовок), прочитали (а точнее, пробежали глазами примерно 20% текста), выскочили и поскользили дальше. Фактически Фэйсбук, как и другие социальные сети, — бесконечная (именно бесконечная — дочитать достаточно большую фрэнд-ленту до конца невозможно) колонка происшествий, анекдотов, случаев или разговоров "пикейных жилетов", то есть последняя страница старой "Литературки". Но "Литературка" состояла не только из "Клуба 12 стульев". Спрос в данном случае рождает предложение: трудные тексты вымываются, их не "лайкают", не "расшаривают", и они благополучно тонут. "Очень много букв" — это приговор. Но объем прочитанного огромен: постоянный пользователь Фэйсбука прочитывает за день десятки тысяч знаков, за месяц — это объем "Войны и мира". Вне Сети люди в основном читают детективы, фантастику, дамские романы и раздражаются, когда вдруг сталкиваются со сложными, не сразу понятными текстами, а все глубокие тексты, увы, именно таковы. Я совершенно не хочу беспощадно бранить наш век, но должен констатировать именно такое положение дел. Почему такое положение дел не очень хорошо в первую очередь для самого читателя, я и попробую поговорить. Сразу отмечу главное — мозг при поверхностном чтении гораздо менее активен, чем при чтении трудном. И если он почти все время недогружен — он деградирует. Еще в 2006 году доктор биологических наук Елена Наймарк написала заметку1, в которой подробно рассказала об эксперименте, поставленном группой британских ученых (ну куда же деваться, если они действительно — британские ученые) под руководством Филипа Дэвиса. Я приведу достаточно большой фрагмент из ее давней заметки вот почему. Сравнительно недавно, в 2013 году, о работе Филипа Дэвиса написал The Telegraph2 и привлек к его результатам широкое внимание. Когда мы с Еленой обсуждали работу Дэвиса, она высказалась о ней достаточно скептически, но теперь, по-видимому, можно сказать, что результаты вполне подтвердились. "Лингвист Филип Дэвис из Школы Английского Языка Ливерпульского Университета (Philip Davis, from the University’s School of English)… доказал, что шекспировские тексты, в отличие от обычных, заставляют мозг активно работать. Сам "литературно-физиологический" эксперимент был довольно тривиален. 20 испытуемых читали предложения из пьес Шекспира, а в это время энцефалограф регистрировал электрическую активность их мозга (ЭЭГ). Чтобы исключить эффект узнавания, для эксперимента выбирали не слишком известные шекспировские фразы. Также с помощью аппаратуры для функциональной магнитно-резонансной томографии снималась и томограмма мозга. Функциональная томография позволяет получить пространственный портрет возбужденных нейронов непосредственно во время работы мозга. ЭЭГ испытуемых во время чтения шекспировских фраз оказалась не похожа на ЭЭГ читающих обыденные или бессмысленные тексты. Как пояснил участник исследования профессор-нейрофизиолог Нил Робертс, когда человек читает бессмысленный текст, состоящий из привычных слов, то на его ЭЭГ появляется особый минимум, так называемый эффект N400. Он означает, что слова не восприняты мозгом. Этой отрицательной волны при обычном чтении не возникает. Когда же предлагается для прочтения осмысленный, но грамматически "корявый" текст, то энцефалограф вычерчивает положительную волну, так называемый эффект N600. Этот эффект продолжается еще некоторое время после окончания чтения, то есть мозг продолжает заниматься перепроверкой смысла неправильно (или необычно) употребленного слова. При чтении Шекспира на ЭЭГ появляется именно такая N600-волна. Исследователи объясняют появление эффекта N600 неожиданным использованием слов, при котором слово приобретает редко используемый смысловой оттенок или меняет смысл вовсе. Например, Шекспир часто заменял глаголы существительными (например, "To lip the wanton women" — здесь существительное lip употреблено в значении to kiss). Подобную манеру, свойственную не только Шекспиру, но и другим классическим английским поэтам — Чосеру, Водсворту, литературоведы называют "функциональным сдвигом". Функциональный сдвиг заставляет мозг сначала распознавать слово, затем определять смысл предложения, а после заново реконструировать значение использованного слова. Получается, что для понимания такого предложения мозгу приходится выполнить тройную работу. На томограммах испытуемых видно, что при чтении фраз из Шекспира расширяется область работающих нейронов. Особенно активизируется область теменной доли и нейроны Сильвиевой борозды, ответственной за лингвистический анализ. Мозг начинает интенсивно работать". Дэвис сказал The Telegraph, что чтение классиков действует на мозг "как ракета". Это, конечно, красиво, но все-таки недостаточно конкретно. Кроме того, Дэвис отметил, что при чтении классиков повышается активность в зонах мозга, ответственных за "автобиографическую" (или эпизодическую) память. Скачок активности мозга происходит тогда, когда мозг сталкивается с трудной, но разрешимой задачей. Если задача неразрешима, то есть текст с точки зрения мозга бессмысленен, мозг быстро "гаснет". Если задача проста, то мозг возбуждается слабо и работает вполнакала. Это основные выводы из эксперимента Дэвиса. Восприятие Шекспира в экспериментах Дэвиса очень похоже на то, как читатель воспринимает "поэзию абсурда". Я позволю себе привести цитату из своей статьи, посвященной именно такой поэзии. "Чему противостоит абсурд как эстетическая категория? Можно сказать, что он являет собой отрицание разумности и осмысленности. Но это не всегда так. Наиболее рациональные то есть разумные и осмысленные тексты, — это тексты математические: мало того что они допускают точную интерпретацию, но и ровно одну интерпретацию. Но разве написанные на доске лебединые шеи интегралов или зубастые сигмы с бахромой индексов не кажутся людям, не знакомым с математическим формализмом, самым что ни на есть абсурдом? Необходимо признать, что абсурд противостоит не разумности вообще, а довольно специфической и узкой части разумности — “здравому смыслу”. Именно здравый смысл и провоцирует эстетику абсурда на все ее преувеличения, на всю ее игру, иронию и пародию. В этом смысле математический текст, безусловно, такой же абсурд, как и стихи капитана Лебядкина: он так же далеко отстоит от норматива здравого смысла. Пастернак писал в “Нескольких положениях”: “Безумие доверяться здравому смыслу, безумие сомневаться в нем”. На этой узкой полосе — между сомнением и доверием — и существует поэзия: в области, пограничной здравому смыслу. Чуть дальше от здравого смысла — и поэзия теряет связь с осмысленным пространством: это неограниченно большая (бесконечная) область полной свободы от осмысленности. Здесь отсутствует абсурд как эстетическая категория"3. Поэзия находится в пограничной зоне. И главное ее качество, которое выводит ее из области "здравого смысла", из области прагматических сообщений, — неоднозначность, неопределенность значений слов, синтаксические "нарушения", а вот они-то и будят мозг и заставляют его работать, как мы видим по исследованиям Дэвиса. А простая, "плоская проза" скользит по поверхности здравого смысла, использует только высокочастотные значения слов, упрощенный синтаксис, — и мозг следит только за конфликтом, только за развитием сюжета, его ничто не смущает и не заставляет останавливаться, задумываться, а значит, развиваться. Интерпретация стихов всегда представляет собой трудную задачу. И это касается не только поэзии абсурда (обэриутов, например) или таких сложных поэтов, как Мандельштам или Пастернак. Это также верно и для стихов Есенина или Пушкина, не говоря уже о поэтах современных, выстраивающих довольно непростые текстовые конструкции. Мандельштам писал в "Разговоре о Данте": "Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку. Произнося “солнце”, мы совершаем как бы огромное путешествие, к которому настолько привыкли, что едем во сне. Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить — значит всегда находиться в дороге"4. "Солнце" необычным словом не назовешь. И тем не менее в стихах оно теряет свою прагматическую определенность и становится загадкой, требующей разрешения.
        То, что мы читаем стихи не так, как простую прозу или нон-фикшн, — очевидно. Но вот каков механизм этого чтения? Как работает при этом мозг? Я расскажу об эксперименте, поставленном нейробиологами из Университета Карнеги Меллон — Робертом Мэйсоном и Марселем Джастом5, которые с помощью метода fMRT (функциональной магнитно-резонансной томографии) исследовали работу мозга при чтении и интерпретации предложений, содержащих слова с неопределенным значением. На самом деле почти все слова языка имеют более одного значения. Это не исключение, а правило. Слова, имеющие ровно одно значение, — это почти всегда термины, которые к тому же чаще всего имеют иностранное происхождение — греческое или латинское. Это делается намеренно, чтобы отсечь возможные неоднозначности и точно ограничить область значений. Термины используются не для того, чтобы сделать текст намеренно трудным, ровно наоборот — термин отсекает все лишние значения и несет строго определенный смысл. Это очень важно для корректного понимания научных текстов. Даже такие вроде бы совершенно определенные слова, как "трава" или "вода", — неоднозначны. Скажем, "трава" кроме своего главного значения — "травянистое растение" — имеет, например, смысл "безвкусная еда" или на сленге — "марихуана". А "вода" может значить — "пустая, не содержащая новой информации речь". В простой прозе (например, pulp fiction), как правило, востребовано одно значение слова, а вот в поэзии все иначе. Говоря словами Мандельштама, в поэзии мы имеет дело с "пучком" смыслов, из которых нам еще только предстоит выбрать наиболее точное значение, и таких значений может оказаться несколько. Мозг напряженно работает. Он не только приписывает слову значение, он это значение перепроверяет контекстом, строит интерпретацию и, если эта интерпретация оказывается некорректной, "возвращается" назад, чтобы перечитать и заново интерпретировать высказывание. (О такого рода "тройном чтении" пишет и Елена Наймарк.) При чтении стихов мозг загружен несравнимо сильнее, чем при чтении простой прозы, но почерпнутый смысл может оказаться гораздо богаче — он появится не как данность, а как следствие решения задачи, иногда весьма сложной. Это очень полезно. Но о пользе (совершенно прагматической) поэзии мы поговорим в конце этих заметок. Мэйсон и Джаст рассматривали неопределенности двух разных видов. Ученые называют первый вид неопределенности симметричным (balanced), а второй — смещенным или несимметричным (biased). В первом случае два значения имеют примерно равную частотность в языке, и оба активно используются. Вот пример симметричной неопределенности6: Он поднял лист, покрытый сеткой прожилок.
        Слово "лист" может значить и "лист бумаги", и "лист дерева". То, что в приведенном примере используется значение "лист дерева", мы понимаем, только дочитав предложение до конца, поскольку поднять можно и лист бумаги, и лист дерева. В несимметричном случае различаются доминирующий смысл и подчиненный. Неопределенность возникает, как правило, в том случае, когда в предложении используется именно подчиненный смысл. Приведу пример несимметричной неопределенности: Рубашка была белая, без рисунка, но дама выглядела изящно, он положил карту на стол и сделал ставку. Слово "рубашка" имеет, по крайней мере, два значения — "деталь одежды" или "внешняя сторона игральной карты", причем значение "деталь одежды" гораздо более частотное. "Внешняя сторона игральной карты" — значение специализированное и сравнительно редко используемое. Слово "дама" тоже имеет два значения — "женщина" и "игральная карта", например, "дама пик". И в этом случае первое значение более частотно. Мы уверенно приписываем первое значение обоим словам, но потом сталкиваемся с неверной интерпретацией и вынуждены предложение заново интерпретировать7. Работа мозга при интерпретации такого рода неопределенностей связана еще с индивидуальными особенностями читателя — с объемом его рабочей (или краткосрочной) памяти8. В эксперименте использовались как предложения с неопределенными значениями, так и контрольные предложения, где никаких неопределенностей не возникало. Испытуемым предлагали разные тексты и сравнивали активность мозга в разных случаях. В эксперименте рассматривались четыре случая: • симметричная неопределенность при большом объеме рабочей памяти; • симметричная неопределенность при малом объеме рабочей памяти; • несимметричная неопределенность при большом объеме рабочей памяти; • несимметричная неопределенность при малом объеме рабочей памяти. В первом случае наблюдалась повышенная активность левой нижней лобной извилины и левой верхней височной извилины. Это практически нормальная ситуация при чтении. Мозг не фиксируется на слове, имеющем симметричное неопределенное значение, он просто выбирает любой вариант — практически бросает монетку. Если интерпретация корректная — это и есть нормальное, гладкое чтение. По-видимому, мозг, делая выбор значения, продолжает удерживать в рабочей памяти и предложение, и оба значения слова: в приведенном мной примере при ошибке интерпретации мозг готов применить значение "лист дерева", если первоначально был сделан выбор "лист бумаги". Если ошибка возникла, мозг заново интерпретирует смысл предложения, — время чтения увеличивается, активность возрастает. Но вся активность сосредоточена в левом полушарии — лобной и височной долях. Во втором случае (симметричная неопределенность при малом объеме рабочей памяти) ситуация сложнее. Начинается все аналогично: мозг "бросает монетку" и выбирает значение неопределенного слова. Но при малом объеме рабочей памяти довольно неожиданно возбуждается не только левое, но и правое полушарие — правая нижняя лобная и правая верхняя височная извилины. При левополушарной интерпретации значения ясны мозгу, а вот при правополушарной — возникают приблизительные значения: они нечеткие и их может быть много. Но основная работа в данном случае все равно сосредоточена в левом полушарии. Здесь нужно отметить, что при симметричной неопределенности повторная интерпретация, как правило, заканчивается удачей — мозг находит точный смысл предложения. В несимметричных случаях мозг активизируется гораздо сильнее. Независимо от объема рабочей памяти в несимметричном случае всегда активизируется правое полушарие, причем не только лобная и височная доли, но и островок, что особенно важно: островок связан с эмоциями, он важен для таких ментальных процессов, как самопознание и интерперсональный опыт, то есть опыт общения с другими людьми. Чтение замедляется, повторная интерпретация может закончиться неудачей, то есть мозг так и не сможет понять, каков же смысл предложения, — неудача более вероятна при малом объеме рабочей памяти. Кроме того, перед мозгом возникает и другая задача: ему необходимо подавить неверную интерпретацию — попросту стереть ошибку. И он, пытаясь это сделать, опять-таки может потерпеть неудачу, потому что "стирание" запускается только тогда, когда согласованная интерпретация уже получена. Если адекватная интерпретация так и не находится, — внимание рассеивается и активность мозга падает. Отсюда несколько важных следствий. Подключение правого полушария дает несколько размытую, но зато более широкую и даже эмоциональную картинку. Большой объем рабочей памяти позволяет чаще получить согласованную интерпретацию. Ученые все измерили, сделали красивые томограммы. Молодцы. А я попробую применить эти результаты для объяснения процесса чтения стихотворного текста. Стихотворение практически всегда содержит неопределенности несимметричного типа, то есть поэт использует редкие (низкочастотные) значения слова (даже хорошо известного в своем высокочастотном значении читателю), причем эти значения могут запросто нигде и никогда больше не встречаться, если мы имеет дело с идиолектом. А мы с ним в поэзии дело имеем регулярно. Для корректной интерпретации предложения нам только самого этого предложения может не хватить: может оказаться, что стихотворение нужно дочитать до конца. То есть для интерпретации даже большой рабочей памяти может оказаться недостаточно. Если мозг сталкивается со словами, которые человек видит впервые, мозг снижает активность: он не может их интерпретировать и попросту пропускает — у него нет шанса их правильно понять (по крайней мере, при первом чтении). То есть интерпретация будет строиться без этих впервые прочитанных слов. Из этого следует, что при чтении стихов практически всегда резко активизируется правое полушарие — и лобная доля, и височная, и островок. Правое полушарие дает целый набор приблизительных значений, и начинается повторная интерпретация, возможно, даже не одна, а несколько. При этом активируются зоны долгосрочной декларативной памяти, как эпизодической, так и семантической (о чем говорил Дэвис), которые локализуются в том числе и в средней височной доле, которая находится рядом с активной при интерпретации несимметричных неопределенностей верхней височной долей. Чтение стихов дело медленное, но мозг необыкновенно активен. Возьмем в качестве примера четверостишие из стихотворения Мандельштама. От сырой простыни говорящая — Знать, нашелся на рыб звукопас — Надвигалась картина звучащая На меня, и на всех, и на вас...
        В первой же строке встречается слово "простыня". Это типичный пример несимметричной неопределенности: высокочастотное значение "постельное белье" оказывается неверным при интерпретации, поскольку в данном случае поэт использует значение "киноэкран". Но это становится ясно далеко не сразу. Во второй строке мы сталкиваемся с еще более трудной ситуацией: правильная интерпретация слова "рыбы" — "фигуры актеров немого кино" встречается достаточно редко. Слово "звукопас" — авторский неологизм, который встречается только в этом в стихотворении. Только дочитав до третьей строки, мы сможем построить разумную интерпретацию первых двух: "картина звучащая" — это "звуковое кино". Ну а когда мы дочитаем стихотворение до самого конца, мы узнаем, что имеется в виду фильм "Чапаев". Для того чтобы интерпретировать стихотворение, мы должны постоянно возвращаться назад, подбирая значения слов, но очень часто, как, например, в этом четверостишии Мандельштама, мы сталкиваемся с тем, что несимметричная неопределенность не одна — их несколько. Это приводит к тому, что возникает дерево интерпретаций: вот тот самый "пучок смыслов", о котором и говорит Мандельштам в "Разговоре о Данте". И в заключение несколько слов о пользе поэзии (и вообще трудных текстов). Считается, что заучивание стихов развивает память. Почему это происходит (и происходит ли вообще), как правило, никто не задумывается. А напрасно. Как показывает эксперимент Мэйсона и Джаста, мозг при интерпретации неопределенностей (особенно неопределенностей несимметричных) работает интенсивнее, чем при чтении однозначно определенных текстов. И одним из главных условий правильной интерпретации является достаточный объем краткосрочной памяти. Вот ее-то мы и тренируем, когда читаем стихи, но не тогда, когда мы их механически заучиваем, а когда пытаемся их понять и выстроить собственную, корректную интерпретацию. Главное не заучивание стихов, а их понимание. Хотя нельзя не отметить, что заученные стихи, которые хранятся в нашей памяти, обычно (но не всегда) мы понимаем лучше, — мы их просто читали много раз. Заучивание стихов — это не самоцель, это только хорошее подспорье для понимания, но одного заучивания недостаточно, и само заучивание — необязательно. Мозг — гибкая, адаптивная система. Нейронные сети работают хорошо, когда они работают постоянно и под хорошей нагрузкой. Трудные художественные тексты и особенно стихи — это как раз хорошая нагрузка. Она нужна и как профилактика, особенно в зрелом возрасте, когда большинство наших действий и размышлений укладывается на плоскости здравого смысла и сводится к повторению известного. Не надо давать мозгу шанса расслабиться. Мы уже как-то привыкли, что надо бегать по утрам, делать гимнастику, ходить в тренажерный зал. А ведь это не только полезно, но еще и приятно, если удается преодолеть лень и пустую занятость. И тогда мы почувствуем "мышечную радость" — кровь приливает к мышцам. Но трудные тексты — это как раз такая гимнастика мозга: когда мозг работает, к его долям и извилинам, занятым в процессах понимания, припоминания, выбора и интерпретации, точно так же приливает кровь. И это тоже приятно — приятно понять сказанное поэтом, потому мир становится богаче, полнее, шире. Может, все-таки отложить ненадолго планшет и Мандельштама перелистать или Шекспира?