Конспект дискуссии «Зачем литературе теория?» — о том, как теория литературы из науки для писателей и критиков превратилась в науку для читателей, почему именно аудитория решает, кто является писателем, а кто нет (писать стихи или прозу для этого уже недостаточно), а также как современная литературная теория учит грамотному нечтению.

Кому нужна теория литературы?

Сергей Зенкин: Сегодня во всем мире теория литературы прежде всего читательская, а не писательская. Читатель — главная фигура и источник всех проблем, которые приходится обсуждать. Это довольно новая ситуация в современной культуре. Еще в XVIII–XIX веках в преподавании литературы господствовала дисциплина под названием риторика. Это наука, которая учила писать, это специальная система обучения сочинению текстов: стихотворных, прозаических, красивых, убедительных и т. д. Со второй половины XIX века ситуация стала меняться институционально: риторика исчезла из учебных планов университетов, на ее место пришли другие дисциплины, которые назывались, допустим, «история литературы», «пристальное чтение» (англ. close reading) или, скажем, «объяснение текста» (фр. explication de texte). Эти дисциплины изучали уже именно чтение, а не написание текста. Так в XX веке теория литературы больше стала ориентироваться на объяснение того, как надо читать.

В 1920-х годах ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка. — Прим. ред.) совершил грандиозный переворот не только в русской, но и в мировой литературной теории. В 1935 году, когда русская формальная школа уже была задавлена идеологическим нажимом сталинской пропаганды, а ее участники почти отошли от теоретической работы и стали сами писать романы, их вдруг пригласили на совещание к видным государственным руководителям и предложили создать учебник по теории литературы, чтобы молодые писатели, пришедшие от станка и от сохи, научились писать. Формалисты подумали и отказались. Думаю, одна из важнейших причин их отказа, которую они, может быть, даже сами не осознавали, в том, что их теория литературы предназначалась для читателей, им по-настоящему нечего было сказать молодым писателям.

Этот поучительный случай говорит о том, как развивается и для кого служит теория литературы в наши дни. Выясняется, что само постоянно эволюционирующее понятие литературы не поддается точному определению. Сегодня это литература, а завтра, может быть, станет нелитературой. Эти переходы текстов от нелитературы к литературе и наоборот определяются не писателями, а читателями в широком смысле слова, включая критиков, преподавателей и ученых. Более того, именно публика решает, кто является писателем. Чтобы стать таковым, недостаточно писать прозу или стихи, нужны еще некоторые санкции со стороны общества.

Когда в 1960-е годы шел процесс над Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве и выслали на север, судья по фамилии Савельева задала ему вопрос: «А кто причислил вас к поэтам?» Она, конечно, имела в виду простую бюрократическую вещь — бумажку о членстве в Союзе писателей. Бродский смущенно отвечал, что поэзия — «от Бога». На самом деле этот вопрос — по какому праву кто-то считается поэтом — имеет смысл, просто обычно его задает не суд, а читательская публика, и она же сама на него отвечает, причем часто вопреки решениям государственной власти. Так произошло и с Бродским. «Какую биографию делают нашему рыжему!» — сказала Ахматова по поводу суда. В данном случае вердикт общества оказался сильнее вердикта суда, но и то и другое — некоторые социальные, внешние, читательские в конечном счете суждения о тексте. Все мы занимаемся созданием литературы, даже если сами ничего не пишем.

Татьяна Венедиктова: Нужна ли теория литературы самой литературе? После многочисленных попыток понять, что вообще такое литература, выяснилось, что никакого стойкого определения нет. Литература возникает тогда, когда мы генерируем какой-то особый способ отношения к тексту, начинаем испытывать этот текст или переживать его как источник наслаждения, способного стать предметом дальнейшей смысловой разработки. То есть по-настоящему теория литературы нужна нам в той мере, в какой она позволяет наш изначальный опыт сделать более богатым, интенсивным, осознаваемым.

Наука непонимания

Александр Осповат: У нас считается, что презумпция филологии — это непонимание. Более того: историк литературы и комментатор испытывает наслаждение именно от непонимания, его задача — в реконструкции этого объема. Понимания достичь в принципе невозможно, даже в текстах, которые знакомы каждому со школьной скамьи: сколько Пушкина ни перечитывай, непонимания все больше.

Сергей Зенкин: Выдающийся филолог Михаил Леонович Гаспаров подошел практически к вопросу словесного мусора в классических текстах, резко их сокращая, выбрасывая. Переводы-резюме — характерный филологический подход, исходящий из того, что то, чего я не понимаю, — лишнее. Но, конечно, теория литературы и филология чаще исходят именно из презумпции непонимания. Об этом есть превосходная статья «Филология — наука непонимания» Михаила Ямпольского. Классическая филология, возникшая еще в поздней Античности, занимается поиском в тексте инородных образований, например языков, которые в нем могут скрещиваться, влияния других текстов и нелитературных фактов, которые могут в этот текст входить и застревать в нем не до конца переваренными. То есть сам текст филологу, его комментирующему, даже не очень интересен по сравнению с тем, что в этот текст вошло извне и следы чего можно в нем найти. Иными словами, я не понимаю текст, поэтому ищу его внешние проекции. Может быть, какие-то из них помогут мне этот текст понять.

Литература против теории

Татьяна Венедиктова: Литература в конечном счете победила литературную науку. И наступил момент, когда литературную теорию можно изучать только исторически, оборачиваясь назад, на уже закрытое прошлое. Были Якобсон и Тынянов, Бахтин и Лотман, но мы-то уже не они. Недостает яркой и внятной перспективы, которая открывала бы нынешним молодым ученым теоретические пути. Сто лет назад Роману Якобсону был 21 год, он еще только вступал в литературу. Убеждена, сейчас тоже есть Якобсоны, и важно им помочь, формируя поле для активной совместной и продуктивной работы — конечно, теоретическое.

Сергей Зенкин: Литература осознает в своей практике конфликтные отношения с собственной теорией, играет с ней в игру «кто кого обгонит». Это связано хотя бы с тем, что большинство современных писателей — люди образованные, сведущие в литературной науке, некоторые даже преподают в университетах. Уж они-то знают, что такое наука о литературе. Поэтому отношения литературы и науки часто оказываются конфликтными.

Классическая эстетика XIX века и теория литературы XX столетия приложили грандиозные усилия для разработки теории жанров, их классификации, построения сложных изысканных таблиц и генеалогических систем, объяснений того, что значит каждый жанр, какова его генетическая и смысловая память, по Бахтину. И тут вдруг выясняется, что современная литература все больше обходится без понятия жанра. Конечно, в культуре жанр сохраняется, но преимущественно в массовой словесности (детектив, «розовый роман» и т. п.). В более сложной и высокой авторской литературе жанровость почти полностью исчезла. Для нас сохранилось еще различие поэзии и прозы, хотя это тоже часто комбинируется. Практически все стихотворные произведения уже называются стихотворением, никто и думать не думает, что были какие-то там оды, элегии, баллады и прочие рондо и сонеты. А почти все прозаические произведения называются романами. И этого нам достаточно.

Так оказывается, что современная литература переиграла собственную теорию, опередила ее, отменив в своей практике те категории, которые наука о литературе долго изощрялась выработать. И в этом смысле отказ от теории, враждебность к теории — вполне закономерные факты современной культуры, связанные с тем, что наука о литературе не может до конца оторваться от собственного объекта. Другим наукам это легко, никто не спутает зоолога с животным, которое он изучает. В гуманитарных же науках мы одновременно и субъекты, и объекты. С этим надо примириться и уметь работать.

Когда наука о литературе ощущает себя внутри литературы, она занимает активную критическую позицию как авангард этой культуры. Когда она пытается поставить себя вовне, на какую-то вневременную позицию, она начинает кодифицировать и ставить границы. Есть известная идея диалога, которую концептуализировал в теории литературы Михаил Бахтин. Она стала необычайно популярна в мировой теории не только литературы, но и культуры вообще. Сегодня является таким общим местом говорить, что культура — это место диалога: диалог культур, диалог субъектов, настоящего с прошлым. Это, конечно, эффектная метафора, но она останется метафорой, пока мы не зададим себе вопрос: «А что противостоит диалогу в развитии культуры? Где границы диалога?» Оказывается, они есть, потому что многие существенные для культуры высказывания и тексты ставят себе задачу не продлить диалог, а, наоборот, его закрыть.

Например, автор романа выпускает книгу. От читателей он ждет прежде всего, что его труд будут читать, хвалить, переживать как интересный духовный опыт, что ему будут подражать другие авторы, что о нем будут писать критики и, может быть, даже вырабатывать некоторые абстрактные теоретические концепты на основании его текста. Однако ни одна из этих реакций не является в полном смысле слова ответом на его высказывание. Непонятно, как вообще можно ответить на роман. Ответ исключается самой сутью романа. Получается, что в культуре противоборствуют две тенденции. Одна выступает за продление диалога и является волей к свободе (пока мы разговариваем, слушаем или читаем друг друга, до тех пор мы свободны). Но есть и иная воля: остановить диалог, перейти от разговора к действию, к другому действию или к слову другого типа, — это, конечно, воля к власти, которая совершенно не чужда никакой науке.

Здравым подходом к этой проблеме будет учитывать и внешнюю, и внутреннюю позицию науки по отношению к своему предмету, в данном случае — к литературе. Поэтому моя главная задача — в развращении молодежи (Сократа в свое время за это ни много ни мало приговорили к смерти): показать, что абсолютных истин — по крайней мере, в данной области знания — нет и быть не может. Всегда есть разные подходы, которые порой необоснованно претендуют на властный статус. Вот вас, допустим, учили раньше, что в литературе так и только так, а я покажу, что на самом деле может быть и очень по-другому.

Бунт против теории

Александр Осповат: Когда я начал преподавать в Америке, один из моих коллег, ныне президент Американского университета в Центральной Азии (АУЦА в Бишкеке. — Прим. ред.), Эндрю Вахтель, сказал: «Вы, русские, совершенно полоумные люди. Вы не умеете интерпретировать, теоретизировать. Лучше бы сжечь все архивы русских писателей — может, это вам помогло бы заняться делом». Я ответил: «Тогда нам пришлось бы теоретизировать по поводу значительного корпуса текстов, написанных Сергеем Михайловичем Бонди, то есть составленных Бонди из черновиков Пушкина».

Со временем все популярнее у студентов становилась противоположная тенденция. Возник настоящий бунт против теории, и одним из его представителей стал довольно известный и талантливый Гэри Сол Морсон (американский литературный критик, профессор, славист. — Прим. ред.), который сказал, что нам не нужно никакой поэтики, нам нужна прозаика. А почему? Потому что поэтика придерживается некоторых уже выработанных положений, для нее существуют определенные правила, а на самом деле в литературе, как и в жизни, нет никаких закономерностей. В жизни царит хаос — в литературе тоже.

Одновременно на русской почве этот же пафос развил Борис Гаспаров, заявивший с изысканной прямотой, что в «Докторе Живаго» «картонные» диалоги, мелодраматические совпадения и неумение выстроить сюжет, но что при этом роман является прорывом за грань эстетического к реальной действительности, в которой все это присутствует в огромной степени, и в этом-то и есть некоторое высочайшее значение «Доктора Живаго», поэтика которого вообще не может быть описана.

Сергей Зенкин: Новейшие течения в литературной теории — гендерные, постколониальные исследования, исследования эмоций и многое другое (то, что я называю лихорадочной сменой исследовательских программ) — характерны преимущественно для западной науки. Русская наука в этом отношении отличается большей стабильностью — уж не знаю, во благо или во зло.

Есть особый путь русской теории, но динамика развития науки о литературе в ХХ веке заключается именно в том, чтобы его интернационализировать. В этом отношении судьба русской теории литературы фантастически удачна, так как именно в данной области русская культура ХХ века глубоко и сильно оплодотворила культуру мировую. Оказывается, идеи русских формалистов и Бахтина, очень далеких друг от друга, и в чуть меньшей степени русских структуралистов прекрасно усваиваются на Западе, очень интересуют науку во всем мире. Разумеется, они перетолковываются до неузнаваемости и искажаются, но главное — они нужны мировой культуре.

Русская культура вообще и наша сегодняшняя теория литературы в частности постоянно находятся в догоняющей позиции, которая в чем-то неприятна, потому что вызывает комплекс неполноценности, а в чем-то и удобна, так как позволяет смотреть на авангард с некоторой дистанции. Передовые течения, которые на самом деле сильнее всего в западной — точнее, американской — науке, конечно, заслуживают внимания, анализа, усвоения и продолжения. Эти течения все меньше интересуются словом как таковым, предмет их изучения не специфически литературный. Фактически речь идет о науке, которую не очень точно называют культурологией, cultural studies.

Как научиться не-читать

Сергей Зенкин: Ставя вопрос о нечтении, я имею в виду книгу Пьера Байяра «Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали». Это очень серьезные и профессиональные размышления о функционировании текста в нашей культуре, на которую оказывают реальное воздействие тексты, которые люди не читали. Эти тексты понимаются косвенно через экранизации, театральные постановки, комиксы, изложение в критике, лекции преподавателей в университете, аннотации на обложках, просто разговоры в дружеских компаниях. Тем же самым часто занимаются и филологи-профессионалы, по двум разным причинам. Для древних литератур ученым приходится сплошь и рядом пользоваться вторичными источниками, сообщающими об утраченных текстах. Например, огромное количество текстов древнегреческой литературы безвозвратно утрачено, и филологи их кое–как реконструируют на основании цитат, пересказов, упоминаний в других текстах. Специалисты, работающие с современной культурой, сталкиваются с противоположной трудностью: текстов не слишком мало, а слишком много. И не только ни один живой филолог — даже группа или сеть филологов не в состоянии все прочитать. Цифровые гуманитарные науки помогают ученым убедительно, с точной проверкой, осваивать тексты, которые никто не читал. Парадокс этих наук в том, что, с одной стороны, они позволяют исследовать огромное количество забытых или малоизвестных текстов, которые кем-то, конечно, читались, то есть улавливать очень частные, немассовые факты читательского опыта. С другой стороны, они позволяют исследователю литературы самому не читать. Современная литературная теория учит нас не только чтению, но и умному, грамотному нечтению.

То, что традиционная риторика и поэтика на протяжении нескольких веков тщательно изучали изнутри, с позиции писателя, в ХХ веке теория литературы (может, поначалу сама того не вполне осознавая) стала выворачивать наизнанку: смотреть на литературу с точки зрения читателя, культуры, общества. Из-за этого, естественно, появилась потребность в новых категориях и проблематике, и дисциплины стали лихорадочно, с большим или меньшим успехом, вырабатывать эти новые инструменты — конечно же, не приспособленные специально для работы со словом, потому что вместо него объектом становятся социальные идентичности, структуры личного и общественного опыта. Современная филология все меньше любит слово, все больше занимается чем-то другим. В этом, кстати, ее привлекательность, потому что сегодняшнее общество понимает (или, по крайней мере, ощущает), что исследования литературы — нечто более значимое, чем просто теория какого-то одного вида искусства, что у нее есть какие-то другие перспективы, интересные всему социуму. Может быть, в этом залог ее выживания.

(с) Olesia Vlasova, "T&P", 2018

Оригинал текста с иллюстрациями здесь