К той общей боли, которая всегда возникает от ухода великих людей, у меня примешивается и личная – судьба сталкивала меня с Евгением Александровичем несколько раз. В первый раз это случилось в 1980 году, когда я, 16-летний пацан, решил показать ему, приехавшему в Баку с поэтическим концертом, свои стихи. Помнится, я прождал его возле гостиничного номера несколько часов, но он ушел гулять по городу и вернулся лишь за 15 минут до начала концерта.

«Приходите завтра в десять, хорошо?!» – сказал он мне, и вряд ли нужно говорить, что на следующий день я был на том же месте уже в восемь утра. Евтушенко пришел около полудня – после тяжелой ночной попойки, которую устроили в его честь азербайджанские писатели. Скорее всего ему хотелось только одного – спать. И он действительно отмахнулся от наседавших на него журналистов, но завидев меня, тут же пригласил в номер. Взял из моих рук тетрадку и сел читать. В сущности, читать там было нечего. Стихи были совершенно беспомощными, так что достаточно было просто пробежать глазами по строкам, чтобы составить общее мнение и высказать его в предельно вежливой форме. Но Евтушенко именно что читал стихи пришедшего с улицы подростка – проговаривал их про себя, временами возвращался к предыдущей странице.

– Ну что ж, – сказал он наконец. – Прежде всего, хочу сказать, что мне нравится застенчивая наглость ваших строк.
– Евгений Александрович, – не выдержал я. – А почему вы говорите мне «вы»? Мне даже как-то неудобно.
– Да потому что человек должен говорить «ты» только самым близким людям. Любимой женщине, например. Или лучшему другу, – ответил он. – А всем остальным, независимо от возраста, следует говорить «вы». Даже, если вы находитесь в приятельских отношениях.
Влияние его личности на меня в те дни была так велико, что я запомнил это правило и до сих пор чисто инстинктивно продолжаю ему следовать. Мне до сих пор крайне тяжело перейти на «ты» даже с людьми, которые мне глубоко симпатичны.

А Евтушенко тем временем перешел к подробному разбору каждого стихотворения: выделял «отличные, четкие строки» и затем объяснял, почему стихотворение в итоге все-таки размазалось, не вышло, утратило вложенную в него в начале энергетику. Это был мой первый в жизни поэтический мастер-класс и одновременно блестящий урок по чистоте русского языка – Евтушенко подчеркивал красным все мои провинциальные диалектизмы и вот тут он был поистине безжалостен.

Будучи смертельно уставшим, Евгений Александрович потратил два часа на чтение стихов юного графомана, имевшего наглость поймать его у дверей номера – и это многое говорит о Евтушенко как о человеке. Он вообще был неудержимо щедрый на вот такую поддержку молодой поросли, в Москве было даже такое выражение для этих его воспитанников – «евтушата». Евтушенко в итоге жестоко расплатился за эту щедрость, когда его едва ли не напрямую обвинили в смерти выпестованной им Ники Турбиной.

Да и в чем его только не обвиняли! Поэтические гурманы и снобы одинаково брезгливо морщились и когда его называли поэтом, и когда причисляли к диссидентам. «Диссидент, да разрешенный!» – чуть ли не с намеком на сотрудничество с КГБ. И само собой, почти тут же вспоминали знаменитую реплику Бродского: «Если Евтушенко против колхозов, то я – за!» При том, что у Евтушенко было множество жизненных и литературных подвигов, требовавших огромного человеческого мужества: это и первый прорыв молчания о Бабьем Яре, и поведение во время Пражской весны, и поддержка Пастернака и Солженицына. Почему же к нему так пренебрежительно относилась «высокая интеллигенция»? Вероятно, потому что и он к ней относился соответственно – никогда для нее не писал.

Евтушенко был абсолютно искренен и в своих прозрениях, и в своих заблуждениях. Все его метания и искания отражали эту вечную внутреннюю раздвоенность русского интеллигента. Его творчество в итоге вместило в себя целую эпоху – от Великой Отечественной до крушения великого и могучего – той самой зверофермы, на которой он был голубым песцом. Говоря, что Высоцкий пел «для части планеты, чье имя галерка», Евтушенко, вне сомнения, имел в виду себя.

Разумеется, им пытались манипулировать. В последние годы жизни он часто приезжал в Израиль и во время нашего последнего разговора рассказал мне, как долго сочувствовал «палестинским беженцам» и ратовал за «освобождение Палестины от израильской оккупации». «Но однажды, – признался Евтушенко, – меня повезли в лагерь палестинских беженцев близ Бейрута. Трущобы, условия жизни ужасающие – как тут не дрогнуть. В душе сами собой стали складываться стихи. И тут, извините за подробность, мне захотелось в туалет. Отвели меня в небольшое каменное здание, а там – повсюду мрамор, краны чуть ли не из золота. И тут я понял, что лагерь с его нищетой создан для туристов, чтобы промывать им мозги. Когда я вышел из туалета, то прямо сказал: "Если вы можете строить такие туалеты, то почему не можете построить нормальные дома для людей?!". И на этом мой роман с ООП закончился, а вот роман с Иерусалимом продолжается. И ни одного плохого слова об Израиле я никогда не написал».

Мне вообще памятно почти все, что говорил Евтушенко во время наших с ним встреч.
– Евгений Александрович, а давайте сядем где-нибудь в ресторанчике, выпьем, – как-то предложил я.
– Да не люблю я пить с вами, евреями, – говорит в ответ Евтушенко. – Я только во вкус входить начинаю, а вы говорите, что всё – вам хватит, вы свою норму знаете!
И в этот момент я решил еще раз затронуть вопрос, насколько точна знаменитая строчка из «Бабьего Яра»: «Еврейской крови нет в крови моей».
– Абсолютно точна, – ответил он. – Ни отец, ни мама никакого отношения к евреям не имеют.
– Согласен, – подхватил я. – По крови не имеют. Но ведь есть и другая строчка: «Откуда родом я? Я с некой сибирской станции Зима…»
– Ах, вот вы о чем! Ну да, Зима – это один из главных центров субботничества, и многие жители считают там себя евреями. Но семья моей матери к субботникам отношения не имела, разве что – моя тетка вышла замуж за субботника.

С поэтической точки зрения «Бабий яр» – стихи, может, и слабые, но вся их сила – в позиции автора. Есть у Евтушенко стихи на тему Холокоста и посильнее – достаточно вспомнить «Пианиста» или страшную и одновременно светлую главу «Диспетчер света» из «Братской ГЭС».

Его не раз еще будут укорять. Пытаются уже сейчас – за то же желание, быть похороненным рядом Пастернака, будто он считал себя по поэтическому дару равным ему. Но уверен, что немало влюбленных будут еще читать его стихи, которые по самому жесткому гамбургскому счету входят в золотой фонд мировой поэзии. Так что прощайте, Евгений Александрович. И до новой встречи – на зачитанных мною сборниках ваших стихов. Запачкать их не удастся. Как бы кому-то ни хотелось.

(с) Петр Люкимсон, 2017

Оригинал с иллюстрациями здесь