В конце 1869 года Федор Михайлович Достоевский прочел в газетах о громком уголовном преступлении: 22-летний нигилист и революционер Сергей Нечаев из-за политических разногласий убил своего товарища. Благодаря этой ново­сти окончательно сложился замысел романа «Бесы».

Романы Достоевского и до этого были связаны с газетной хроникой. Но не­мно­го иначе. В январе 1866 года, когда первые главы «Преступления и нака­зания» только увидели свет на страницах журнала «Русский вестник», вся Москва была потрясена жестоким убийством ростовщика Попова и его слу­жанки студентом Даниловым. На протяжении года новые порции романа появлялись параллель­но с подробностями расследования этого дела, и все газеты поражались знаме­нательному совпадению. Все, кроме самого рома­ниста. Достоевский с гордо­стью писал поэту Аполлону Майкову по поводу совпадения романа и жизни:

«Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случив­шихся фактов не объяснишь.  А мы нашим идеализмом пророчили даже факты».

Вдумаемся в саму ситуацию: большой писатель предвосхищает реальные новости из газетной хроники, а потом черпает из нее вдохновение для новых романов. Круг замыкается. Интересен в этой ситуации даже не пророческий дар Достоевского. Важнее другое. В этой ситуации сходится воедино сразу несколько ключевых явлений, которые очень точно характеризуют особен­ности литературной и общественной жизни России: торжество идеи реформ (в нашем случае — появление гласных судов), торжество ежедневной газеты и торжество романа.

Три феномена — три ключевые сферы тогдашней жизни. Кажется, что они никак не связаны между собой. Но на самом деле между ними есть глубинная связь, которая помогает нам лучше понять эпоху.

Начнем с реформ. Бурное развитие литературы и общественной жизни было бы невозможно, если бы Александр II, прозванный Освободителем, не запустил долгожданные реформы в конце 1850-х годов. Уничтожение военных поселений, отмена крепостного права, введение гласного состя­за­тельного суда, реформа учебных заведений, военная и земская реформы — все эти Великие реформы означали модернизацию России. Таким понятием современные ис­торики называют процесс, когда в стране начали складываться все привыч­ные нам, живущим в XXI веке, институты гражданского общества, пусть и в зача­точ­ном виде. К ним относятся политические институты (зем­ства), образова­тельные, экономические институты (банки, акционерные обще­ства, товари­ще­ства), общественные организации (трудовые ассоциации, про­фессиональ­ные общества), наконец, интересующий нас институт литера­туры и сопут­ствующие ему критика, журналистика и книгоиздание. Развитие этих инсти­тутов сопро­во­ждалось внедрением самых современных техно­ло­гий — от те­леграфа и же­лез­ных дорог до использования печатных бланков в дело­производстве.

Конечно, во время Великих реформ жизнь не улучшалась в одночасье. Речь идет об очень медленных, но подчас системных изменениях на протяжении десятилетий. Но если реальная жизнь менялась медленно, то представления людей могли меняться очень быстро, буквально за несколько лет. Открыв газеты той эпохи, легко заметить, с каким энтузиазмом публицисты стали писать о предстоящих реформах уже в конце 1850-х годов.

Стремительно менялась и литература. Еще с конца XVIII века она приобрела в России статус центра, средоточия культурной жизни. Однако участвовать в ней в первой трети XIX века могло лишь около 5% населения империи, поскольку остальная часть, в основном крестьянская, была попросту не­гра­мотной. Число грамотных и образованных читателей постепенно росло, в том числе благодаря политике Министерства народного просвещения. Оно не толь­ко вводило цензуру, запрещая писателям открыто говорить то, что они думали, но и учреждало новые школы для самых разных слоев населения. Ин­тенсив­ное развитие системы образования началось еще при Николае I и было про­должено Александром в 1860–70-е годы. Именно в это время сложилась многоуровневая система начальных, средних и высших учебных заведений, очень похожая на со­­временную. Но и в 1860-е годы число гра­мот­ных и чи­таю­щих людей было на самом деле невелико. По подсчетам литера­туроведа Абрама Рейт­блата, в 1860-е годы грамотных было лишь около 8% населения России.

Великие реформы изменили эти цифры, но далеко не сразу. Лишь к 1880–90-м стали ощутимы позитивные результаты освобождения крестьян, от­кры­тия огромного числа училищ, школ и библиотек, книжного просве­щения, пе­ресе­ления крестьян в города, роста числа предприятий. По переписи 1897 го­да уже 17,4% крестьян были грамотны, не говоря уже об остальных социальных груп­пах, например заводских рабочих. Возникла новая, гораздо более широкая чи­тательская аудитория. По подсчетам Рейтблата, за 1885–1900 годы об­щий суммарный тираж книг, изданных на русском языке, вырос втрое и достиг 56,3 миллиона экземпляров в 1901 году. Для огромной армии новых читателей по­требовались новые книги, новые типы журналов и газет, новые технологии. Наконец, новые идеи: интеллигенция должна была придумать, как наладить связь между существующим книгоизданием и потребностями народа. Вплоть до революции 1917 года эта проблема была для тех, кто занимался просвеще­нием, одной из самых насущных. Она отразилась в крылатых строчках поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»:

Эх! эх! Придет ли времечко…
Когда мужик не Блюхера 
И не милорда глупого  —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?

С резким ростом читательской аудитории во второй половине XIX века стре­мительно изменялись и старые, давно сложившиеся формы бытования лите­ратуры — кружки, журналы, критика.

Литературная жизнь при Пушкине была сосредоточена в литературных салонах и кружках — в богатых столичных домах, в тесных гостиных единомы­шленни­ков. Если в 1830-е годы быть профессиональным литератором, то есть зара­ба­ты­­вать на жизнь только литературным трудом, считалось зазорным и было ред­­ко­стью, то в середине века литератор воспринимается как вполне законная и ува­­жаемая профессия среди других, а авторитет некоторых авторов — Тур­ге­нева, Гончарова или Белинского — стал чрезвычайно высоким.

Теперь литературная жизнь кипит не только и не столько в кружках и салонах, сколько в публичном пространстве, на виду у всей читающей России — на стра­ницах журналов и на собраниях Литературного фонда — первой организации, в 1859 году объединившей многих литераторов. Цель фонда была проста — помогать материально нуждающимся коллегам. Участники платили взносы в копилку, из которой бедствующим выплачивались пособия. Взаимопомощь и цеховая солидарность — именно эти признаки позволяют говорить о том, что ли­тераторы осознали себя как значительное профессиональное сообщество. Имен­но поэтому ученые утверждают, что к 1860-м годам русская литература достигла высокой степени независимости (автономии) от политической сферы и сделалась самостоятельным институтом со своими внутренними законами и серьезным влиянием на правительство.

Литературный журнал был второй площадкой, на которой литература су­ще­ство­вала в России еще со времен Екатерины II. Но именно в 1840–60-е годы журнал становится толстым. В буквальном смысле это значило боль­шое ко­ли­чество страниц (иногда до 600–700 в томе). В переносном же журнал со­единял под одной обложкой очень разные «отделы» — словесность, критику, науку, библиографию, известия, объявления и, конечно, моды. Журналы чита­ли тогда все, кто интересовался культурой и считал себя образованным челове­ком. И чи­тали чаще, чем книги, потому что книги достать было слож­нее, осо­бенно в отдаленных губерниях. На журнал же можно было подпи­саться, полу­чать его весь год и быть в курсе новинок во всех значимых областях. Тиражи самых популярных журналов 1840–60-х годов — «Библиотеки для чте­ния», «Отече­ственных записок» и «Современника» — достигали к 1860 году шести-семи тысяч экземпляров.

Эпоха Великих реформ стала золотой эрой русского толстого журнала, осо­бен­но конец 1850-х — начало 1860-х годов. В это время правительство ослабило цензурные правила, разрешив издавать новые журналы (ранее это было запре­щено) и отменив предварительную цензуру, так что их число и разнообразие достигло огромных размеров. Так, в конце 1850-х годов каждый год откры­ва­лось по 10–15 новых журналов. Тогда же в России впервые появились первые развлекательно-сатирические иллюстрированные еженедельники «Искра» и «Гу­док». Такой тип издания к концу века побьет все рекорды популярности, достигнув астрономических тиражей в 100–120 тысяч экземпляров. Аудитория расслаивалась все больше и больше: кто-то хотел читать более серьезные изда­ния, другие — развлекательные. И спрос, и предложение расширялись.

Многие читатели подписывались на журнал только для того, чтобы читать критические статьи. В ситуации, когда в России не было конституции, пар­ла­мента и свободы слова, статья в журнале часто была единственным местом, где можно было донести свое мнение через цензуру до максимального числа обра­зо­ванных людей. Именно поэтому журнальная критика играла в то время ко­лос­сальную роль. Но и это возникло не сразу. Критики-профессионалы появи­лись лишь в 1830-е годы. Первым критиком в России, который кормил себя и семью лишь журналистикой, был Виссарион Белинский. Начав карьеру в мо­сковских изданиях 1830-х годов, он переехал в Петербург, где начал писать для журнала «Отечественные записки», и с 1840-го года укрепился в статусе самого читаемого критика России. Его читали все: и его многочисленные про­тивни­ки, спорившие с ним о литературе и политике; и поклонники, которые росли на его статьях о Пушкине, Гоголе, Лермонтове. Белинский читал почти всю литературную продукцию, выходившую тогда в стране. Благо ее было еще не настолько много.

Культурная роль Белинского заключалась в том, что он первый системно описал всю русскую литературу — от Кантемира до Гоголя и Достоевского — как единое целое, проникнутое идеей национальной самобытности. Если в начале карьеры Белинский еще не считал русскую литературу «взрослой» и равной европейским, то в 1847 году он уже уверенно говорил о том, что цель эта до­стигнута, а Пушкин, Лермонтов и Гоголь — писатели европейского мас­штаба. Белинский первым начал жестко ранжировать писателей и назначать их «гла­вой литературы». С тех пор русская критика только этим и занималась. Апол­лон Григорьев, Иван Аксаков, Николай Чернышевский, Николай Добро­лю­бов, Николай Страхов и многие другие — все они не просто осмысляли, каково про­шлое и настоящее русской литературы, но и то, с именем какого писателя свя­зано ее будущее. Сценарии развития конфликтовали, вражда критиков не пре­кращалась. Григорьев, например, считал главным писателем Александра Ост­ровского; Аксаков — своего отца Сергея Тимофеевича Аксакова. Благодаря то­му что критик выступал как будто руководителем, организатором литера­ту­ры, в глазах читающей публики он приобретал роль пророка, деми­урга, вла­стите­ля дум. Сами писатели, скажем Достоевский, все время оспари­вали та­кую роль и пытались отстоять свое право решать, куда им двигаться.

К 1861 году литературная система в России настолько разрослась и окрепла, что ни один критик уже не мог уследить за многообразием произведений во всех журналах. Не могло идти и речи о том, что все критики самых разных партий согласны в том, что кто-то один, например Тургенев, является «главой литера­ту­ры». Николай Чернышевский, например, выдвинул на эту роль уже покой­ного на тот момент Добролюбова — не писателя, а критика. В вообра­же­нии и критиков, и писателей, и читателей существовали очень разные сцена­рии будущего.

К середине 1860-х годов стало ясно, что толстый журнал долго не удержится на гребне волны и во главе литературы. Его стали теснить новые, более мо­бильные формы изданий — газеты.

Газеты, конечно, читались в России и раньше: с 1825 года главным «таблои­дом» страны была «Северная пчела» — частная газета литераторов Фаддея Булгарина и Николая Греча, издававшаяся под присмотром правительства. Читались и другие, официальные ежедневные издания — «Санкт-Петербург­ские ведомости», «Московские ведомости». Однако только во второй половине XIX века газеты потеснили журналы и разнообразием, и влиянием. Их культур­ная и политическая роль стала недосягаемой для журналов. Тиражи самой по­пулярной газеты «Новое время» достигали в 1870-е годы 25 тысяч экземпляров (для сравнения: у «Северной пчелы» было лишь 10 тысяч).

С 1860 по 1900 год суммарный разовый тираж литературных газет подскочил с 65 тысяч до колоссальной цифры — 900 тысяч экземпляров. Конечно, это произошло из-за резкого расширения читательской аудитории. Но не только.

Дело в том, что благодаря техническому прогрессу и идее модернизации в 1860-е годы возникает современное нам представление о газете, о важности ежедневного ее просмотра для работы, бизнеса, политики, личной жизни, наконец, творчества (вспомним Достоевского). Люди планируют свои дела исхо­дя из газет. Но и это не все. Исследования историка Бенедикта Андерсона показа­ли, что чтение газет, в которых благодаря телеграфу буквально на сле­дую­щий день печатались важные ново­сти, изменило само сознание людей, их пред­ставле­ния о мире. Своя страна те­перь воспринималась как единое простран­ство, в разных уголках ко­торого такие же читатели, как и я, каждое утро откры­вают газету и читают одни и те же колонки. Эта общность вела к уси­лению переживаний людьми своей принадлежности к единому сооб­ществу — нации.

Газеты влияли и на язык людей. Из них читатели узнавали, как принято гово­рить о явлениях политики, культуры, жизни; узнавали о коронациях, спектак­лях, награждениях; о том, кто выехал за границу или вернулся с курор­та; нако­нец, о том, где купить лучшие средства для укрепления волос или гро­бы. Стоит сравнить газеты, скажем, 1852 и 1862 года, как вы почувствуете разницу в том, как подаются и описываются общественные и политические события. Коротко говоря, если первые еще пишут архаичным литературным языком, то стиль газетчиков начала 1860-х приближается к современному нам: они вовсю исполь­­зуют такие понятия, как «общество», «гласность», «реформа», «граж­данствен­ность», «либералы», «эмансипация».

Такую же, если не бо́льшую роль в формировании нового восприятия своей стра­ны и своего народа сыграл и роман. Во второй половине века они, как пра­вило, публиковались в журналах (а подчас и в газетах — например, роман-фельетон Алексея Суворина «Всякие» в газете «Санкт-Петербургские ведо­мо­сти», 1866 год). Недаром для Достоевского газета и роман — это две тесно свя­занные вещи, не существующие друг без друга. В 1870-е годы он даже специ­аль­но будет вести авторскую колонку в еженедельнике князя Мещерского «Гражданин». Этот «Дневник писателя» сделает Федора Михайловича одним из самых читаемых публицистов и романистов эпохи, получающего большое по тем временам число писем от читателей.

Если сравнить русские романы начала 1850-х и середины 1860-х годов, бро­сится в глаза, насколько современной нам становится не только изобража­емая в рома­нах физическая реальность, но и язык и стиль. Если говорить о реаль­ности, то в сюжет романа все чаще органично вплетаются самые последние технологические открытия — железные дороги, телеграф, фо­тография, рефлексы головного мозга, клетки крови.

Вот лишь один, но очень показательный пример. В 1865 году начинающий пи­са­тель Николай Лесков опубликовал свой второй роман «Обойденные». Сей­час он скорее забыт, но в нем ярко отразилось новое ви́дение пространства, техно­логий и эмоций. Роман Лескова не просто изобилует упоминаниями же­лезных дорог, но само действие разворачивается динамичнее благодаря тому, что ге­рои быстро перемещаются из Петербурга в Крым и в Европу по открытой в 1851 го­ду линии между Петербургом и Москвой, а в 1862-м — между Петер­бур­­гом и Варшавой.

Поезда теперь связаны не только со скоростью и новыми возможностями, но и со смертью. В финале «Обойденных» главный герой Нестор Долинский отправляет из Ниц­цы металлический гроб с телом своей возлюбленной Доры в Питер по желез­ной дороге. А один из героев романа, католический пастор Зайончек, даже носит фуляровый платок  с картой-сеткой европейских железных дорог.

Железную дорогу в русской литературе прославили, конечно, не роман Лес­ко­ва, а «Железная дорога» Некрасова, «Идиот» Достоевского и «Анна Карени­на» Толстого. Во всех текстах она ассоциируется с темой смерти. У Некрасова на строительстве дороги гибнут крестьяне; у Достоевского в первых строчках романа поезд мчит князя Мышкина в Петербург по Вар­шавской железной дороге и сталкивает с соперником Рогожиным; а у Толстого Анна бросается под поезд.

Обратим внимание и на то, что почти в каждом из романов, будь то «Отцы и дети» Тургенева, «Анна Каренина» Толстого или «Обрыв» Гончарова, симво­лы прогресса напоминали читателю не только о модернизации, но об отстало­сти — крепостном праве, крестьянской общине, патриархальности крестьян. Разумеется, эпизодические (а иногда и ключевые, как у Толстого) роли кре­стьян в романах — напоминание о том тектоническом социально-культурном сдвиге, какой пережила русская деревня в 1860-е годы в результате модерни­зации. Сомнения в успехе и неудовлетворенность реформой выливались в не­однозначное отношение к крестьянам. С одной стороны, они предстают в лите­ратуре как носители лучших качеств русского человека. С другой — как темная, страшная сила: ночной кошмар Анны Карениной или фантастические призраки-мертвецы у Некрасова.

Не менее двойственным был в литературе и образ интеллигента — того, кто выступал носителем идеи прогресса и радикального переустройства России. В большом числе произведений, например в утопическом романе Чернышев­ского «Что делать?», эти «новые люди» представлены как «соль земли». Они переустраивают личную жизнь на новых, разумных основаниях, отвергая ста­рые нормы морали и брака. Революция в семье должна была привести к рево­люции в обществе. Столь радикальная программа встретила отпор в целой серии романов, прозванных «антинигилистическими». Им отдали дань и До­стоевский в «Бесах», и Лесков в «Некуда», и Гончаров в «Обрыве». Идеи рево­люционеров, нигилистов и социалистов посрамляются здесь самим сюжетом и самой жизнью.

Теперь от того, что изображал роман, перейдем к тому, как он это делал. Писа­тели начинают более натуралистично и достоверно изображать человеческие чувства и аффекты. Романы Лескова, Достоевского, Толстого предложили чи­тателю совершенно новые способы изображения человеческой психики и тела, лишь отчасти подготовленные предшествующей литературой. Так, Достоев­ский и Толстой еще в ранних произведениях экспериментируют с тех­никой того, что позже назовут потоком сознания — воспроизведением мельчайших мыслей и ощущений в какой-либо промежуток времени. Считается, что впер­вые в европейской литературе элементы потока сознания появились в повести Достоевского «Двойник» (1846): здесь автор дотошно фиксирует полубредовое состояние господина Голядкина, столкнувшегося со своим двойником.

Толстой в раннем наброске «История вчерашнего дня» (1851) делает попытку последовательно зарегистрировать на бумаге не только все ощущения за один день, но и сны. Толстой открывает, что логика сна не линейна и не поддается рациональному объяснению. Более того, сновидение сгущает и причудливо видоизменяет наши впечатления, поэтому после пробуждения мы не можем объяснить, почему мы видели себя в таких странных обстоятельствах. Так устроены сны в «Войне и мире» и в «Анне Карениной». Толстоведы не без осно­вания полагают, что в этой технике Толстой вплотную подошел к тому, что спустя 30 лет будет писать Зигмунд Фрейд в книге «Толкование сновидений».

Но, даже если это не так, Толстой и Достоевский научились изображать подсозна­ние человека так убедительно, что повлияли на развитие европей­ского и аме­­риканского романа XX века. В 1919 году писательница Вирджиния Вулф в эссе «Современная литература» призовет британцев учиться у русских прозаиков, как нужно изображать текучесть человеческого сознания. Литера­туроведы не без основания видят в ее романе «Миссис Дэллоуэй» влияние «Анны Карениной». Настолько схожа композиция — линии жизни двух центральных персонажей, миссис Дэллоуэй и Септимуса, идут параллельно и только однажды пересекаются. Мы узнаем об их желаниях совершить самоубийство из по­тока сознания. Так же было с Анной и Лёвиным.

Достоевский, очевидно, был прав, когда говорил Майкову о том, что он своим «идеализмом» многое в жизни предсказывает лучше, чем реалисты. Это не зна­чит, что его романы, как и романы других, не могут называться реалистиче­скими. Каким термином их ни именуй, в них воплощены противоречия рус­ской жизни и человеческого сознания второй половины XIX века — времени, когда Россия входила в зону «современности», пытаясь преодолеть отсталость от Евро­пы.

В области романа это удалось. Литературные формы, разработанные Турге­невым, Достоевским и Толстым, получили всемирное признание, а их книги до сих пор входят в списки «100 лучших романов всех времен».

(с) Алексей Вдовин

Оригинал здесь