Как известно, первая линия метро в Москве (и в Советском Союзе) открылась 15 мая 1935 года, и это была линия от «Сокольников» до «Парка культуры». Это отразилось в знамени­той финальной строке «Песни старого извозчика» на музы­ку Никиты Бого­словского и слова Ярослава Родионова, исполнявшейся Леонидом Утесовым:

Я ковал тебя железными подковами,
Я коляску чистым лаком покрывал,
Но метро сверкнул перилами дубовыми —
Сразу всех он седоков околдовал.

Но и как же это только получается?
Всё-то в жизни перепуталось хитро:
Чтоб запрячь тебя, я утром направляюся
От «Сокольников» до «Парка» на метро.

Я думаю, вы все увидели, что «метро» в этой песне мужского рода — для нас не очень привычного.

Соответственно, метро полноценно вошло в русскую поэзию в сравни­тельно поздний период ее развития, хотя отдельные описания европейских метро, главным образом парижского, встречались у поэтов и раньше. Одним из пер­вых был многолетний житель Парижа Илья Эренбург, включивший в свою книгу стихов 1913 года стихотворение под названием «Метрополитен»:

Под землею было душно, пахло мылом,
Душно было, страшно, тяжело,
Поезда, скользя по черным жилам,
Выбегали и шипели зло.

Спустя пятьдесят два года Эренбург вернулся к теме метро, но главное внимание уделил тогдашней относительной новинке — телевизору:

…Уж нет Его Величества,
Повсюду перемены,
Метро и электричество,
Над срубами антенны,
Сидят у телевизора…

Однако и метро вместе с повсеместным электричеством попало в перечень новых, характерных именно для советской эпохи примет. Но обращаю ваше внимание на это «уж нет Его Величества», что ясно говорит о том, что речь идет о советском времени.

В сегодняшней лекции я — отчасти в подражание Роману Давидовичу Тименчику, который рассмотрел, как в русскую поэзию вошли телефон, трамвай и кинематограф, — попробую показать, как советская, а потом и постсоветская поэзия осваивала и освоила новое явление в жизни советского человека — метро, какие технические и визуальные особенности метрополи­тена поэзия училась обыгрывать и использовать в качестве метафор. При этом мой рассказ не будет, за несколькими исключе­ниями, выстроен в хронологии поэтических текстов — каждый пункт я проиллюстрирую примерами из стихо­творений разных лет.

Начну все же с исключения и приведу пример из стихотворения, в котором метро используется в качестве мето­нимии Москвы, поскольку в течение долгого времени метрополитен в Советском Союзе существовал только там (ленинградское метро было открыто лишь 15 ноября 1955 года). Больше чем за 20 лет до этого и накануне открытия Московского метрополитена, в апреле 1935 года, сосланный в Воронеж Мандельштам тосковал о далекой Москве:

Ну как метро? Молчи, в себе таи,
Не спрашивай, как набухают почки,
И вы, часов кремлевские бои, —
Язык пространства, сжатого до точки…

А в воронежской рецензии 1935 года Мандельштам обыгрывает то обстоя­тель­ство, что метро находится под землей — отсюда у него возникает образ подзем­ной сказочной пещеры, а затем древнего пространства, которое осваивают новые, советские люди. Цитата будет большая, но, мне кажется, очень эффектная:

«В шахте под Свердловской площадью комсомолка Паня напевает, рабо­тая, арию: „Не счесть алмазов в каменных пещерах“, и, быть может, в двух шагах в Большом театре звучит та же ария — поразительное было бы совпадение.
     „Кто первым дорвется до юрских глин?“ — интересный лозунг сорев­нования. Вдумайтесь в него: строители метро научно разбираются в геологи­ческих пластах и эпохах. В толщу времени эти люди, озабо­ченные тем, чтобы построенные их руками тоннели выдержали давле­ние грядущих веков, вторгаются как полновластные хозяева: изучить строение породы, победить ее сопротивленье, вырвать у нее свободное пространство, залить его светом, наполнить движением, социалисти­ческой радостью».

Пусть вас не удивляет эта советская образность — дело в том, что Мандель­штам в это время ощущал себя поэтом, который должен возвратиться в совет­скую поэзию.

Далее мы увидим, что целый ряд ходов, сделанных в этой мандельштамовской рецензии, будет независимо от него сделан и авторами стихотворений о совет­­ском метро. Ну, начнем с мрач­ных образов, потому что вот эта метафора мандель­шта­мовская — метро как подземное царство — довольно легко пре­вра­­щается в метро как ад. Вот, например, Семен Кирсанов, который был одним из чемпионов по освоению метро (он написал сразу несколько стихотво­рений о нем), который в поэме «Эдем» 1945 года (понятно, что оно связано с войной) пишет так:

Крыша бьет багром термических тритонов,
с чувством отвращенья отшвырнув в ведро.
Сына в одеяле понесла Мадонна
в первый Дантов круг по лестнице метро.

А вот — и тоже дантовской аллюзией — поэт Сергей Петров в стихотворении 1966 года:

Кончаю путь земной ― начнется путь подземный,
античное и вечное метро.

И тоже с дантовской аллюзией — в позднейшем стихотворении поэта Юрия Арабова:

Одно остается —
переселиться под землю
(как Дант писал про замерзший трон),
но я еще с детства привык к метро
и большей мистики не приемлю.

Этот образ подземного царства, ада закономерно влек за собой еще одну метафору — метро как царство мертвых. Вот, например, что пишет Сергей Гандлевский в 1984 году:

Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа
В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.

Или в поэме соратника Гандлевского Тимура Кибирова «Возвращение из Шильково в Коньково» (1993–1996):

Всё. Выходим на перрон.
Приготовленный жетон
опускаем в щель. Садимся.
Под землей сырою мчимся.
Совершаем переход
на оранжевую.

Попутно обратим внимание: у Кибирова, коллекционера примет современ­ности — его стихи просто напиханы образами из современ­ности, — упомина­ются две приметы метро. Во-первых, это жетон вместо традиционного в советское время пятака, а во-вторых, это «cовершаем переход на оранже­вую» — то есть речь идет об оранжевом цвете на схеме метро Калужско-Рижской линии в Москве. Можем, между прочим, предположить, откуда Кибиров переходит на оранжевую: если он едет на электричке из Шильково, значит, он приезжает на Казанский вокзал и переходит, скорее всего, с красной ветки.

Интересно, что до пятака — об этом сейчас, наверное, мало кто помнит — существовали билетики в метро, и они были описаны в ностальгическом стихотворении Валентина Берестова «Билет метро». Это стихотворение рассказывает о более раннем времени, но впервые опубликовано оно было в 1969 году.

И этот маленький билетик
С большой прекрасной буквой «М»,
Не говоря уже о детях,
Был нужен абсолютно всем.

Он так завладевал сердцами,
Как будто здесь, у старых стен,
Мерцал подземными дворцами
Московский метрополитен.

Обратим внимание, что в этом стихотворении то же самое подземное царство предстает подземным дворцом. О таком обыгрывании подземного положения метро мы еще будем говорить.

Приведем и обратный и, как мне кажет­ся, забавный пример, когда не метро сопоставляется с подземным царством, а подземное царство, наоборот, ирони­чески сопоставляется с метро: у Алек­сандра Твардовского в поэме «Теркин на том свете» (1944–1954):

Поглядит ― светло, тепло,
Ходы-переходы ―
Вроде станции метро,
Чуть пониже своды.

Советскому поэту Твардовскому нужно подчеркнуть, что тот свет не так прекрасен, как советское же метро, в нем чуть пониже своды, чем в метро.

Если даже впрямую метро не сопостав­ляется с адом или со страшным подзем­ным царством, то зловещие обертоны при развитии темы метро довольно часто возникали в поэзии, особенно у поэтов так называемых неофициаль­ных, то есть тех, которые мало печата­лись в советских журналах, даже в прогрессив­ной «Юности». Вот, например, стихотворение Леонида Черткова 1954 года:

Но ты сам виноват и не следует злиться.
(Пусть просохнет от липкой настойки нутро),
Ты шагаешь пустыми ногами убийцы
В полутемные арки пустого метро.

Пустые ноги убийцы органично у Черткова соединяются с полутемными арками пустого же метро.

Или вот стихотворение Виктора Сосноры 1973 года, где обыгрывается сходство надземного вестибюля метро с надгробным памятником на кладбище:

Мерзкий мороз
моросит над гробницей метро.

Или стихотворение Александра Сопров­ского 1984 года, периода позднего застоя, когда таким поэтам, как Сопров­ский, уже страшно надоело все совет­ское, все официозное, и поэтому метро у него соединяется с советскими газетами:

Шумит листва. Привет тебе, привет.
Я куртку твою черную надену,
Сойду в метро. Кликушество газет
Испепеляет нервную систему.

Или сравнительно поздний вариант — Александр Еременко, стихотворение конца 1980-х годов:

И снова двоичная смута
у входа встает на ребро.
Бетоном и астмой раздуто
зловещее горло метро.

Мы видим, как здесь скоплены страш­ные образы — астма, бетон, который явно является отрицательной характе­ристикой, и вдобавок завершает это все «злове­щее горло метро».

В некоторых стихотворениях, например у Игоря Холина, тоже неофициального поэта, метро становится местом потен­циального самоубийства:

С работы уволили.
Начальник сказал:
Принимали временно.
Она от него беременна.
На аборт не хватило
смелости. Соседи смотрели
косо. Оставалось одно:
В метро, под колеса.

Но, разумеется, в поэзии, и не только в официозной, но и в стихах поэтов, скажем так, более мягко относившихся к тому, что происходило вокруг них в советское время, было и иное восприятие метро. Например, обыгрывались открытые станции, которые далеко не сразу появились в Московском метропо­литене. Вот, например, стихотворение Давида Самойлова 1966 года:

Там наконец, как пуля из ствола,
Поезд метро вылетает из-под земли.
И вся округа наклонена.

И гораздо чаще метро представало таким изукрашенным подземным царством. Начнем с примера из стихотворения Даниила Андреева 1950 года:

Она являлась расколдованной,
Жила беспечно и пестро
В камнях, в фанере полированной,
В блестящем никеле метро.

Пожалуй, самым главным атрибутом метро как подземного царства стало то, что было намечено уже в рецензии Мандельштама. С одной стороны, метро под землей и оно должно быть темным, но это подземное царство залито светом. Можно начать с парадоксаль­ного примера — свет есть, но это свет мертвый. Это стихотворение Олега Юрьева «Метро» 2011 года:

Пахнет снова детским потом
В тесных улицах метро,
И за каждым поворотом
Электричество мертво…

В качестве переходного можно вспом­нить стихотворение Бориса Пастернака. Оно военное, было написано в 1941 году, и в нем мы встречаемся с трагическим контрастом: свет в метро (метро все-таки освещалось) — и тьма на московской улице, которая была затемнена от налетов нацистских бомбардировщиков:

Москва встречала нас во мраке,
Переходившем в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.

То есть выходили в темноту, непривыч­ную темноту московских улиц.

Гораздо чаще, впрочем, это описание света, заливающего московского метро, встречается в стихотворениях поэтов советских с позитивной окраской. Начнем со знаменитого детского стихотворения Самуила Маршака, которое так и называется — «В метро»:

Вот он — город под Москвой,
Озаренный светом.
Здесь не холодно зимой
И не жарко летом.

Заметим попутно, что тут обыгрыва­ется и постоянная стабильная температура воздуха в московском метро.

А вот Семен Кирсанов, уже нами упомянутый ранее и цитированный, стихо­творение «Станция „Маяковская“» 1938 года:

На новом
радиусе
у рельс метро
я снова
радуюсь:
здесь так светло!

Довольно интересно, что мотив света, уже привычный, как мы видим, для стихотворений о метро, сочетается у Кирсанова с названием станции — «Маяковская». Конечно, вспоминаются строки Маяковского:

Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца.

Маяковский — это кумир поколения Кирсанова, и для этого поколения станция «Маяковская» как бы курсивом была выделена на маршрутах москов­ского метро. Чтобы это подтвердить и чтобы посмотреть, как разворачи­вается образность, связанная с метро и Маяковским, давайте вспомним маленький фрагмент из прозы — из прозы Юрия Олеши «Ни дня без строчки», где обыгры­вается название станции «Маяковская», с одной стороны, а с другой стороны — знаменитый аксессуар внешности Маяковского, его желтая кофта. Цитирую Олешу:

«В Москве два памятника Маяковскому: один — статуя, к которой он, по всей вероятности, отнесся бы строго, и дру­гой — станция метро его имени, от кото­рой он, влюбленный в инду­стриаль­ное, несомненно пришел бы в восторг.
     Это очень красивая станция — со стенами из стальных арок, где сталь, в основном оставленная, так сказать, в натуре, в качестве цвета, местами выкрашена в сурик. Соединение этих двух цветов напоминает машины, оно очень индустриально.
     Однажды эти арки показались мне гигантскими прорезями для рук в некоем жилете. В следующее мгнове­ние я уже знал, что представляет собой эта станция.
     — Стальная кофта Маяковского, — сказало мне воображение.
     Вот как хорошо: он, носивший жел­тую кофту футуриста, теперь может предстать перед нами в стальной кофте гиганта».

Олеша сопрягает метро и Маяковского через любовь Маяковского к технике, ко всему индустриальному. И это же происходит и в знаменитой в то время поэме Николая Асеева «Маяковский начинается», которая была закончена в 1939 году. Тут нужно знать, что знак метро в Москве иногда был сдвоенным.

Две буквы стоят
квадратные, строчные,
как сдвоенный вензель печати ММ,
как плечи широкие,
крепкие,
прочные
у входа —
открытого всем, всем, всем.
Москвы в нутро
ведет метро;
один вагон,
другой вагон;
а он [то есть Маяковский] на нем
не ездил;
не видел он
стальных колонн,
подземных ламп —
созвездий.

Тут уже встречается обыгрывание самой буквы М как знака метро на улице, впи­сы­вание этого М в московский пейзаж. Интересный пример — кусочек из текста Семена Кирсанова 1935 года, где Кирсанов нанизывает на одну нитку слова с буквой М, как в детской игре: «Петр Петрович пошел погулять, поймал попугая, пошел продавать, просил полтинник — получил подзатыль­ник». Тот иронический ход Кирсанов делает торжественным. Вот несколько фрагментов из этого текста — с купюрами, потому что он длинный:

Малиновое М ―
мое метро,
метро Москвы.
Май, музыка, много молодых москвичек,
метростроевцев,
мечутся, мнутся:
— Мало местов?
<…>
Метро мощно мычит
мотором.
Мелькает, мелькает, мелькает
магнием, метеорами, молнией.
<…>
Митя моргнул мечтательной Марусе:
— Марья Михална, метро мы мастерили!
— Молодцы, мастерски!

Сегодня это производит довольно комическое впечатление, но тогда воспринималось читателем вполне органично.

Сходным образом букву М перед входом в метро обыгрывает Николай Глазков, тоже поэт левого толка, друживший с Лилей Брик и с Николаем Асеевым, в стихотворении 1940 года.

Возникли образы поэм,
И я могу писать запоем.
Вокруг метро лучи от «М»
Скользят, как планеры за полем.

Или поэтесса совсем другой ориентации — Елизавета Тараховская, которая в детском, для денег, видимо, написанном стихотворении тоже обыгрывает это М у входа на станцию метро:

Ты не стой у остановок:
Лучше вместе мы войдем
В этот светлый, в этот новый
Необыкновенный дом!

Я всегда его узнаю
И не спутаю ни с чем:
Погляди, над ним, как знамя,
Знак метро — большое «М»!

Мы с вами выделяем для наших целей отдельные мотивы, связанные с метро, — но, конечно, в стихотворе­ниях они существовали кучно. Например, мы здесь видим не только обыгрывание буквы М, но и другой образ: «В этот светлый, в этот новый / Необыкновенный дом!» — дом, находящийся под землей, но тем не менее светлый.

Еще одна примета метро, мимо которой советская поэзия, конечно, пройти не могла, это знаменитая лестница-чудесница, эскалатор. Вот Семен Кирсанов в 1947 году изображает эскалатор:

Человек
стоял и плакал,
комкая конверт.
В сто ступенек
эскалатор
вез его наверх.
К подымавшимся
колоннам,
к залу,
где светло,
люди
разные
наклонно
плыли
из метро.

Это стихотворение про лесенку и — отчасти в подражание Маяковскому — написано лесенкой.

Приведем еще один пример, интересный тем, что в нем эскалатор предстает некоторым символом. Это пример из стихотворения Владимира Луговского (1945–1956):

Широкий, постепенный, величавый
Гул времени, такой же неуклонный,
Как поступь эскалатора в метро.

Нехитрое обыгрывание: не мы идем, а эскалатор, поскольку он движется сам.

Еще нужно, если уж мы начали говорить про эскалатор, вспомнить про знаме­нитое объявление, которое до сих пор иногда звучит в метро, — это объявление «Стойте справа, проходите слева». И, наверное, самый известный пример — это знаменитая «Песенка о метро» Булата Окуджавы, где оно обыгрывается, вероят­но, с некоторым политическим подтекстом. Недаром эту песню Окуд­жава не смог включить ни на один свой советский диск, а была издана она впервые во Франции.

Мне в моем метро никогда не тесно,
потому что с детства
оно как песня,
где вместо припева, вместо припева:
«Стойте справа, проходите слева!»

Порядок вечен, порядок свят:
Те, что справа стоят — стоят,
но те, что идут, всегда должны
держаться левой стороны!

Тут можно вспомнить и еще об одной примете метро — это «стаканчик» внизу и наверху эскалатора. В стихах, к сожалению, мне не удалось найти примеров, где бы о нем вспомнили, но, чтобы хоть как-то это компенсировать, я хочу вам напомнить о финале знаменитого фильма «Я шагаю по Москве» 1963 года, где герой Никиты Михалкова сначала болтает с девушкой из такого стаканчика, а потом поднимается по эскалатору и поет знаменитую песню «А я иду, шагаю по Москве» Геннадия Шпаликова, которая таким образом тоже включается в круг текстов о метро, хотя там о метро ничего не говорится.

Разумеется, советская поэзия не могла обойти тему метро как место большого скопления народа — она была и в уже приведенных примерах. Теперь вспомним стихотворение Бориса Слуцкого про детей 1961 года.

Из метро, как из мешка,
Словно вулканическая масса,
Сыплются четыре первых класса.
Им кричат: «Мошка!»

Понятно, что здесь описываются дети, школьники четырех первых классов, которые выходят из метро через стеклянные двери, мешают проходу и сравниваются с мелкими мухами.

Тот же самый Слуцкий в стихотворении 1977 года описывает шум поездов метро. Это тоже важный мотив, который встречается сразу у нескольких поэтов. Вот как это делает Слуцкий:

А пух еще отрастет, и перо
уже отрастает, уже отрастает,
и воля к полету опять нарастает,
как поезда шум в московском метро.

А вот гораздо позже эта же тема обыгрывается в стихотворении Алексея Парщикова, конец 1980-х:

…едет она в метро погромыхивая…

Здесь нарочитая двусмысленность — то ли героиня стихотворения погромыхивает, то ли погромыхивает вагон метро.

В прошлом вагоны московского метро часто окрашивались в ядовито-желтый цвет. Это обыгрывает Михаил Айзенберг в стихотворении «В метро» 1979 года:

И вагон под низким потолком
изойти морщинами готов,
Заливаясь паводком, желтком…

Слово «желток», по-видимому, как раз и говорит о цвете внутренних стен вагонов. Современникам этого объяснять было не надо, но время прошло, и для нас это уже надо комментировать.

Метро — это транспорт, который поздно заканчивает свою работу. Вот стихотворение Юрия Карабчиевского 1962 года, в котором, как кажется, обыгрывается знаменитый образ Окуджавы, одного из любимых поэтов Карабчиевского, — образ последнего троллейбуса:

Что может быть на свете проще,
чем пересечь — скорей, скорей —
насквозь пустующую площадь,
нырнуть в туманное нутро,
а там уже — иди и грейся
последним поездом метро…

Тема последнего поезда метро обыгрывается и у Глеба Семенова в стихотво­рении 1981 года:

Ну что же… всяческого счастья
хозяевам… пора и честь!.. —
Не стой на лестнице, прощайся,
хотя еще минутка есть,
хотя, конечно, есть минутка,
еще успеешь на метро!..

Но есть тексты, в которых обыгры­вается, наоборот, то, что метро открывается очень рано. Метро официально открывалось в 6 часов утра, но пускать туда начинали в полшестого, и об этом нам напоминает Сергей Гандлевский в стихотворении 1981 года:

Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве,
Где пускают в метро в половине шестого.

Теперь — картина, которая и нам тоже знакома, это люк возле метро, откуда идет тепло и возле которого можно греться. Стихотворение Виктора Сосноры 1963 года:

И человек с лицом Сатурна
спит на решетке у метро.

По-видимому, спит, чтобы не замерзнуть.

Вход в метро, как известно, часто служил местом встречи влюбленных, а также вообще просто зачем-то встречающихся людей. Вот, например, стихотворение Игоря Холина 1959 года:

Познакомились у Таганского метро,
Ночевал у нее дома.
Он — бухгалтер похоронного бюро,
Она — медсестра из родильного дома.

А вот Сергей Гандлевский, стихотворение 2004 года:

Казалось бы, отдал все, лишь бы снова ждать у метро
Женщину 23-х лет в длинном черном пальто.

Еще одна примета метро — это стеклянные двери, о которых мы уже с вами вспоминали, когда разбирали стихотворение Бориса Слуцкого. Эти стеклянные двери описывает Белла Ахмадуллина в стихотворении, которое называется «В метро на остановке „Сокол“» (1960–1963). Обратим сразу внимание на некоторую странность, которую, по-видимому, Ахмадуллина сознательно допускает: мы привыкли говорить «станция метро», у нее — «остановка».

Не знаю, что со мной творилось,
не знаю, что меня влекло.
Передо мною отворилось,
распавшись надвое, стекло.

Еще одна примета дверей московского метро — это надпись «Нет выхода», которая раньше делалась красными буквами. Вот Леонид Мартынов, стихо­творение, которое было напечатано впервые в журнале «Звезда» в 1966 году:

На черном
Красные слова
Ты показала мне в метро:
«Нет выхода».
Ты не права!
Стоит вопрос не столь остро.

И еще более тщательно эта надпись «Нет выхода» — или «Выхода нет», — кото­рая, конечно, напрашивается на символическое истолкование, обыграна в песне Ады Якушевой 1961 года:

Я с детства люблю лабиринты метро
И четкость внимательных справок.
Идешь себе слева и, наоборот,
Стоишь с чемоданами — справа.

Нигде так спокойно не дышится мне,
Здесь ясно, прохладно и тихо,
А если случится, что выхода нет,
То рядом окажется выход.

А выйду наверх — и подхватит меня
Событий и горестей вихрь.
Где место мое, не могу я понять —
Где вход для меня, а где выход?

Заодно обратим внимание на мягкую полемику, которую Ада Якушева, как кажется, ведет с Окуджавой. У него было обыгрывание «Стойте справа, проходите слева», а у нее «Идешь себе слева и, наоборот, / Стоишь с чемоданами — справа…» не несет никакого политического заряда.

Хотя я обещал в начале нашего разговора, что хронологического выстраивания текстов не будет, но начал я все-таки со стихотворения Мандельштама 1935 го­да, то есть со стартовой точки — поэзия только-только заговорила о советском метро. Логичным, мне кажется, будет вернуться к хронологии и привести два примера из практически современных стихотворений, которые связаны с при­метой сегодняшнего времени — появлением «бомжей» в метро. Оно уже было предсказано в примере из Виктора Сосноры — помните, где Сатурн спал на люке метро, но он спал все-таки не внутри. Первый пример — из стихо­творения Бахыта Кенжеева 2007 года:

месяц медленный в темном окне
все нехитро чудесно старо
и молчит астронавт на луне
словно нищий в московском метро

И, наконец, последнее в нашем ряду трагическое стихотворение — стихотво­рение Ольги Седаковой «В метро. Москва».

Вот они, в нишах,
бухие, кривые,
в разнообразных чирьях, фингалах, гематомах
(— ничего, уже не больно!):
кто на корточках,
кто верхом на урне,
кто возлежит опершись, как грек на луврской вазе.
Надеются, что невидимы,
что обойдется.

Ну,
братья товарищи!
Как отпраздновали?
Удалось?
Нам тоже.

Хотя это стихотворение называется предельно конкретно — «В метро», да еще «Москва», но в нем нету ни подземных дворцов, ни света, заливающего стан­ции метро, ни эскала­торов — вообще ничего этого нету. Все прелести метро представлены только образом луврской вазы — видимо, имеется в виду мрамор сталинского метро. Главным и, собственно говоря, единственным объектом изображения оказываются люди, о которых пишет Седакова, мимо которых мы каждый день все с вами проходим и которые замещают собой все те образы метро, о которых мы и говорили в сегодняшней лекции.

(с) Олег Лекманов

Оригинал здесь