Есть один дежурный вопрос, который обычно задают поэтам в незнакомой аудитории: «Исчезает ли читатель поэзии?» А то и посерьезнее: «Исчезает ли поэзия?» Звучат эти вопросы с такой удручающей регулярностью, что становится понятным, насколько прочно они сидят в головах тех людей, для которых чтение стихов не стало жизненной необходимостью. Вопросы кажутся очень тревожными, но ответы на них не так уж сложны.

Ощущение, что читатель стихов исчезает, на самом деле очень субъективное и на деле подтверждается только падением тиражей поэтических книг. Но ведь это лишь один из показателей, не единственный. Тираж — вещь техническая. Немногочисленные социологические исследования в этой области показывают, что количество людей, читающих стихи — любые стихи, не обязательно современные, — у нас в стране не меняется: это примерно 3-4 процента взрослого населения. Простая арифметическая прикидка дает цифру вовсе не унизительную. В любом случае это миллионы людей.

Сейчас, вслед за переменой всех отношений меняются и отношения между читателем, автором, произведением. Условия меняются, но место поэзии постоянно, потому что это место существует в природе самого человека, в природе человеческого — как танец, как музыка. И все рассуждения о предстоящей (а то и состоявшейся) смерти поэзии кажутся мне следствием какого-то глубинного непонимания и поэзии, и природы человека. Сказать «поэзия кончилась» — все равно что сказать «музыка кончилась». Одна кончилась, другая началась.

Мир меняется, и очень быстро. Сейчас мы живем в другом мире, нежели тот, который был даже четыре-пять лет назад. Вместе с миром меняется человек, и все, что он теперь говорит, он говорит на других основаниях. Вот и поэзия ищет для себя новые основания, чтобы ее высказывание не оказалось вчерашним, не говорящим ничего существенного.

Какой-то совершенно новый симптом мне мерещится не в предполагаемом исчезновении поэзии, а в том, например, что отношения поэзии с читателем становятся не только проблемой ее внешнего бытования, но и крайне существенной частью ее внутренней проблематики. Стихи, от которых не отмахнуться, пишут сейчас сотни авторов, а количество читателей, как мы уже знаем, остается неизменным. То есть принципиально изменилась культурная ситуация: раньше многие читали немногих, а сейчас многие читают многих. Соответственно, на каждого пишущего приходится очень немного читателей.

На мой взгляд, это не катастрофа. То есть, возможно, и катастрофа, но — катастрофа продуктивная, рабочая. Миром правит инерция, человек всегда очень держится за то, что у него уже есть. Для того чтобы он от чего-то отказался (и подумал о новом приобретении), нужны какие-то катастрофические изменения. Именно они сейчас и происходят. Но что делать с тем, что нас теперь так много? Что количество поэтов заслоняет сами стихи? Как существовать в такой принципиально новой ситуации?

Лет двадцать тому назад мой товарищ Д.А. Пригов повторял при любом удобном случае, что нормальное бесхитростное стихосложение становится чем-то вроде народных промыслов: резьбы по дереву, резьбы по кости и проч. Идея эта для пишущих людей звучала очень обидно. Но если задуматься, в ней может обнаружиться второй план, Приговым не предусмотренный и вовсе не уничижительный. Скорее, наоборот.

Д.А. — человек не без гениальности, поэтому, желая уязвить, сказал что-то поразительно верное. Пусть народные промыслы, только не в сувенирном, а в живом, изначальном модусе. Предположим, что эти промыслы продолжают жить своей прежней естественной жизнью и живая связь между природой, рукой мастера и искусством здесь не прерывается. Плохо ли? А ведь так (в идеале) и происходит со стихами.

«Писатель не может быть землепашцем: он кочевник и со своим стадом и женой переходит на новую "траву"», — говорил Виктор Шкловский, имея в виду всех пишущих. Основная ошибка «формалистов» в том, что они и поэтов рассматривали как писателей. Писатель — да, не может, а вот поэт может. Он, пожалуй, именно землепашец. А точнее, он и есть та самая трава. Настоящие стихи прорастают сквозь затоптанный слой, становясь голосом этого места — голосом «гения места».

Что в природе поэзии много самой природы, кажется не мне одному. Возможно, к ней применимы законы годичных циклов, умирать и пробуждаться для нее даже естественнее, чем постоянно и непременно существовать. Поэзия — Персефона.

«Вместе с узким кругом читателей, который понимает их язык, во всяком случае, знаком с ним, они (поэты) образуют замкнутую культурную группу весьма древнего типа. Остается только неясно, способна ли окружающая культура в достаточной мере оценить и признать их позицию, чтобы проложить то русло, в котором их искусство могло бы выполнять свою жизненную функцию, составляющую смысл его существования» (Йохан Хейзинга).

Я думаю, что поэзия — самая архаическая из сохранившихся на сегодняшний день человеческих практик. Может быть, здесь, в поэзии, человечество не хочет (не может?) расстаться с начальной природой (и начальной задачей) языка, и уже через нее — с собственной первозданностью, с «непереформатированной» природой человека. А то и дальше: с той природой, которая — после вмешательства человека — еще не потеряла своей «природности». Стихи культурны, поэзия природна. В такой непростой взаимосвязи они и существуют.

Ситуация, когда количество авторов сравнимо с количеством читателей, представляется новостью поэтического бытования. Но, может, эта новость — хорошо забытое старое: обновленная древность, архаика?

С годами я все отчетливее воспринимаю поэзию не как сложение персоналий, а как единый организм со своей дыхательной системой. Или как огромное хозяйство, которое, возможно, живет ради высших достижений, но существует (бытует) не только в них. Где любой человек на месте, если талантливо и бескорыстно делает свое дело. Каждый поэт работает в одиночку, но вменяемый автор всегда ориентируется на других пишущих как на своих соратников. Стихи, кроме прочего, еще и диалог: автор переговаривается с другими авторами, прежними и нынешними: «Ты сказал так, а я скажу эдак». (Собственно, выбор собеседников и определяет уровень разговора.)

Да, мы выросли в количественном отношении в сотни раз. Зачем поэзии нужно сейчас такое количество поэтов, я не знаю. Зачем-то нужно.

Возможно, такой период наступает вместе с новой реальностью, когда надо разбрасывать камни во все стороны и потом смотреть, который из них взойдет. Новая земля остается чужой и неведомой, пока по ней не проложены «тропы песен».

оригинал статьи (с) Михаил Айзенберг, 2016