Когда ты можешь называть произведение своей собственной работой, а когда оно является компиляцией из других источников или украденной историей?

Когда речь идёт о плагиате, например, в научных работах, тут всё относительно просто: любые ссылки должны быть правильно оформлены, а научная новизна текста должна быть очевидной и чётко аргументированной. А что происходит, когда речь заходит о творчестве, о праве автора на переосмысление чужого опыта и чужого текста?

С одной стороны, постструктурализм давно открыл нам глаза на то, что наивно говорить о создании нового текста. Потому что создание — это всегда переделывание и переписывание текстов старых, сознательные и бессознательные заимствования; не авторство, а скрипторство.

Скриптор, пришедший на смену Автору, несёт в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности.

Ролан Барт, «Смерть автора»

С другой стороны, это не снимает вопросов писательской этики, ответственности за текст и, в конце концов, права этот текст монетизировать. Может быть, даже наоборот, только заостряет проблему — если всё уже сказано и всё есть текст, почему же нельзя любому делать с этим ресурсом что захочется?

Разобраться в этом пытается Ричард Коэн — публицист, издатель, автор книги «Писать как Толстой», русский перевод которой вышел в издательстве «Альпина Паблишер». Книга его посвящена разнообразным писательским приёмам и уловкам, и одной из таких уловок он называет как раз плагиат. Коэн под этим словом понимает сразу несколько видов писательского воровства. С ними мы и познакомимся в этой статье.

Всегда ли к литературному плагиату относились плохо?

Уже в античности отношение к плагиату было комплексным и скорее ситуативным. Так, есть история о древнегреческом библиотекаре Аристофане Византийском, который был судьёй на состязании поэтов. 

На одном из таких состязаний он потребовал дисквалифицировать всех поэтов, кроме одного. От Аристофана потребовали убедительных аргументов, и тогда он пошёл в библиотеку и вернулся с кипой свитков. В свитках оказались тексты, которыми втайне воспользовались участники состязания, поэтому их действительно дисквалифицировали — всё-таки выбирали лучшего поэта, а не самого искусного вора.

Но древнегреческие философы настаивали на том, что искусство — это всегда подражание чему-то идеальному, уже существующему. Античные трагики писали пьесы на одни и те же мифологические тексты, ежегодно представляя их во время празднований в честь Диониса. Понятно, что повторов и прямых заимствований было не избежать, но оригинальности от драматургов и не ждали — главное, чтобы пьеса оказывала должное эмоциональное воздействие на зрителя.

В Древнем Риме копирование и переработка литературных шедевров тоже была вполне нормальной практикой. Вергилий написал строчку «Судьба помогает храбрым», совершенно не чураясь того, что несколькими годами ранее её уже использовал его коллега Теренций. Нередко вставки из чужих текстов допускали Гораций, Овидий и Цицерон.

Оригинальность и «авторскость» вообще не были ценностью на протяжении большей части истории культуры. Умение следовать канону и правилам жанра долгое время ценились гораздо выше.

Великий драматург эпохи барокко Лопе де Вега написал более двух тысяч пьес! А что делать — театр был главным развлечением масс, новую пьесу приходилось писать за несколько дней, потому что публика не хотела смотреть точно то же, что на прошлой неделе. Лопе де Вега и его коллеги попросту штамповали свои пьесы, заимствуя сюжетные ходы, героев и реплики, пытались сделать интригу всё более запутанной, чтобы создать ощущение новизны (напоминает отечественное телевидение или какую-нибудь индустрию аниме, не правда ли?).

И, конечно же, никому не приходило в голову ругать Шекспира за то, что он позаимствовал описание Клеопатры у Плутарха, не ссылаясь на последнего. Главное, что он сделал это хорошо. 

Переложения чужих сюжетов давали толчок национальным литературам, в том числе русской, — вспомним хотя бы, как многим мы обязаны Томасу Грею и Готфриду Бюргеру, чьи тексты на русский язык переложил Жуковский.

Наконец, фактически из самой простой формы плагиата (цитирования без указания источника) вышла вся культура реминисценции — когда один автор ссылается на другого, причём настолько скрыто, что отсылку могут уловить только опытные читатели.

Не просто уловить, но и получить удовольствие от улавливания. Это невероятно приятный момент при чтении — узнавание скрытой, неочевидной отсылки к другому тексту, с которым ты, по счастью, знаком.

Так что умение воровать с должным умом и ловкостью долгое время рассматривалось как одно из достоинств хорошего писателя. Эмиль Золя, говоря о плагиате, заявлял следующее: «Все мои романы написаны этим методом; я окружаю себя библиотекой, горой заметок, прежде чем взяться за перо. Ищите плагиат в моих предшествующих работах, и вы сделаете великолепные открытия».

А вот Марк Твен о том же: «Девяносто девять процентов всего, что порождает наш интеллект, это плагиат — в чистом и простом виде».

А где ваш список использованной литературы?

Конец XX — начало XXI века стал периодом довольно существенного переосмысления плагиата как явления. Текстов стало производиться так много, источники стали повсеместно доступны — и воровать тоже стали много, да ещё и без должной ловкости.

В академическом мире появились специальные компьютерные программы, выявляющие плагиат. В литературном мире дискуссия о заимствованиях перешла в жанр судебных исков, а писателям публичные скандалы теперь стоят репутационных (а значит и денежных) потерь.

Вот, например, Стивен Амброуз — автор «Братьев по оружию», по которым телеканал HBO снял сериал. В его бестселлере «Синяя высь» о военных лётчиках нашли целые абзацы из книги по истории, без должного оформления цитат. Потом плагиат выявили и в предыдущих романах автора. Амброуз заверял, что лишь малая часть его текстов была скопирована у других, но восстановить репутацию уже не смог.

Другой скандал произошёл с писателем Иэном Макьюэном, одним из самых успешных британских авторов современной прозы. Его обвинили в том, что при написании своей книги «Искупление» для создания аутентичной атмосферы он использовал мемуары бывшей медсестры и автора любовных романов Люсиллы Эндрюс. Это при том, что Макьюэн даже включил в первое издание своей книги ссылку на мемуары Эндрюс!

В защиту Макьюэна выступили многие значительные авторы, в том числе теперь уже нобелевский лауреат Кадзуо Исигуро и даже Томас Пинчон, один из главных писателей-постмодернистов. Работа со сторонними источниками, изучение исторической эпохи по конкретным текстам, — задача любого писателя, который хочет написать о событиях прошлого, при которых он не присутствовал, подчеркнул Пинчон.

А так высказался о ситуации австралийский писатель Томас Кенилли, по книге которого был снят фильм «Список Шиндлера»:

Литературное произведение определяется ценностью того качественного прироста, который даёт сырой материал в руках писателя, а то, что Макьюэн прибавил ценности первоисточнику, уверен, ни у кого не вызовет сомнений.

Томас Кенилли

Это, по-видимому, главное качество, отличающее писателя от плагиатора. Ворует и тот, и другой, но писатель взамен возвращает нечто большее. Значит, писателю должно быть позволено это делать?

Вот только чем дальше, тем больше наличие института авторского права и возможность получать доход за литературу лишают писателя свободы в использовании источников. И уже сложно однозначно сказать, где эта свобода должна заканчиваться.

Ведь абсурдно судить писателей просто потому, что их творческий метод строится на пародировании, стилизации и деконструкции. И понятно, что если компания Apple попробует подать в суд на Пелевина за его «iPhuck 10», это будет скорее посягательство на свободу слова. 

Но если другой автор сейчас возьмёт роман Пелевина и полностью скопирует оттуда абзац или только слегка изменит текст — будет ли это поводом для судебной тяжбы? А если скопирован не один абзац, а два, три? А если целая глава? И кому решать, прибавляет копирование ценности первоисточнику или нет?

Чужая жизнь как материал

Проблема плагиата касается не только юридической ответственности автора, но и нравственной. Использование чужого текста без разрешения может нести вполне конкретный моральный вред. Вот пример такой ситуации.

В 2004 году психиатр Дороти Льюис, обследовавшая серийных убийц, по совету друзей прочитала сценарий к одной бродвейской постановке. Друзья дело говорили — Дороти обнаружила себя главным героем чужого произведения.

В сценарии речь также шла о женщине-психиатре, причём серийных убийц она не только обследовала — с одним даже завязала роман. Текст был полон биографических подробностей и отрывков из статьи о Льюис.

Я почувствовала себя ограбленной и оскорблённой каким-то совершенно неожиданным образом. Было такое ощущение, будто кто-то украл у меня — я не верю, что у нас есть душа, но если что-то подобное всё же есть, то можно сказать, будто кто-то украл у меня мою сущность.

Дороти Льюис

Написавшая сценарий британский драматург Брайони Лавери свои источники и не думала скрывать. Она призналась журналисту, чью статью о Льюис использовала в работе над сценарием: «Я думала, это можно спокойно использовать. Мне даже в голову не пришло спрашивать у вас разрешения, я полагала, это просто новости».

Даже если и в этом случае автор обеспечил прирост ценности первоисточника, как быть с тем, что он причинил боль тому, о ком написал? Несёт ли автор ответственность за эти переживания? Что, если некоторые из зрителей пьесы будут думать и рассказывать другим, будто Дороти Льюис действительно стала любовницей серийного убийцы?

Черпание образов и сюжетов из новостей и анекдотов — вообще важный писательский навык для истории мировой литературы. 

Чёрт его знает, были ли романы Достоевского столь достоверны, если бы сюжеты и подробности для них он находил не в газетах. Возможно, мы не прочитали бы «Госпожу Бовари», если бы в своё время Гюстав Флобер не услышал историю Дельфины Деламар, изменившей мужу и покончившей с собой. Да и «Анна Каренина» могла быть другой — вдруг Толстой оказался бы в отъезде, когда возлюбленная его соседа Анна Пирогова попала под поезд (а он сразу же отправился в депо и осмотрел останки погибшей).

Просто обычно мы даже не рассматриваем эту ситуацию как плагиат, потому что нас не интересует — а переживали ли родственники Деламар или Пироговой о том, как их изобразили писатели; хотели ли они вообще, чтобы эти истории стали основой для произведений? Речь идёт об авторах-классиках, живших давно и совершивших потрясающие литературные открытия, какая разница, чьи чувства они могли этим задеть!

Едва ли найдётся писатель, который ничего не берет от своих знакомых. И всё же, если такое заимствование коснулось нас самих, мы можем небезосновательно почувствовать, что у нас украли нашу личность.

Ричард Коэн, «Писать как Толстой»

Классики тоже попадали в ситуации, когда использование «живого материала» не проходило для них безнаказанно. Томас Манн, например, вынужден был извиняться перед драматургом Герхартом Гауптманом. Нет, Манн не использовал куски из гауптмановских драм. Он использовал самого Гауптмана — наделил чертами драматурга одного из персонажей своей «Волшебной горы».

«Я согрешил против вас. Нужда одолела меня, я не смог противиться искушению и поддался ему. Это была творческая нужда», — объяснился Манн и был прощён.

Автобиографический роман «Взгляни на дом свой, Ангел» классика американской литературы Томаса Вулфа вызвал настоящий скандал в городке Эшвилл — на родине писателя. Горожане узнали себя в героях книги, возмутились, что о них понаписали кучу откровенных вещей; они умудрились вспомнить даже те эпизоды, что Вулф вообще-то выдумал.

Вулфу присылали письма с упрёками, оскорблениями и даже угрозами, много лет он потом не мог приехать в свой родной городок. Это временное изгнание было для него тяжёлым, обидным и несправедливым наказанием. Ведь он-то хотел как лучше, а вовсе не собирался писать какой-то пасквиль:

Мне, связанному с людьми, которые изображены в этой книге, страстными эмоциональными узами, всегда казалось, что это самые замечательные люди из всех, кого я знал, а сама ткань их бытия — самая богатая и необычная.

Томас Вулф

То, что Вулфу казалось величественным и правдивым изображением жизни, прототипы его героев восприняли как сплетни и гадости, как украденные тайны, о которых теперь все узнали.

Похожим образом отреагировал отец Салмана Рушди, когда впервые прочитал его знаменитый роман «Дети Полуночи» и обнаружил там свой литературный прототип. Хотя отец сам профессионально изучал литературу, сатирический портрет алкоголика привёл его гнев.

«С юношеским раздражением я ответил, что умолчал обо всём самом мерзком», — вспоминает Рушди разговор с отцом.

Последняя история, которую мы расскажем, соединяет все упомянутые ранее формы писательского плагиата: это одновременно и использование чужого текста без разрешения, и использование чужого жизненного опыта, и проникновение в тайны близкого человека, который тебе доверяет.

Вскоре после того, как Фрэнсис Скотт Фицджеральд женился на Зельде Сейр, у неё загадочным образом исчез её старый дневник. А спустя два года после свадьбы её ждало неприятное открытие — в новом романе мужа «Прекрасные и проклятые» она обнаружила отрывок из того самого дневника! И не только из него — супруг также включил в роман строчки из её писем.

Кажется, мистер Фицджеральд считает, что плагиат начинается дома.

Зельда Сейр Фицджеральд

Фицджеральд проворачивал этот трюк не раз, но однажды Зельда ему отомстила. Она и сама была писательницей, и в 1932 году без согласия мужа опубликовала роман «Спаси меня, вальс», в котором в подробностях описывалась их личная жизнь. Шалость удалась: Скотт был в ярости, хотя на самом деле просто получил по заслугам.

Таково писательское ремесло: чужие книги, чужие идеи, чужие жизни — всё служит топливом для автора. И пусть это обидит коллег или близких, читатель наверняка всё простит. Если, конечно, книжка получилась хорошая.

Источник с иллюстрациями (2018)