Об авторе | Юлия Щербинина — профессор Московского педагогического государственного университета, доктор педагогических наук, специалист по речеведению и коммуникативным дисциплинам. Автор статей о современной литературе в журналах «Знамя», «Вопросы литературы», «Октябрь», «Нева» и др. Предыдущая публикация в «Знамени» — 2014, № 5.

Вопрос о роли, статусе, полномочиях экспертов в современном мире изначально ставился применительно к политической и экономической областям. Еще в 1972 году вышла фундаментальная работа американского социолога Б. Беквита «Правление экспертов», а примерно с конца 2000-х все чаще стали говорить об экспертократии как агрессивной власти экспертов¹. В 2009 году вышла книга Андрея Ашкерова «Экспертократия: управление знаниями» — фактически первое целенаправленное системное исследование данной проблемы в России.

Затем начались разговоры о профессионализме, качестве оценок и собственно экспертизе уже непосредственно в сфере литературы. Выходили тематические статьи в журналах «Нева», «Знамя», «Новый мир»², однако разговор так и не вышел на уровень широкой дискуссии. Между тем все более заметна тенденция отождествления понятий критик и эксперт.

Это преходящая языковая мода, незамечаемая терминологическая ошибка или же объективная данность? Насколько связаны между собой подобные виды деятельности? Может (должен) ли литературный критик быть также экспертом? Каким принципам и моделям следует современная экспертиза писательского творчества?

КРУГОМ ОДНИ ЭКСПЕРТЫ!

Понятно, что искусствоведческая внесудебная экспертиза литературного труда изначально имеет весьма условный статус и нечеткие границы, поскольку не существует общепринятых, универсальных и законодательно закрепленных критериев оценки качества продуктов творческого письма. Даже в эпоху цифровых технологий «мензура Зоили», «изпитал» — приборы для измерения художественной ценности произведений — существуют лишь в фантастике Акутагавы Рюноскэ и братьев Стругацких. Тексты оцениваются с опорой на теорию литературы и законы языка. Тем не менее именно экспертами все чаще именуют тех, кто компетентно «говорит про литературу»: филологов, издателей, библиотекарей, маркетологов, чиновников от культуры и, разумеется, литкритиков.

«Эксперт» — устоявшееся название статуса посетителей интернет-форумов, наряду с «новичок», «старожил» и т.п. На сайте «Новая литературная карта России» выделена рубрика «Эксперты», представленная именами известных критиков, публицистов, прозаиков, поэтов, принимающих молодых авторов в виртуальную литературную студию. В целом ряде конкурсов последних лет существует номинация «Лучший литературный эксперт».

Фамилии экспертов украшают едва ли не каждую книжную обложку, что невозможно представить ни в прошлом, ни тем более в позапрошлом веке. Есть также целые экспертные бренды, ассоциированные с названиями статусных периодических изданий («Афиша», «Коммерсантъ», «Тайм-аут», «Эксперт») и именами влиятельных рецензентов, журналистов, культуртрегеров (Лев Данилкин, Александр Гаврилов, Александр Архангельский, Константин Мильчин, Галина Юзефович).

Причем, как наглядно показал Константин Фрумкин³, на писателях нынче оттаптываются не только гуманитарии, но и технари, историки, психологи. Первые размахивают чертежами и формулами, вторые трясут документами, третьи тащат психоаналитическую кушетку. И все подходят к писателю с недоверием: «А ну-ка пройдись по синусоиде!».

Параллельно развивается модная линия литературы профессионалов — проза врачей, юристов, инженеров, военных… Уж кто-то, а профессионалы доподлинно знают все детали и тонкости того, о чем пишут, к ним не всякий эксперт рискнет и приблизиться!

Здесь самое время вспомнить, кто такой эксперт и каковы исходные задачи экс­пертизы. Вспомнить — и увидеть массу обозначившихся нынче проблем, несоответствий, противоречий.

ОТ ЭКСПЕРТА К ЭКСПЕРТОКРАТУ

Слово «эксперт» происходит от латинского expertus (знающий по опыту, изведавший), восходящего к experior (подвергать испытанию, испытывать). Семантика определяет прагматику: эксперт должен быть, во-первых, опытным (сведущим, наторелым); во-вторых, пытливым (внимательным, дотошным); в-третьих, испытывающим (проверяющим, уточняющим что-либо). Современные представления об эксперте — его публичном образе, культурной роли, социальных функциях — все дальше от изначальных. Семантика все больше расходится с прагматикой.

Постмодерн устами Ролана Барта провозгласил: «Любой объект доступен любой критике». Интернет обеспечил право высказывания людям любого возраста, рода занятий, уровня образования, тем самым открыв нелимитированное количество вакансий экспертов по всем вопросам. Нынче экспертом становится каждый, объявивший себя экспертом. Web 2.0 стал последним гвоздем в гроб экспертизы: очередь к «свободному микрофону» рассосалась — все расселись за персональные компьютеры и уткнулись анфасами в профили фейсбуков-инстаграмов.

Эксперт как понятой литературы, свидетель литературного процесса, присяжный на его суде — где он? Голоса самозванцев перекрывают его подлинный голос. Чтобы назваться литературным критиком, сейчас достаточно зарегистрироваться в читательской соцсети, завести аккаунт на рекомендательном сервисе, стать блогером, буктубером (ведущим персонального интернет-видеоканала), бета-ридером (доиздательским консультантом автора).

К любительской («народной») критике прислушиваются уже не только сетевые авторы, но и публикуемые в печатных изданиях.

Появились читательские литпремии «Студенческий Букер» (дочерний проект «Русского Букера»), «Учительский Белкин» (вручаемый сообществом педагогов наряду с «Премией Ивана Петровича Белкина») и уже, правда, не существующий «Нацбест + ЖЖ» (инициатива пользователей интернет-ресурса «LiveJournal»).

Эксперт-непрофессионал — новая норма современности, абсурдная в системе исходных понятий. Экспертократия — как многопользовательский социальный гаджет, инструмент культурного влияния, властный жезл нового поколения интеллектуалов — утвердилась в качестве господствующего формата мысли-речи. Экспертиза превратилась в особую индустрию, в которой задействованы фактически все члены современного социума.

Экспертократия держится на трех основных опорах: отсутствии подлинного диалога, неразличимости предметов и явлений, разрушении понятий «репутация» и «авторитет». Рассмотрим подробнее каждую позицию.

ГДЕ ВСЕ?

Парадокс современности: чем больше возможностей передачи информации — тем меньше настоящего общения. Господствующий стандарт публичной речи — механическая сумма отдельных монологов. Главный вопрос современности не «Кто виноват?» и не «Что делать?», а «Где все?». Экспертократия возникает в ситуации коммуникативного вакуума: нет обмена мнениями — есть лишь разрозненные реплики «знатоков», перекрикивающих друг друга.

«Сегодня в критике нет настоящей полемики»⁴, — отметила Капитолина Кокшенева в 2002 году. «Культура полемик отмерла у нас напрочь»⁵, — констатировала Анна Кузнецова в 2006-м. «Чего нет в современной критике, так это полемики, и более того — способности к полемике»⁶, — признал Игорь Шайтанов в 2007-м. «Из критики исчезает продуктивный диалог — остается праздное сотрясение воздуха, в котором главенствует чистая состязательность»⁷, — отметил Александр Житенев в 2008-м. «Меня… огорчает отсутствие даже намека на полемику, без которой… критики нет. И критиков тоже нет»⁸, — сетует Сергей Чупринин уже в 2014 году.

Время идет — ничего не меняется. Критик-эксперт мечется между ристалищем и позорищем, в одном рукаве пряча ножик для оппонентов, в другом — зеркальце для самолюбования. Да еще в карманах по кукишу для полного комплекта. Походка — гоголем, взгляд — с прищуром, тон — через губу.

В отсутствие подлинного диалога экспертиза как особая процедура и особая технология все заметнее уклоняется от своих исходных задач — диагностики, идентификации, прогнозирования, поиска оптимальных решений в ситуациях, требующих специальных знаний и компетенций. «Филологическая» критика подменяет экспертизу интерпретацией — истолкованием произведения, трактовкой смыслов. Глянцевая критика подменяет экспертизу рекомендацией — достойной книги, талантливого автора, нового жанра и т.д. Критика ругательная подменяет экспертизу обличением — «графомании», «заказухи», «политкорректности», всего, чего угодно. Разумеется, такое деление критики очень условно, но если соотнести его с конкретными лицами и реальными высказываниями — многое становится очевидным…

А чем занят сегодняшний литэксперт? Делением литературы на «массовку», «элитку» и «арт-мейнстрим», определением «публикабельности» текстов, членством в жюри премий, позиционированием конкретных авторов, формированием рекомендательных перечней (must read) и списков «книжных пожеланий» (wish-listes), составлением всевозможных рейтингов, топов, литературных отчетов. Вместо системы профессиональных компетенций — набор социальных операций; вместо эрудиции — амбиции; вместо знаний — вкусовщина; вместо объективных заключений — соответствие запросам целевой аудитории. Конечно, не всегда так, но настолько часто, что уже закономерно.

Однако представляется, что ключевая проблема современного экспертного дискурса не в вынужденности эксперта действовать «исходя из тактических, политических соображений» (как справедливо заметил Евгений Абдуллаев⁹), не в противоречиях внутри экспертного сообщества (как верно констатировал Григорий Циплаков¹⁰) и не в том, что «от критиков-экспертов как носителей знания, становящегося все более и более эксклюзивным, ждут теперь осмотрительности и респектабельности» (как обоснованно заключил Сергей Чупринин¹¹). Главная проблема — в размывании самого понятия эксперт.

ТЕСТ НА ИДЕНТИФИКАЦИЮ

Переходим ко второму пункту: экспертократия процветает в ситуации слияния, неразличимости, тождества — реального и виртуального, профессионального и любительского, подлинного и мнимого, главного и второстепенного, объективного и субъективного.

В качестве примера — простейший тест: попробуйте определить, кем (профессионалом или любителем) и где (в сетевом или печатном издании) размещена следующая рецензия на роман Виктора Пелевина «Empire “V”».

Сюжет «Empire “V”» построен по излюбленной пелевинской схеме «Буратино сильно обчитался букваря и теперь ищет Золотой ключик в Стране Дураков». Сюжет у Пелевина, как обычно, не очень-то и важен. Это лишь наживка, заставляющая читателя заглатывать вместе с ней и крючок, после чего опытный ловец человеков подсекает и выдергивает его из застоявшегося болотца здравого смысла. Мы читаем Пелевина прежде всего ради его искрометного юмора и метких наблюдений действительности.

В этом смысле роман «Empire “V”» вышел очень удачным, смешным и острым. Замечательная вещь, неординарная, интересный, захватывающий сюжет, отличное чувство юмора, прекрасный слог, роскошные дискуссии о философии бытия, к которым постоянно возвращаешься, перечитываешь. Пелевин отлично показывает, что современные реклама, культура и гламур призваны одурачивать людей. Что не люди владеют деньгами, а, напротив, деньги управляют людьми. Так какой же выход, по мнению Пелевина, может быть в этом абсурдном мире людей-батареек и хозяев-денег?

В «Empire “V”» Пелевин выходит совсем на другой уровень. Это уже не игра с метафорами, а циничная и грубая теория существования человеческого мира, в котором люди приравниваются к дойным коровам. А главной целью вампиров уже не является человеческая кровь, как это было раньше. Они сосут особый концентрат — «баблос», полученный из денег, которые зарабатывают люди. Могу с уверенностью сказать, что из всех произведений Виктора Пелевина это если не лучший по стилю, то уж точно самый «взрослый» роман…

Правильный ответ: данный текст составлен из… пяти разных фрагментов — отзыва пользователя под ником Emotional_Decay в читательской соцсети «LiveLib», рецензии Михаила Попова в журнале «Мир фантастики», высказывания читателя под ником Бривух на сайте интернет-магазина «Лабиринт», рецензии Алексея Чернова в интернет-журнале «Автономное действие», отзыва Виктории Аблогиной на сайте любительских рецензий «Живая книга». А ведь смотрится как вполне цельный по содержанию и единый по стилю текст одного автора! Слияние, неразличимость, тождество — что и требовалось доказать.

Так возникают и множатся квазиобразы: эксперт-любитель, эксперт-универсал, эксперт по экспертам. А поскольку в современном мире никто не проходит тест на идентификацию — синонимом слова «эксперт» становится само имя говорящего/пишущего. Персона подменяет компетенцию. Яркий пример — Ксения Собчак как почетный председатель жюри премии «Национальный бестселлер — 2011».

К слову, в разные годы председателями той же литературной премии были политик Ирина Хакамада, модельер Валентин Юдашкин, музыкант Сергей Шнуров, банкир Владимир Коган, актриса Александра Куликова. Это в кинематографе известные личности пока еще лишь камео* , а в экспертном дискурсе они давно утверждены на главные роли. Грядет час, когда и литкритики начнут принимать госзаконы, управлять банками, шить одежду, сочинять музыку, сниматься в кино…

БОРЬБА ЗА ГАРМОНЬ

Третья составляющая экспертократии — нивелирование понятий репутация и авторитет как базовых составляющих образа эксперта.

Напомним, что репутация — это сложившееся и закрепившееся мнение о человеке, его общественная оценка. Английское по происхождению, данное слово соответствует французскому реноме. Авторитет — это признание способностей, умений, достижений человека, определяющее его общественную значимость и возможности социального влияния.

Репутация — количественная категория меры и масштаба доверия к личности некоей группы лиц. Авторитет — категория качественная, выражающая возможность человека воздействовать на поведение и мнения других людей. Здесь прагматика также определяется семантикой. Ср.: лат. reputatio — счет, исчисление; auctoritas — суждение, совет, власть, образец.

Провозгласив «смерть автора», постмодерн нивелировал и этимологически родственное¹² понятие авторитета. Сейчас эксперту достаточно легитимного присутствия в публичном пространстве, статуса медийной персоны. Стремлению к гармонии мысли-речи в честном диалоге эксперты предпочли бесконечное выяснение вопроса: «кому играть на гармони?». Полемики свелись к борьбе за престижные информационные ресурсы. Спокойно-рассудительный тон перекрылся поверхностным щебетом и самодовольным курлыканьем. В первом случае говорят «бойкое перо», во втором — «мнение профи». Оба определения замещают понятие авторитета.

Стоит копнуть чуть далее в этимологию — и открывается еще один значимый момент. Слова «автор» и «авторитет», в свою очередь, восходят к латинскому auctor — создатель, делатель и деятель. В русском языке ему соответствует «сочинитель», происходящее от «чин» — порядок, звание, достоинство. Авторитет — это тот, кто обладает высоким статусом («чином») и совершает социально значимые акты, несет культурную миссию, занимается преобразованием окружающей действительности.

В современной социокультурной ситуации эта семантическая система разрушается самоприсвоением прав и самоделегированием полномочий. Заводишь профиль в соцсети, начинаешь вести персональный блог, регистрируешь свой интернет-видеоканал — и ты уже критик, колумнист, обозреватель. Устанавливается формат автолегитимности любого высказывания — достаточно лишь его обнародования, публичной фиксации. При таком порядке вещей институция экспертизы не то чтобы вовсе отмирает, но становится отчасти фикцией. Продолжая существовать номинально и декларативно, экспертиза перестает существовать онтологически — бытийно обнуляется, категориально утрачивается.

Наряду с авторитетом нивелируется и репутация — вторая составляющая образа эксперта. Анонимность Интернета и затрудненность в нем личностной идентификации позволяют создавать и разрушать какие угодно репутации.

Можно размещать на рекомендательных сервисах хвалебные отзывы о продвигаемых книгах и ругательные отклики о книгах конкурентов, создавать фальшивые фанатские группы в соцсетях, дополнять ленты комментариев «нужными» высказываниями, подбрасывать «интересные» ссылочки.

Можно клонировать себя на разных интернет-ресурсах, наплодить сколько угодно виртуальных двойников и менять мнения, как перчатки. Например, на одном портале ругать писателя почем зря, а в персональном блоге, напротив, отзываться весьма благодушно или даже комплиментарно. Или, скажем, в «официальной» рецензии изойти злобой и разнести роман в хлам, а в соцсетях превознести его до небес и захлебнуться слезами умиления.

Можно запустить какой-нибудь невероятный слух или сделать «фотожабу» (коллаж), чтобы потрепать нервы недругам или просто разыграть доверчивую читательскую аудиторию.

Можно, наконец, заняться астротурфингом (англ. Аstroturfing) — имитацией общественной поддержки, искусственным управлением чужими мнениями, фальсификацией интернет-голосований посредством создания мнимых постов и заказных статей. Создание интернет-роботов (ботов) с помощью современного програм­много обеспечения или привлечения специально нанятых лиц легко позволяет распространять дезинформацию, ложь, клевету.

Примерно с 2000 года складывается, а в 2006-м (с распространением социальных сетей) окончательно закрепляется понятие сетевая репутация, или е-репутация (англ. E-reputation) — обобщенное представление пользователей Интернета о той или иной организации или личности, складывающееся по результатам поисковых запросов и сетевым комментариям. В более узком смысле е-репутация есть интернет-имидж, а также управление этим имиджем¹³. Однако, несмотря на кропотливое изучение е-репутации маркетологами, культурологами, социологами, психологами (ха-ха, очередными экспертами!), эффективно управлять интернет-имиджем и точно корректировать виртуальные идентичности в современных условиях вряд ли возможно.

Интернет-дискурс последовательно и неуклонно разрушает саму институцию экспертизы, предоставляя неограниченные возможности манипулирования массовым сознанием. Авторитет нивелирован, контроль репутации невозможен — и остается лишь «борьба за гармонь»: у кого красивше, какая громче, в чьей больше аккордов…

ПЕРСТ УКАЗУЮЩИЙ

Как технология коммуникативного программирования и как набор стратегий производства публичных мнений, экспертократия располагает множеством способов и средств. В сфере литературного творчества это становится особенно заметным. В наиболее обобщенном виде эксперт выступает здесь как «указующий перст».

Филологическая критика указывает, как следует понимать смыслы произведений. Глянцевая критика указывает, какие книги читать, каких авторов обсуждать. Ругательная критика указывает, кого за что и как надобно подвергнуть остракизму.

Протокольная часть экспертизы замещается самим присутствием эксперта в публичном пространстве, фактом появления в телевизоре, Интернете, на страницах печатного издания. Процедурная часть экспертизы подменяется навешиванием ярлыков или производством определений с неясным смыслом вроде «графоман», «постмодернист», «ура-патриот», «культовый автор», «писатель-интеллектуал». Содержательная часть экспертизы подменяется оперированием абстракциями типа «качество текста», «глубинный смысл», «актуальный мессидж», «высокое гражданское звучание», «ладно скроенный сюжет», «энергия художественного слова»…

На уровне конкретных высказываний это выглядит, например, так:

Роман «Живые люди» написан нормальным литературным языком (Вероника Емелина о произведении Яны Вагнер).

Крусановские тексты читать — удовольствие. Потому что язык четкий, приятный, гармоничный и органичный (Павел Зарифуллин в рецензии на книгу Павла Крусанова «Царь головы»).

Диалоги написаны с чрезмерным реализмом. Язык повествования полон нарочито пышных метафор. Сюжет несколько рваный (Ирина Ковалева о романе Марины Ахмедовой «Крокодил»).

Роман шероховатый, но живой (Марк Липовецкий о романе Алексея Иванова «Географ глобус пропил»).

Отличный, сложный, красивый роман без единого провисания (Наталья Кочеткова о романе Майи Кучерской «Тетя Мотя»).

Особо заметим: из цитированных высказываний — четыре взяты из рецензий членов жюри «Нацбеста» (в этом статусе они точно эксперты!). И дело ведь вовсе не в позитиве или негативе, вообще не в самих определениях — проблема в преимущественном отсутствии обоснований и комментариев. Эксперт знакомит аудиторию лишь с готовыми заключениями, с итогами своих рассуждений, минуя развертывание мысли и опуская промежуточные выводы.

На самом деле, действительно есть масса случаев, когда все ясно без лишних слов, самоочевидно и самодостаточно, когда сюжетика, стилистика, образность говорят сами за себя. Но в том-то и загвоздка: стратегию «ноу комментс» может позволить себе всякий читатель, эксперт же (по определению!) обязан выдавать не только констатации, но и разъяснения.

ПЯТЬ СПОСОБОВ ТЕКСТОУБИЙСТВА

Как можно уничтожить текст с помощью его экспертизы? В контексте современности вопрос звучит вовсе не дико и имеет вполне конкретные ответы. Существует множество приемов дискредитации литературного произведения, назовем и проиллюстрируем лишь некоторые — самые заметные и часто применяемые.

Так, нынче весьма популярны суждения такого рода: вряд ли сам автор знает, о чем его роман; даже писатель не в состоянии определить жанр своей книги и т.п. Экспертиза осуществляется через исключение авторского знания о собственном тексте и тем самым автоматически переходит в экспертократию. Но и это вполне соответствует наличному социокультурному формату.

«Для архаического сознания “auctor” — понятие институциональное, — читаем у Сергея Аверинцева. — Концепция, выражаемая в слове “auctor”, стоит в определенной близости к такому явлению, как этиологический миф»¹⁴. Со «смертью автора» не только нивелировались репутация и авторитет — исчезла презумпция знания автора о собственном творении, а исходное значение понятия «миф» выродилось в набор заблуждений и мнимостей.

Еще одна стратегия экспертократии в сфере писательского творчества — спекуляция образностью: аргументы и примеры заменяются тропами и фигурами речи. Чаще всего это возникает в ситуации спешки: времени на осмысление материала нет, но надо выковать несколько звонких оценочных фраз. Здесь в качестве примеров — цитаты уже только из рецензий членов жюри «Нацбеста»:

Эта книга — сама как сон без пробуждения, витиеватый и хаотичный, но по­следовательный во времени. Вещий сон (Любовь Беляцкая о романе Ксении Букши «Завод “Свобода”»).

«Живые люди» Яны Вагнер — если уж и рассматривать, как лошадь, этот текст, то хорошая это лошадь, чужая, но добротная, это правда (Амирам Григоров).

Написано жирно. Похожее ощущение было на историческом базаре в Самарканде. Искала ряды специй, шла на запах. Однако острый аромат привел меня не к россыпям кориандра и гвоздики, а к огромной горе подгнивших овощей и фруктов, увядшей зелени и роз, протухших мясных обрезков, луковых ошметков, выплеснутых вместе с шашлычным маринадом… (Лиля Ким о книге Софьи Купряшиной «Город Хеопс»).

…Если контурные карты новой реальности чертил Пелевин, то декорации уж точно сорокинские, а вот жизнь с ее цветотональными переходами, звуками-не-слов, запахами моря, водорослей, гниюще-цветущего леса, всеми этими родовыми водами и слиянными неуклюжими телами опять ускользнула из балета (Наталия Курчатова о романе Владимира Сорокина «Теллурия»).

При этом — внимание! — с цитированными примерами можно провести тот же эксперимент: приставить один к другому — и получить с виду вполне связный текст квазирецензии, приложимой к… любому произведению.

Столь же распространена стратегия подмены персонального знания чужим мнением. Сценарист Владимир Холодов утверждает, что Виктор Пелевин — это псевдоним. Доказательства? Один известный писатель сболтнул в интервью и сам потом об этом пожалел¹⁵.

Конкретные же претензии к текстам нередко носят сугубо формальный характер: здесь тавтология, тут стилистический диссонанс, там грамматическое несоответствие, один эпизод «неубедителен», другой «скучен», третий «алогичен»… Типичный образчик «жанра» мелочной придирки — рецензия Магдалены Курапиной (тоже «нацбестовского» эксперта!) на роман Ивана Зорина «В социальных сетях». Вот лишь один фрагмент:

«В интернет-группе встретились люди с разными судьбами. Как им понять друг друга? Как найти общий язык?» Стоп, пожалуйста. Позвольте мне осмыслить вот это словосочетание: «в интернет-группе» (а далее по тексту есть еще и «интернетовская группа»). Я всегда была уверена в том, что существуют: «группа в интернете», «группа в социальной сети» или «интернет-сообщество». Такое понятие, как «интернет-группа», встречаю впервые…

Эдак можно дискредитировать всякий текст любого автора — не так ли?

Проведем еще один мысленный эксперимент: применим ту же самую стратегию к разбору следующего текста: «Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые».

Какой «высокий пункт правого фланга»? Кто «они»? Как можно спускаться «ближе к» лощине — если спускаются, значит, уже лощина, спускаются «в лощину». «Спускаться книзу»? А разве можно спускаться кверху? «Стал», «становилось», «становилась», «настоящего», «стали» — пять раз; дважды — «спускаться»; рядом — «ближе» и «близость». Между тем это фрагмент из… «Войны и мира».

Экспертократ видит сплошные несовершенства там, где эксперту открываются механизмы работы автора над художественным языком. Крючкотвору никогда не стать экзегетом. Экспертократия замещает главное второстепенным, системное фрагментарным, панорамное сегментным.

Наконец, заметно навязчивое стремление помещать писателей и произведения в рамки малозначимых сопоставлений, искать ничего не объясняющие аналогии, проводить формальные параллели. Здесь экспертное заключение заменяется механической привязкой одних имен и названий к другим. Типовые клише:

Имярек неизменно верен пушкинским традициям.

Имярек не Набоков, конечно, но фактуру чувствует точно.

Имярек — жалкий эпигон Стругацких / бледная тень Солженицына / клон Донцовой / бездарный подражатель поэтам-символистам.

Несколько конкретных примеров:

Сорокинская «Теллурия» и «Черное зеркало» очень похожи (Андрей Савельев).

Современную Анну Каренину зовут «Тетя Мотя», и ей не надо бросаться под поезд (Лиза Новикова).

В. Айрапетян — это почти Альфред де Мюссе в прозе (Анастасия Козакевич).

Букша, как это модно у писателей первого ряда, по-шишкински пытается за­глянуть в душу каждого персонажа, вынуть лирику из реалистического содержания (Лиза Биргер).

Не говоря уже о том, что сравнения Сорокина с Пелевиным, Прилепина с Горьким, Иванова с Маминым-Сибиряком, Козлова с Сэлинджером — давно стали общими местами литературно-критического дискурса.

Тут писателю впору возразить словами Шекспира: «Но, может быть, я прям, а у судьи / Неправого в руках кривая мера, / И видит он в любом из ближних ложь, / Поскольку ближний на него похож!».

РАЗДЕЛЯТЬ ИЛИ ПРИНАДЛЕЖАТЬ?

Остался последний из поставленных вопросов — о возможности/необходимо­сти литературного критика быть также экспертом. Ответ: бесспорно, ведь именно эксперт «выступает наиболее легитимным производителем мнений»¹⁶, он облечен максимумом оценочных полномочий. Стало быть, кому как не профессиональному критику выступать экспертом писательского творчества?

Однако в действительности все далеко не так очевидно, и к настоящему моменту сложились три основные позиции, которые можно условно обозначить как дифференцирующая (критик и эксперт — разные роли), избирательная (не всякий критик способен быть экспертом) и нигилистическая (критик вообще вне этой проблемы).

Первая позиция представлена в суждении Евгения Абдуллаева о том, что «с превращением критика в “эксперта” и незаинтересованность, и рефлексия уменьшаются до едва различимых размеров», а сама критика превратится в академическое «экс­пертное сообщество»¹⁷. В данном суждении критика вообще отграничивается от экспертизы, роли критика и эксперта отделяются друг от друга, а их слияние и, тем более, отождествление видятся негативными.

Можно согласиться с такой позицией, если бы не вопрос: а кто же тогда должен (теоретически) и кто может (фактически) выполнять экспертные функции в сфере литературного творчества?

Вторая позиция персонифицирована Сергеем Чуприниным¹⁸, который «не возражал бы против такого корпоративного позиционирования критики в нулевые годы», но «лично не готов именно как на экспертное слепо положиться» ни на мнение забавляющего его Льва Данилкина, ни на мнение консервативного Станислава Рассадина, ни даже на мнение наиболее близкого ему, но чересчур субъективного Андрея Немзера. Первый, по Чупринину, «обычно говорит дельно, но время от времени вляпывается совсем уж по-крупному — то ординарно пристойный текст Павла Крусанова “Укус ангела” назовет “мощнейшим романом XXI века”, то Александра Проханова сравнит с Данте Алигьери». Второй, «замечательно точный в оценке деятельности писателей своего и предшествующего своему поколения, вызывающе нечуток ко всему, что пишут люди помоложе». Третий «слишком уж — для эксперта — мирволит своим фаворитам и слишком уж предвзят по отношению к их потенциальным конкурентам».

Выходит, вроде как и можно делегировать критикам полномочия экспертов — да вот незадача: у каждого находится какой-нибудь речеповеденческий изъян, слишком тяжела шапка Мономаха. С этой позицией тоже стоило бы согласиться, но снова возникает вопрос: кто же тогда из критиков все же способен быть экспертом?

Третья и, пожалуй, самая популярная нынче позиция воплощена в краткой реплике Василия Владимирского: «Критик никому ничего не должен. Sic»¹⁹. Что ж, лаконично и тоже на первый взгляд приемлемо, да только тут «противуречье есть и многое неясно». Какой же специалист без профессионального долга? Раз нет долга — нет и ответственности, а без нее всем высказываниям — грош цена. Любой профессионал априори обязан соответствовать своему статусу, обладая определенным набором компетенций.

Другой вопрос: каков он — современный набор этих компетенций? В описанной ситуации (отсутствие диалога + тотальная неразличимость + нивелирование репутаций-авторитетов) компетенции замещаются возможностями. И вопрос нынче ставится принципиально иначе: не что критик должен, а что он может.

Главное, что он сейчас может, — вольготно, всесторонне, разнообразно — это самовыражаться за счет писателей и произведений. Для этого сегодня есть масса механизмов и инструментов: декларированная «свобода слова» и разнообразие публичных площадок, изобилие гаджетов и обширное меню интернет-функций, социальные сети и рекомендательные сервисы, краудфандинг и мастрид, фанфики и демотиваторы, рерайт и копипаст, подиум-дискуссии и public talks…

Впору возмутиться: все в одну кучу! много непонятных слов! Опять же, что и требовалось доказать: да, неразличимо и непонятно. Но не различают явления и оперируют непонятностями все они же — экспертократы от литературы и критики, которые никому ничего не должны.

В повести Сэлинджера «Выше стропила, плотники!» приводится буддийская притча о «несравненном скакуне, неуловимом и неосязаемом», найти и отличить которого от просто хорошей лошади может только особый специалист. Философ предлагает князю отправить на поиски своего мудрого друга, и тот приводит вороного жеребца, но ошибочно называет его гнедой кобылой. В ответ на недоумение и недоверие князя философ говорит о своем друге следующее: Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного. Он смотрит туда, куда следует смотреть, и пренебрегает тем, что смотреть не стоит. И когда приводят коня, действительно оказывается, что тот «поистине не имеет себе равных».

Подлинно экспертное заключение не выносится на основании механической суммы внешних признаков, незначимых частностей, приблизительных суждений, абстрактных оценок. Эксперт — вообще не тот, кто умеет «назвать масть», а тот, кто «постигает сущность». Но в современных условиях сама экспертиза становится скакуном, неуловимым и неосязаемым…

 
Стр. 186
* Эпизодическая роль для известной персоны (ред.).

1 См., например: Беликов А. Экспертократия. Основа кризиса — в головах // Еженедельник-2000. 2010. 17 июня; Святенков П. Профессиональные наблюдатели // АПН: Агент­ство политических новостей. 2005. 26 октября; Евстифеев Р. Суверенная эксперто­кратия, или Сны о чем-то большем // 60 параллель. 2009. № 2 (33); Платонов Ю. Экспертократия как технология власти // Соционом. 2010. № 1 (2); Райков А.Н. «Эксперто­кратия» как инструмент лоббирования // Президентский контроль. 2010. № 3.
2 Фрумкин К. «Экспертократия» против писателей и читателей // Нева. 2011. № 4; Щербинина Ю. Экспертократия: ремесло и промысел // Нева. 2011. № 12; Абдуллаев Е. Большой Филфак или «экспертное сообщество»? // Знамя. 2011. № 1; Сергеенко М. Читатель как эксперт // Новый мир. 2012. № 10.
3 Фрумкин К. Указ. соч.
4 Кокшенева К. О русском типе критики // Российский писатель. 2002. № 18.
5 Кузнецова А. Кому принадлежит искусство, или Революция менеджеров в литературе // Знамя. 2006. № 3.
6 Шайтанов И. Профессия — критик // Вопросы литературы. 2007. № 4.
7 Житенев А. Фырк: Субъективные заметки о современном состоянии поэтической критики // Октябрь. 2008. № 3.
8 Чупринин С. Дефектура // Знамя. 2014. № 7.
9 Абдуллаев Е. Указ. соч.
10 Циплаков Г. Принцессино место. О позиционировании в литературе // Знамя. 2005. № 10.
11 Чупринин С. Указ. соч.
12 Подробно об этом: Аверинцев С.С. Авторство и авторитет // В кн.: Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М.: Наследие, 1994. С. 105—125.
13 Подробнее см., например: Стаф И. Как и зачем управлять сетевой репутацией // Журнал «Отечественные записки». 2014. № 1 (58); Fillias E., Villeneuve A. E-rйputation. Stratйgies d’influence sur Internet. Paris: Ellipses, 2013.
14 Аверинцев С. Указ. соч.
15 http://vlad-dolohov.livejournal.com/2013/01/26
16 Ашкеров А.Ю. Экспертократия: управление знаниями. Производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма. М.: Европа, 2009. С. 41.
17 Абдуллаев Е. Жестокий фриланс // Знамя. 2012. № 9.
18 Чупринин С. Граждане, послушайте меня… // Знамя. 2003. № 5.
19 Все, что вы думали о критике, но стеснялись сказать // Журнал «Семечки». 2001. № 16. Часть 2.