Современная критика переживает этап саморефлексии. Вот и в последнем выпуске «Легкой кавалерии» больше половины высказываний посвящены критике. Это замечательно, потому что дает возможность найти точки соприкосновения и прийти к общим принципам и подходам. С другой стороны — некоторые очевидные выводы хочется зафиксировать.

Вопрос первый — формат. Лет тридцать уже в литературном сообществе пережевывается противопоставление критики серьезной (толстожурнальной) и рекомендательной (сначала это было связано с появлением газетного формата, потом с деятельностью Льва Данилкина и Галины Юзефович). Наконец мы приходим к пониманию, что взаимоисключающей альтернативы нет, а есть сосуществующие виды интепретирующей деятельности. Внутри «серьезного» критического сообщества действительно становится востребованным формат небольшого концентрированного высказывания (примером которого и является «Легкая кавалерия»). Степень ответственности за подобное высказывание существенно выше, чем за комментарий в фейсбуке, формат предполагает законченность и внятно оформленную центральную мысль, но в то же время позволяет оперативно реагировать на высказывания коллег, вступать в споры, разрабатывать актуальные проблемы и т. д.

Вопрос второй — корректность высказывания. Наступил момент, когда в литературном сообществе актуализировался вопрос о том, что можно и чего нельзя себе позволить в критической дискуссии. Отсюда все эти «кодексы критика» и взаимные обвинения в некорректности. Действительно, от высказываний иных коллег (особенно в частных прениях на фейсбуке) чувствуешь «испанский стыд». Впрочем, корректность дискуссии ведь не гарантирует содержательности высказываний. Скажем, меня может оттолкнуть «внешняя форма» некоторых выступлений Кости Комарова, но даже в голову не придет выносить Комарова-критика за рамки профессионального поля. Да и проблемы текстов Кузьменкова-Чекунова вовсе не в особенной «дерзости», а в примитивности высказывания (что точно обозначил в последней «Легкой кавалерии» Роман Сенчин).

В общем — было бы сказано нечто дельное, а уж форма — дело второе. Хотя очевидно, что форма требует мотивировки и оправдания. «Ругательный» фельетон не располагает к глубокой рефлексии (и оправдан лишь по отношению к явлениям незначительным, но переоцененным, и в этом его весьма узкая задача). А потому обсуждение стиля ведения дискуссий было, пожалуй, полезным.

Вопрос третий — о соотношении субъективности и объективности в критике. Уважение к мнению «другого», право на личный поиск и собственное виденье — это важно. Это базовый принцип, и хорошо, что он проговаривается снова и снова. Но это точка, с которой лишь начинается движение. Потому что уважение к возможности иметь мнение не означает равенства мнений, иначе мы получаем дурной релятивизм (и тогда какое еще измерение значимости высказывания, кроме количества лайков, сможем предложить?). Прекрасно, что среди нас есть люди, которым нравится читать книги и о них писать. Но если критика — это всего лишь совокупность высказываний людей, которые талантливо пишут о книгах, то это не общий процесс, а некое статичное болото, в котором есть множество личных мини-смыслов, но в самой деятельности никакого смысла нет.

Что такое объективность для критики? Нет, это не идеология и не мораль (мостик от объективности к тоталитаризму иные люди строят так лихо, что невольно завидуешь их простодушной уверенности). Это понимание того, что существуют в литературе явления более или менее значительные и степень этой значительности не зависит от личных пристрастий. А если сформулировать просто, то задача критика — понять, кто является современным писателем первого ряда и почему. Все остальное — мелкие подзадачи, прикладные вопросы и т. д. Меня всегда потрясал в этом смысле Аполлон Григорьев с его статьей «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»: говоря о первой половине XIX века, он называл четырех писателей — Пушкина, Грибоедова, Лермонтова и Гоголя, и пятым — критика Белинского. Ни в одном имени не ошибся и никого значительного не пропустил. Но мы настолько находимся под влиянием «борьбы с большими системами» 1970–1990-х, что всякое упоминание о возможности определения «писателей первого ряда» встречается растерянностью.

И, наконец, вопрос четвертый — критика как инструмент самопознания для всего социума (то, о чем говорил в последнем выпуске «Легкой кавалерии» Михаил Гундарин). Но, во-первых, такая задача подразумевает наличие в социуме категорий целого (например, национального целого). Самопознание возможно там, где есть определенный сознающий, где есть нечто сцепляющее в одно. Во-вторых, чтобы перейти на этот уровень, нужна определенная степень личностной и мировоззренческой зрелости. Готово ли сообщество критиков выйти за рамки сугубо профессиональной деятельности, не сваливаясь при этом в риторику или идеологию, — вопрос риторический.

Кроме того, ведь полноценное самопознание социума возможно опять-таки лишь через литературу «первого ряда». Иначе мы получим критику а-ля Писарев или Чернышевский. Тогда как серьезные выводы о русском обществе обретались, скажем, в работах Страхова о Толстом или Розанова о Достоевском. И здесь мы вновь возвращаемся к необходимости определить в современной литературе авторов «первого ряда» (впрочем, на самом деле, это задачи связанные — одна тянет за собой другую). Литература третьего-четвертого ряда может отражать какие-то явления, показать тот или иной симптом заболевания общества. Но использовать эти периферийные тексты для самопознания социума значит «забивать гвозди микроскопом». Зачем нам тогда вообще художественная литература и та глубина и степень обобщения, которые возможно получить с ее помощью? Остались бы на уровне общественной публицистики — и дело с концом.

Чтобы пойти по пути осмысления литературы и жизни, нужно сначала оставить позади весь ворох рекомендательно-ругательной «критики», а также тех, для кого литература — это обретение личного смысла и кому так важно доказать свое «право на субъективное высказывание».

Источник (2020-2021)