Если XIX век был для литературы на идише веком прозы, XX стал веком поэзии. Это не значит, конечно, что не было прекрасных прозаиков: их было много, но тот взрыв поэтического творчества, который случился на идише начиная с десятых годов XX века совершенно беспрецедентен.

Когда мы говорим о русском Серебряном веке, мы можем назвать как минимум десять имен самых главных великих поэтов, которые определили красоту русской поэзии XX века. Когда мы говорим о поэзии на идише, таких авторов никак не меньше. Другое дело, что известны они гораздо хуже, потому что еврейскую поэзию переводили на русский язык мало. Переводили преиму­ще­ственно тех поэтов, которые жили в Советском Союзе, были членами Союза советских писателей, выборочно, иногда хорошо, иногда не очень, и среди них есть действительно прекрасные имена. Что касается тех, которые работали в Польше, в Соединенных Штатах Америки, в Канаде, в других странах, их твор­чества практически до самого последнего времени на русском языке не существовало. Сейчас немного делается для того, чтобы этот пробел восполнить.

Новая еврейская поэзия появляется в 1910-е годы первоначально тоже под влиянием русской модернистской поэзии, русского символизма. Двумя главными центрами первоначально стали Киев и Нью-Йорк, где возник в начале XX века новый огромный культурный центр: почти два миллиона евреев уехали из Российской империи в Соединенные Штаты в конце XIX — начале XX века, и 90 % из них разместилось в Нью-Йорке, причем компактно в нескольких районах. Прежде всего, в Браунсвилле, в Бруклине, и в Нижнем восточном Манхэттене, где десятки и сотни улиц с проживающими на них евреями, недавними иммигрантами из России, которые говорили больше на идише, меньше на русском, но уж точно не на английском. И где существовали редакции десятков журналов и газет, несколько крупных еврейских театров и литературные кафе и так далее. То есть жизнь кипела, была среда, где могла зародиться в том числе и новая модернистская поэзия.

Для молодых поэтов характерно объединяться, и около 1909 года в Нью-Йорке появляется первая модернистская литературная группа, которая называется «Ди юнге» — «Молодые». Возглавляет ее прозаик Довид Игнатов, иммигрант из России. Они почти все иммигранты из России.

Миграцию очень сильно подхлестнула Первая русская революция, которая сопровождалась погромами, антиеврейским насилием, разочарованием тем, что цели революции не были достигнуты. Пик миграции — это 1906–1907 го­ды. И вот как раз эти молодые люди, поварившиеся в русском, так сказать, революционном супе, неплохо знавшие русский язык, русскую поэзию и хотев­шие что-то такое делать на родном языке, как раз стали ядром вот этой группы «Ди юнге».

«Ди юнге» объединяла и поэтов, и прозаиков, но, конечно, визитной карточкой этой группы были поэты. Три самых ярких из них — это Мани Лейб, Зише Ландау и Рувен Айзланд. Все трое из России.

Зише Ландау очень четко сформулировал отличие молодых этих молодых поэтов от своих предшественников. Он сказал: вся еврейская поэзия до нас была «рифменным департаментом рабочего движения». То есть это такая барабан­ная, в лирическом отношении ничтожная пролетарская поэзия. «Мы долж­ны, — говорил Ландау, — ориенти­роваться на три вещи: на мировую поэзию, на мировой фольклор и на еврей­ский фольк­лор, на еврейскую народную песню». И «Ди Юнге» сделали открытие, которое нам сейчас кажется наивным и смеш­ным, а тогда прозвучавшее как что-то совершенно новое: целью поэтического творчества является само поэтическое творчество. Такого еще в еврейской поэзии не было. Речь шла не о служении меньшому брату, не о защите прав бедных рабочих, а о чисто эстетических задачах, о раскрытии тех возмож­ностей, которые заключал в себе еврейский язык как таковой.

Понятно, что в очень большой степени эта поэзия ориентировалась на русских символистов. Но, конечно, внося при этом свои новые ноты, связанные с тем, что это был, во-первых, другой язык, другая среда, другие ценности и, что немаловажно, другая обстановка, другая природа, другой колорит вокруг — то, к чему поэт чувствителен, — это Соединенные Штаты Америки, Нью-Йорк, Америка Восточного побережья.

Мани Лейб — это псевдоним. Звали его Мани Лейб Брагинский. Мани — форма имени Иммануил. «Лейб» — «Лев». Он как бы отсек фамилию и превратил свое двойное имя Мани Лейб во что-то вроде имени и фамилии.

Мани Лейб родился в 1883 году в городе Нежине — это Восточная Украина, Черниговская губерния, — тот самый Нежин, где в Нежинском лицее когда-то учился Николай Васильевич Гоголь, — и после Первой русской революции оказался в Нью-Йорке, где и прожил достаточно долгую и плодотворную жизнь. Он умер там же, в Нью-Йорке, в 1953 году. Мани Лейб, наверное, теснее других еврейских поэтов этого времени и круга связан с русской поэзией. Он много переводил с русского и украинского на идиш, он дружил с Есениным, когда тот приезжал в Нью-Йорк. Он тонкий лирик, который включал в свое творчество и еврейскую народную песню, и русскую, и украинскую народную фольклорную традицию. Он много писал для детей. В это время как раз параллельно со взрослой лирикой возникает очень мощная еврейская детская литература, благо появляются новые возможности, начиная с 1920-х годов есть интерес к изданию детских книг. Есть масса прекрасных еврейских художни­ков, в том числе Шагал, Лисицкий, которые очень охотно работают в качестве иллюстратора новой еврейской детской книги. Соответственно, появляется и детская поэзия, и Мани Лейб — один из ее классиков.

При этом типичная черта: будучи уже известным поэтом, публикуемым автором, автором двухтомного собрания сочинений, очень хорошо и разумно составленного, он продолжал всю жизнь служить рабочим на обувной фаб­рике, пока не выработал пенсию в конце жизни. Он был профессиональным сапожником.

Это очень характерная вещь, что еврейские поэты все работали. И часто на не очень квалифицированных работах. Потому что все-таки проза — мас­совый жанр: если ты популярный романист, ты можешь своим творчеством что-то заработать на жизнь. Поэт стихами на жизнь зарабатывать не может. Поэт в Америке обычно, если он в конце концов признан, как-то прославлен, получает место преподавателя в университете, преподает историю литературы, creative writing — что-нибудь такое. Поэт, пишущий на еврейском языке, в Соединенных Штатах особенно, ни на что рассчитывать не мог. Соответ­ственно, все они были рабочие.

И в этом, надо сказать, есть сущностное отличие американской еврейской литературы от советской еврейской литературы, которая была поддержана государством, где тиражи совершенно не определялись запросами аудитории, где писатели получали гонорары от государства, получали квартиры, ордена. И в конце концов, правда, и пулю в подвалах Лубянки — за все надо платить.

Последние годы стихи Мани Лейба переводят на русский язык: несколько его детских произведений и взрослую лирику. Например, в сборнике «Бумажные мосты», который был издан в Петербурге Издательством Европейского университета.

Второй значимый поэт из этой группы «Ди юнге», Рувен Айзланд, совсем не переведен на русский язык. Третий, Зише Ландау, чуть-чуть переведен.

Зише Ландау начинал тоже как символист, но довольно быстро поменял ориентацию — стал скорее экспрессионистом. И он — автор очень интересной странной абсурдистской лирики — это уже 1930-е годы, — которая мало на что похожа и которая делает его совсем особенным человеком, особенным творцом. Его еще предстоит освоить и русским переводчикам, и русским читателям.

К «Ди юнге» примыкали, но стояли от них в стороне еще два замечательных поэта. Это Лейвик (псевдоним, на самом деле его звали Лейвик Гальперн) и Мойше-Лейб Гальперн.

Лейвик родился в конце 1880-х годов в Белоруссии в очень небогатой, но очень образованной религиозной семье, получил блестящее религиозное образование и совсем молодым человеком начал активно участвовать в Первой русской революции, за что был очень сурово наказан: сначала находился два года под след­ствием в тюрьме, а потом по приговору суда получил четыре года каторж­­ной тюрьмы и затем бессрочную ссылку в Якутию. Он отсидел в кан­далах четыре года, потом был выслан в восточную Якутию, откуда бежал, пересек границу России и смог добраться до Америки.

Туда уже он приехал сложившимся поэтом и драматургом. Он написал замеча­тельную драматическую поэму или такую пьесу, трагедию в стихах «Голем» — впоследствии в переводе на иврит это была одна из визитных карточек знаме­нитого театра «Габима», первого драматического театра в Палестине, потом в Израиле, — еще несколько очень интересных пьес в прозе и в стихах и, конеч­но, большой корпус лирических стихов, часть из которых тоже сравнительно недавно была переведена на русский язык. Небольшая часть: его очень боль­шое творческое наследие еще ждет своего переводчика.

Мойше-Лейб Гальперн, кажется, один из немногих, кто был выходцем не из России, а из австрийской Галиции. Ребенком он вместе с семьей переехал из галицийского местечка Злочев в Вену, закончил в Вене Академию худо­жеств. Он был профессиональный художник и на жизнь зарабатывал сравни­тельно интеллигентным трудом: он делал портреты на заказ. В отличие от Ма­ни Лейба, который был сапожником, Зише Ландау, который был маляром, и Лейвика, который был расклейщиком афиш.

Мойше-Лейб Гальперн — удивительный поэт, который начинает в традици­онных постсимволистских формах, отчасти ориентированных на немецкую романтическую традицию — игра с наследием Гейне, — а потом превращается в поэта, который просто изнутри взрывает поэтическую форму, создавая собственный поэтический мир, мало на что похожий. В частности, примета его творчества — то, что он все время создает разные маски и пишет не от свое­го лица, а от лица этих масок. В том числе такой странный неравный автору персонаж, которого зовут Мойше-Лейб Поэт. Очень сложный модернистский ход.

Позже, в конце 1920-х — начале 1930-х годов в США появляется следующая поэтическая группа, которая называется «Инзих» (буквально «В себе»): их обычно называют интроспективисты. Это очень хорошие поэты, впервые, надо сказать, порвавшие с русской литературной традицией и ориентирован­ные на новейшие влияния и течения западной литературы, прежде всего аме­риканской, французской и так далее. Это Янкев Гладштейн и Аарон Лейлес. К сожалению, эти поэты совсем не переведены на русский язык, и тут говорить пока просто не о чем.

Если мы обратимся теперь к Советскому Союзу, то увидим, что вот в той самой «киевской группе»  , которая во многом определила лицо новейшей советской литературы на идише в XX веке, было несколько чрезвычайно важных, ярких поэтов.

Это поэт, который был мифологическим образом объявлен отцом-основателем советской еврейской поэзии, — Ошер Шварцман. Он начал писать тоже в десятые годы. Поэт-символист, во многом связанный с традициями русского символизма. Потом во время Первой мировой войны его призвали в армию, он четыре года провел на фронте, вернулся в родной Киев, счастливо женился, успел поучаствовать в деятельности киевской литературной группы — и в 1919 году как человек, имеющий значительный военный опыт, вступил в Красную армию. Напомним, в 1919 году на Украине свирепствует армия Петлюры, армия Деникина, они организуют кровавые, с многотысячными жертвами, еврейские погромы; евреи на Украине нахо­дятся под угрозой полного физического истребления. Шварцман вступает в ряды Красной армии и погибает на фронте Гражданской войны в конце 1919 года.

Такая героическая судьба позволяет его включить в советские святцы и объ­явить основоположником советской еврейской литературы. Это в этом смысле все очень хорошо. Его стихи, также как и стихи других советских еврейских поэтов, в значительной степени были переведены на русский язык в 1920–70-е годы, пока советская еврейская литература, в том числе плановым образом, переводилась на русский язык.

Это товарищ Шварцмана Давид Гофштейн. Тоже поэт-модернист, но скорее классицизирующего направления, мастер строгой, сложной психологической лирики, трагически погибший, как и многие другие советские еврейские писатели, 12 августа 1952 года — расстрелян по делу Еврейского антифа­шистского комитета  .

Самый успешный советский еврейский поэт — самый и читаемый, и востре­бованный — и то, что называется «бурный гений», — Перец Маркиш. Перец Маркиш начинал еще в десятые годы немножко писать по-русски и потом уже, в 1917 году, вернувшись с Первой мировой войны, переключился на идиш.

Необыкновенно плодовитый поэт пастернаковского типа, романтический гений, написавший слишком много: ему слишком легко давались стихи. Многое из того, что он написал, на сегодняшний день, мне кажется, мертво и совершенно неудобочитаемо. Но его лирика — и ранняя, 1920-х годов, и, наоборот, поздняя, предсмертная, — безусловно, принадлежит к шедеврам не только еврейской, но и мировой поэзии.

Маркишу повезло. Его переводили на русский язык прекрасные переводчики: Ахматова, Заболоцкий и Мария Петровых. В общем, если хорошо отобрать корпус переводов Маркиша на русский язык, это прекрасные русские стихи.

В том же ряду начавших в Киеве поэтов и Шмуэл Галкин. Тонкий, глубокий философский лирик, зачастую темный. Его тоже переводил Заболоцкий: в частности, стихотворение Галкина «Клен» было для Заболоцкого настолько важным, что он его включал в свои итоговые сборники с указанием «Из С. Гал­кина» как важную часть своего собственного лирического наследия.

И Лейб Квитко, который по-русски почему-то превратился в Льва Квитко́, — беспрецедентно интересный поэт, написавший в начале советского периода несколько очень важных, абсолютно авангардистских, ни на что не по­хожих футуристических поэтических книг, которые до сих пор не переведены на русский язык, а потом переключившийся на детскую поэзию и в этом каче­стве — в качестве Льва Квитко́, советского детского поэта, — ставший необык­новенно популярным в Советском Союзе. Он вошел в ареопаг великих совет­ских детских поэтов, которые составляли обязательное чтение советского школьника, советского ребенка, вместе с Чуковским, Маршаком, Михалковым и Агнией Барто. Он пятый в этом списке бессмертных.

Судьба Квитко столь же трагична, сколь судьба его товарищей. Он тоже был расстрелян 12 августа 1952 года — я не устаю повторять эту дату, потому что целая литература была уничтожена в одном лубянском подвале в одну ночь.

А детские стихи Квитко, естественно, остались. Мы все помним: «Анна-Ванна, наш отряд / Хочет видеть поросят…» Мы все помним: «Климу Ворошилову письмо я написал: / „Товарищ Ворошилов, / народный комиссар…“» — и так далее. Это классика советской детской поэзии. Детские книги Квитко больше, чем любые другие, издавались и в оригинале, и на русском языке с иллю­стра­циями множества прекрасных художников.

Еще одна вполне себе серьезная взрослая поэтесса, писавшая в том числе много для детей, — и ее детские стихи как раз недавно были переведены на русский язык, чего нельзя сказать о ее взрослой лирике, — это Кадя Молодовская. Она родилась в западной Белоруссии, потом жила в Варшаве, потом приехала в Киев, поучаствовала в деятельности вот все той же «киевской группы», верну­лась в Варшаву — и из Варшавы переехала в Соединенные Штаты в 1930-е годы. Сложный, тонкий, лирик, в то же время необыкновенно проник­новенный детский поэт. Ее детские стихи в американских хрестоматиях для еврейских детей занимали примерно такое же место, какое стихи Квитко занимали в корпусе еврейской поэзии для детей в Советском Союзе.

В каком-то смысле лаврам Квитко, лаврам главного детского поэта, наследовал еще один прекрасный еврейский детский и взрослый тоже поэт — Шике Дриз, который по-русски почему-то назывался Овсей Дриз, хотя что общего между именами Шике и Овсей, я не знаю.

Он начинал еще в 1930-е годы в Киеве как поэт левого футуристического толка. Писал очень интересные верлибры, которые в 1930–40-е годы в Советском Союзе были совершенно не в чести, а в конце 1950-х годов его детские стихи, которых он к тому времени написал немало, начали переводить на русский язык и изда­вать огромными тиражами уже в 1960–70-е годы с иллюстрациями прекрасных художников.

Те, чье детство пришлось на это время, конечно, помнят книжки Овсея Дриза. Они выходили гигантскими тиражами: пятьдесят, сто, двести тысяч копий. Всего было издано около пятидесяти книжек детских стихов Дриза, были мультфильмы по его стихам. И, наверное, многие помнят популярную песню, которую пели Сергей и Татьяна Никитины, — «Зеленая карета». Это стихи Овсея Дриза в переводе с идиша, выполненного его товарищем, прекрасным русским поэтом Генрихом Сапгиром. То есть, по существу, еврейское стихо­творение, которое превратилось в русскую народную песню.

Мы почти ничего не сказали про еврейскую поэзию в довоенной Польше. Конечно, самой яркой звездой на литературном небосклоне довоенной Польши поэтической был Ицик Мангер. Уроженец Галиции, чье детство прошло в австрийской Буковине, в Черновцах, то есть у него родной язык был — кроме идиша — скорее немецкий, чем какой-либо другой. И он был человеком немец­ко-австрийской культуры и вообще европейской культуры, сориентированным, с одной стороны, на немецких экспрессионистов — на Тракля, на Гейма, — а с другой стороны, на Верлена. Потом, во время Первой мировой войны, его семейство переехало в Румынию. Первая его книга вышла в Бухаресте в 1929 го­­ду, потом он довольно быстро перебрался в Варшаву. И самое плодо­творное десятилетие в жизни и в творчестве Ицика Мангера — это 1930-е годы — в Варшаве, где он превращается в действительно такого как бы национального поэта в полном смысле этого слова.

Во время войны он был сначала во Франции, там его застала война. Потом он чудом добрался до Англии, прожил несколько лет в Великобритании, перебрался в Америку и уже очень больным человеком попал в Израиль в конце 1960-х годов, где вскоре и умер.

Мангер — поэт, который в каком-то смысле добился сомнительных, странных и в чем-то очень важных лавров не первого, а последнего поэта. Он — послед­ний романтический поэт Европы, который использовал весь арсенал романти­ческой поэзии, в том числе обращение к фольклору, совершенно не стесняясь того, что это как бы такое затрепанное, что ли, что-то старое, что-то поношен­ное. И именно вот эта широта поэтического жеста, когда мы совершенно не стесняемся и рифмуем «кровь — любовь», сделала его поэзию, с одной стороны, необыкновенно изысканной, ориентированной на самые сложные, самые, так сказать, вершинные, тонкие проявления европейской лирической традиции, а с другой стороны, чем-то совершенно простецким, чем-то обще­доступным. И достаточно сказать, что на стихи Мангера написаны сотни песен. Сотни песен, которые до сих пор люди поют, и поют с удовольствием.

Очень важную роль в еврейской поэзии XX века и вообще в поэзии XX века сыграл Авром Суцкевер. Уроженец Сморгони, но юность его прошла в Виль­нюсе. Он еще до войны, совсем молодым чело­веком, составил себе имя круп­ного лирического поэта. И несмотря на то что Вильна — это бывшая часть Российской империи, его поэтическая биогра­фия протекала совершенно по другим лекалам. Он скорее ориентировался на поль­скую и — через польскую — на французскую литературную традицию.

Поэт необыкновенного виртуозного мастерства, который, наверное, был последним классическим поэтом в мире. Он умер совсем недавно, в 2010 году, в Израиле, в очень преклонных летах — ему было почти сто лет.

Не только автор замечательной лирики, которую он создал сам, но и автор замечательной биографии, которую ему, к сожалению, создал злой, беспо­щадный XX век. Война его застала в Вильне: он был одним из важных культур­ных лидеров в виленском гетто. Потом вместе с подпольщиками из гетто бежал в лес, в партизаны, воевал в партизанском отряде в лесу, был вывезен в Москву специальным самолетом, потом был членом советской делегации на Нюрнбергском процессе, свидетельствуя об ужасах нацизма, об уничто­жении евреев нацистами во время Второй мировой войны. Есть запись его выступления на Нюрнбергском процессе. Потом, покинув Советский Союз, через Польшу, через Францию нелегально добрался до Израиля, в качестве военного корреспондента успел поучаствовать в Войне за независимость Израиля в 1948 году. И потом стал центральной фигурой в литературе на идише в Израиле.

Еврейская поэзия прекрасно себя чувствует и существует до сегодняшнего дня. Недавно вышла антология современных поэтов, пишущих на идише. Там двад­цать имен — это большая, серьезная сила. Есть люди, которые пишут на идише в Израиле стихи, в Соединенных Штатах, в России, в Польше, в Австрии, в Англии и бог знает где еще. Это самые разные поэты, ориен­тирующиеся на самые разные литературные традиции: и классические, и неклассические, и авангардные, и свободный стих, и, наоборот, регулярный стих.

Естественно, поскольку они проживают в разных странах, то они взаимодей­ствуют, они слышат вокруг себя разную речь, они взаимодействуют с разными языковыми и литературными традициями — французской, английской, рус­ской, ивритской и так далее, — что, конечно, создает дополнительную пестро­ту, многокрасочность всего этого литературного процесса. В общем, литератур­ная жизнь замечательно на идише продолжается. И, как говорится, дай бог дальше не хуже.

(с) Валерий Дымшиц

Оригинал здесь