Вслед за ушедшим в прошлое литературным веком модерна в Лету кануло и постмодернистское игровое письмо, а новая большая теория ему на смену так пока и не пришла. Кажется, стали слышнее голоса писательниц и представителей национальных литератур, но создают ли феминистская и постколониальная повестки новую литературу — или только «сегодняшнюю»? На этот вопрос попытался ответить журналист и руководитель книжного проекта «Полка» Юрий Сапрыкин. T&P сделали конспект его лекции.

Теория

Русский язык чрезвычайно богат и разнообразен, но именно с «современностью» у него проблемы. С одной стороны, это то, что в английском языке называется «modernity». Современному миру, который сменил мир традиционных ценностей, вертикальной иерархии и атомарной семьи, более века от роду, и многократно провозглашено его умирание. Этот мир модерна неразрывно связан с определенным типом литературы, который был им порожден, — модернизмом.

С другой стороны, есть «современность» как происходящее здесь и сейчас. Это «now» не равно модерности или модернизму и даже уже постмодернизму. Безусловно, ни Пруст, ни Кафка, ни Джойс, ни вообще сам тип модернистского письма уже не являются современными. Не является им и сменивший его тип письма постмодернистского, все это в прошлом. Поэтому сказать, что такое сегодняшняя литература, чрезвычайно сложно. Никакой большой теории, которая сменила бы постмодернизм, не случилось. Это тоже одна из характеристик современности: какая-то большая, объясняющая все теория — это признак золотого века, и так, наверное, никогда уже не будет.

Повестка

Велико искушение объявить современной литературу, связанную с текущими социальными проблемами. Тогда все просто: можно предположить, что актуальная словесность так или иначе связана если не с феминистской повесткой, то с возвращением в литературу артикулированного женского голоса. Не так давно я присутствовал в качестве самопровозглашенного эксперта на дебатах премии «НОС» в Красноярске, и там это мнение неоднократно прозвучало. В жюри этого года присутствуют только женщины, возглавляет его критик Анна Наринская, а в роли экспертов выступают не имеющие права голоса три мужика (один из них я). В шорт-листе оказалось семь книг, написанных женщинами, и три мужских. На дебатах провозгласили, что эти семь книг возвращают в литературу женский голос.

Однако если посмотреть на историю вопроса в некотором развитии, то непонятно, почему огромному количеству писательниц (Людмиле Улицкой, Светлане Алексиевич или, например, Гузели Яхиной) мы отказываем в женскости, ведь для каждой из них можно найти характеристику, связанную с этой женскостью. Где-то это сфокусированность на проблемах рода, где-то — повышенная эмпатия, где-то — обостренная эмоциональность. Так или иначе, эта линия появилась в литературе давно, когда это еще не было модно, а сейчас совпала с актуальным нервом времени. Поэтому, возможно, это тоже какая-то несовременная вещь, что-то тут не так.

Форма

Нобелевская премия в этом году тоже пострадала от феминистических споров. Случился скандал вокруг харассмента с ближайшим родственником одного из участников Нобелевского комитета, и этого оказалось достаточно, чтобы вовсе не присуждать премию.

Вообще, Нобелевская премия задала вектор в понимании современности — прежде всего в расширении границ того, что является литературой.

Премия Светлане Алексиевич, а потом Бобу Дилану (которые невозможно было представить себе даже пять лет назад, при предыдущем председателе Нобелевского комитета) стали сигналом того, что современность — это не большие романы и не художественная литература в ее традиционном понимании.

Это может быть документальная проза, рок-поэзия — и вообще что-то, что в строгий нобелевский формат никогда до сих пор не попадало. Таким образом, современность — это движение в сторону литературы, которая ранее высокой литературой не признавалась и существовала где-то на периферии.

Голоса

Постколониализм — чрезвычайно популярное и влиятельное сегодня движение, особенно в англоязычном мире. Оно связано с введением в литературный мейнстрим голосов авторов или типов письма, которые либо находились на обочине, либо попросту не существовали в силу угнетенного положения народов, к которым эти авторы принадлежат. Появляется вьетнамская, индийская, боливийская и т. д. литература, которая не пытается подстроиться под европейский мейнстрим, а отчетливо заявляет о себе, своем языке и своих проблемах. Среди авторов, которые уже почти стали классиками, — индийская писательница Арундати Рой и американец вьетнамского происхождения Вьет Нгуен. Они не только пишут на свойственном им национальном материале, но и пытаются действительно продекларировать другой тип письма.

На российской литературной карте мы тоже можем обнаружить пусть и не такое оформленное, но вполне себе постколониальное движение. Его расцвет в русской литературе происходил в позднесоветское время, только (как и все, что насаждалось сверху советским культурным начальством) часто воспринимался как нечто искусственное. Русский постколониализм — это авторы вроде Юрия Рытхэу или Олжаса Сулейменова, которые писали на национальных языках и происходили с разных окраин империи, но при этом переводились, издавались массовыми тиражами и существовали в официальной литературной иерархии наравне с самыми важными писателями того времени.

Сейчас у нас происходит немного другой процесс, но в чем-то он рифмуется с постколониальным направлением в англоязычном мире. Мы проявляем повышенное внимание к разным региональным особенностям и дискурсам. Почти половина больших серьезных романов последних лет связана с описанием территорий, народностей или особенностей, о которых мало что знают москвичи. Это, например, роман Владимира Медведева «Заххок» о войне в Таджикистане, это «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной — роман, написанный на отчетливом этническом, татарском материале. Можно вспомнить книгу Василия Авченко «Правый руль» про Дальний Восток или целую серию романов Алексея Иванова, который на наших глазах из ничего создает мифологию Урала и Пермского края.

На этом можно остановиться и считать, что современность — это здесь. Проблема в том, что почти все эти книги являются очень традиционной литературой, это всегда романы, которые претендуют на то, чтобы быть реалистическими, с сюжетом, завязкой, кульминацией, развязкой и многофигурными композициями. Это реалистическая литература в понимании XIX века, современная по фокусу своего внимания, но не очень современная по типу письма.

Документалистика

Еще одна важная вещь, о которой тоже говорили на дебатах премии «НОС» и которую зафиксировал Нобелевский комитет в премии Алексиевич, — это то, что художественная литература сдает свои позиции по сравнению с документальным письмом. Причем это процесс не сугубо литературный, а общекультурный. Документалистика рулит. Она дает эффект присутствия, позволяет из фрагментов как бы живой реальности настоящих текстов и реально существующих голосов создавать и комбинировать не менее выразительные и сложные произведения, чем произведения, проходящие по рангу fiction. Я специально не употребляю термин «нон-фикшн», потому что под ним много чего скрывается: и книги по self-help, и просветительский нон-фикшн, который в последние десять лет возник и утвердился в России как жанр, и книги, объясняющие, как устроен мир, и собственно документальное письмо, работающее с живым материалом жизни.

Одна из широко обсуждающихся книг — «Рассказы» сценариста и режиссера Натальи Мещаниновой, которые обладают тем самым отчетливым женским голосом и имеют дело со специфическими женскими травмами детства и юности, страхами, насилием и т. д. Они написаны от первого лица и, хоть и не очень похожи на автобиографию, по своей эмоциональности и выразительности напоминают разговор на кухне после второй бутылки вина. Книга Александра Бренера «Жития убиенных художников» — тоже в некотором роде нон-фикшн, очень эмоциональное высказывание о своей жизни и утверждение своих ценностей в искусстве. Бренер — художник-акционист, в 1990-е годы водивший на поводке Олега Кулика, залезавший на Лобное место и в боксерских трусах бросавший вызов Ельцину, а потом нарисовавший знак доллара на картине Малевича в амстердамском музее Стеделик и отправленный за это в тюрьму. Книга его воспоминаний — тоже книга иконоборческая, бросающая вызов всему и вся. И эта страстность, маргинальность и смелость в обращении не только с лексикой, но и с жанром тоже кажется мне важной характеристикой современности — как в документальной, так и в художественной литературе.

Не знаю, как вплести в этот разговор книгу «Памяти памяти» Марии Степановой. Припишем ее по ведомству актуальных проблем, ведь

проблема отношений с исторической или семейной памятью — тоже важная вещь, вызывающая массу эмоций, споров и политических разногласий.

Книга Марии Степановой — про принципиально документальное письмо, в данном случае эссеистическое и не пытающееся притворяться вымыслом. И здесь невозможно не упомянуть фигуру В.Г. Зебальда, который, возможно, был последним большим классиком европейской литературы. Его книги «Аустерлиц», «Кольца Сатурна», «Головокружение» и еще не вышедший на русском языке роман «Мигранты» задали некоторую рамку, в которой существует проза Степановой и в которой литература вообще сейчас думает о памяти. Невозможно понять, насколько произведения Зебальда документальные и насколько — художественные. Сам его текст функционирует так же, как работает человеческая память, воспроизводит механику воспоминания. Фигура Степановой как автора такая же медиумическая, она работает как портал, позволяющий реанимировать голоса из прошлого и дать рассказаться историям, которые когда-то остались нерассказанными. В то же время книга «Памяти памяти» ставит под вопрос всю эту работу памяти и говорит о том, насколько она ненадежна, насколько невозможно ни автору, ни всем нам стать этим медиумом и понять что-либо о прошлом, от которого остались лишь стершиеся черно-белые фотографии. А эти стершиеся черно-белые фотографии, в свою очередь, — еще один важный элемент книг Зебальда, где они вставлены в текст не как иллюстрации, а как органичная его часть.

Вавилонская библиотека

Есть популярная метафора Вавилонской библиотеки, принадлежащая Борхесу и считающаяся характеристикой постмодернистского восприятия литературы. Это собрание всех когда-либо написанных текстов разных эпох, в которых читатель или автор выстраивает свой прихотливый игровой маршрут. Эта метафора, которая для Борхеса была символом состояния культуры, сейчас буквально материализована. Более того: чтобы оказаться в этой библиотеке, нам не нужно отправляться в Вавилон. Она всегда лежит у нас в кармане. Впервые в истории человечества мы обладаем мгновенным доступом почти что ко всем когда-либо написанным текстам. Мы можем свободно прокладывать по ним маршрут, составлять те или иные траектории — и в этом уже даже нет особенной игры или приключений, это просто данность, в которой мы живем.

Ощущение, что вокруг столько всего, что все это доступно и нет ничего забытого, уничтоженного, спрятанного и ты сам выбираешь себе маршрут, — важная характеристика современного типа отношений с литературой. Он гораздо более современен, чем любые декларации о том, что какая-то литература современная, а какая-то нет.

Что всем на самом деле нравятся женские романы и никто не получает удовольствия от Хайдеггера, давайте перестанем притворяться. Или что происходит возрождение модернистского письма, усложненного и хитроумно- заковыристого, а все остальное — треш и пыльная вчерашка. Все высказывания подобного типа заведомо несовременны. Современна ситуация, когда литературой является все что угодно и все это существует в рамках некоторой иерархии, которую каждый волен выстраивать сам, ориентируясь на те или иные предложенные культурой схемы или образцы.

Поток

Есть еще одна характеристика современности. В нашей жизни появилось огромное количество текстов, которые живут только в тот момент, когда мы их читаем. Мы никогда их больше не увидим, а может, даже и не вспомним о них. Это ощущение дарят нам в ежеминутном режиме интернет и социальные сети. На заре существования интернета казалось, что ему будет свойственна форма бытования литературы, связанная с гипертекстом, что текст становится похож не на линейное повествование от начала к концу, а на кротовые норы, размеченные гиперссылками. Но оказалось, что все это неправда, что читатель ни по каким ссылкам кликать не будет, а будет просто находиться в потоке текста, который проплывает у него перед глазами и уплывает в никуда.

Петербургский литературный критик Валерий Шубинский на своей странице в Facebook составляет антологию русской поэзии: каждый день выкладывает несколько лучших стихотворений, начиная с конца XVIII века. Каждый день он выкладывает несколько лучших, по его мнению, стихотворных текстов за определенный год. Какие-то из них я помню наизусть, какие-то вижу в первый раз. Но я точно знаю, что у меня больше не будет возможности к ним вернуться или пережить это ощущение внезапного с ними столкновения с четким осознанием, что я их больше не увижу.

Это очень сильное, очень современное ощущение от текста как от чего-то, что не записывается на некую вечную скрижаль, что существует только здесь и сейчас — как буддийская мандала, которая рисуется на песке, чтобы быть через минуту разрушенной.

Хотелось бы завершить все это каким-то изящным образом, объединяющим и Вавилонскую библиотеку, и письмена на песке, которые смываются ветром, и лабиринты памяти, в которых существуют Зебальд и Степанова, и раздающиеся с разных сторон и входящие в наше читательское восприятие голоса других культур, народностей, гендерных определенностей и, наконец, эту страсть маргинального иконоборческого личного письма. Но такого образа нет и не может быть. В этом сочетании квадратного, красного и колючего, видимо, тоже кроется важная характеристика современности, ситуации, наделенной не сочетаемыми друг с другом характеристиками, в которых нам как-то приходится существовать.

(с) Юрий Сапрыкин, 2019

Оригинал с иллюстрациями и литературой здесь