1 декабря 1952 года два студента Ленинградского университета Михаил Красильников и Юрий Михайлов совершили странный поступок. Нарядившись в традиционную русскую одежду и усевшись на полу родного университета, они начали выразительно читать стихи Велимира Хлебникова, подражая футуристическим выступлениям 1910-х годов. Случай вызвал большой скандал, но все же не привел к серьезным репрессиям (через три месяца Сталин умер).

Это предыстория. История начинается в 1954 году, когда в университет поступили Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Сергей Кулле и Лев Лифшиц, позже взявший псевдоним Лосев. Вместе с Александром Кондратовым, примкнувшим к ним позднее, эти люди образовали неформаль­ную литературную группу, которую спустя много лет назвали «филологи­ческой школой». Ее участники не только весело проводили время, но серьезно интересовались русским авангардом и европейским модернизмом. Молодые поэты считали себя продолжа­телями русского футуризма и словно заново открывали свободную поэтическую речь после Большого террора и войны. При этом поэты «филологической школы» резко дистанцировались от полити­ки: они жили и писали так, будто Советского государства не существовало. Несмотря на отсутствие общей программы и очень разные стихи, поэтов «филологической школы» объеди­няли стремление стать частью не советской, но мировой культуры и взгляд на привычную реальность под непривычным углом.

Стихи участников группы впервые были опубликованы под одной обложкой в 1977 году в самиздатском сборнике «40», а спустя четверть века — в анто­логии «Филологическая школа». 

Михаил Еремин — один из самых сложных русских поэтов: многие его стихотворения требуют тщательной расшифровки, обращения к словарям и специальных знаний в разных областях науки — от эволю­ционной генетики до древнегерман­ской поэтики. Его стихи о мире, который постоянно находится в процессе изменений, неподвластных человеческой воле, похожи на загадки, где почти каждое слово нужно расшифровывать. В ответе читатель обнару­жит ясную философскую притчу, или пейзажный образ, или и то и другое. 

Поэзия Еремина напоминает о Тютчеве: в явлениях природы, за пределы которой невозможно выйти (и слиться с которой тоже невозможно), отража­ется внутренняя жизнь человека. В пейзажах из его стихов мир предстает в другом масштабе: или кро­шечном (микробы и бактерии), или огром­ном (планеты и галактики).

Это стихотворение — одно из самых ранних, но уже в нем задана поэтическая программа, которой поэт будет следовать следующие десятилетия: «отыски­вать в осенней рукопи­си» (то есть в природе) «изначальную форму простран­ства» (то есть общий принцип мироустройства). Здесь же появляется и форма, которой в дальнейшем будет придерживаться Еремин: в его стихах может отсутствовать рифма (хотя это стихотво­ре­ние рифмованное), классический стихотвор­ный размер и другие привычные признаки поэтического текста, но его длина всегда будет одинакова — восемь строк. 

Сергей Кулле одним из первых русских поэтов послевоенного поколения стал использовать свободный стих. Но понимал он его, правда, без рифм, снова подражая античным размерам. Так, это стихотворение написано ямбическим триметром — видом ямба, которым переводили античные трагедии.по-особому, связывая с антич­ной поэзией, где рифмы не было, а размеры лишь отдаленно напоми­нали современные. Писал Кулле и классическим стихом

Кулле почти всегда писал о современном мире, сосредотачиваясь на быте, повседнев­ных мелочах, случайно увиденных сценках. Несмотря на то что этот мир в его стихах изображен в момент безмятежности, в них всегда есть ощущение хрупкости: как будто античный фатум вот-вот вступит в игру — и все изменится. Это стихотворение начинается с радостного предчувствия появления дедушки, но финальная фраза «нам нипочем не избежать с ним предстоящей встречи» бросает на это предчувствие трагическую тень. Такое ощущение в стихах Кулле — эхо недавней войны, напоминающее о том, что привыч­ный мир на самом деле хрупок и ненадежен, а любое незначи­тельное событие может вызвать катастрофические последствия. 

Стихи Владимира Уфлянда полны тонкой иронии, свойственной не советским 1950-м, а поэзии начала века (Саша Черный, Петр Потемкин). Ирония и гро­теск помогают показать, что мир на самом деле не такой, как кажется, и, если присмотреться внима­тель­но, станет очевидно, что многое в нем мы не пони­маем. В этом стихотворе­нии луна как будто действительно попадает в ведро с водой: оказывается, у нее есть запах и вкус. Галлюцинация ли это уставшего рабочего или реальное событие — остается под вопросом. Эта двойствен­ность проявля­ется и в форме его поэзии: в любви к «проза­ическому» языку, «непоэтической» лексике (марля, мазут) и вольном обращении с рифмами и ритмами, создающем комический эффект. 

К Уфлянду восходит направление ленинградской поэзии, для которой харак­терен иронический гротеск. В шестидесятых похожие мотивы появляются в стихах Виктора Сосноры, одного из самых известных ленинградских поэтов второй половины века, в семидесятых их отзвуки можно услышать в песнях Бориса Гребенщикова. 

В «филологической школе» была своего рода фракция, состоящая из двух поэтов, занимав­шихся формальными эксперимен­тами со стихом. Леонид Виноградов и Александр Кондратов писали палиндромы, стихи, состоявшие из несуществующих слов, и составляли разного рода поэтические шарады. Виноградов — автор очень коротких стихотворений с очень плотной звуковой структурой: его стихи похожи на молниенос­ный звуковой перформанс, где слова перекликаются друг с другом.

Это далеко не самое короткое из стихотво­рений Виноградова. Его можно прочитать как притчу о кольцевом времени и вечном возвращении. События древности и совре­менности сходятся вместе, как это бывает у Еремина, только тут это случается благодаря созвучиям, омонимам и рифмам — трубки как образа закольцованного времени и трубки, которую любил курить Сталин, сло́ва «товарищ» и сло́ва «трубящий». Слова «улисс» (то есть Одиссей) и «сталин» не случайно пишутся со строчных букв: это указывает на то, что исторические события и персонажи не уникальны.

Как и некоторые другие участники «филологической школы», Виноградов стоял у истоков целого направления, которое часто (хотя не совсем правильно) называют минимализмом. 

Лев Лосев начал регулярно писать стихи спустя двадцать лет после возникно­вения «филологи­ческой школы» и незадолго до эмиграции из Советского Союза в США в 1976 году. Но для истории «школы» его стихи очень важны, так как позволяют взглянуть на нее со стороны. Все, чем интересовались ее участ­ники в пятидесятые-шестидесятые, в стихах Лосева показано словно со сто­роны — как часть мира, ушедшего в прошлое. Внимательно присматриваясь к эпохе своей юности, заново оценивая ее, Лосев пытается понять, какое место она занимала как в мировой истории, так и в его жизни. Его стихи во многом прощание с миром ленинградской неофициальной культуры.

Любовь к виски Bushmills возникла у автора с подачи Иосифа Бродского. О нем напоминает и размер, отсылающий к стихотворению «Из старых английских песен» (1963). «Bushmills» опубликовано в 1996 году, когда умер Бродский, и может показаться эпитафией. Но это совпадение: оно написано раньше. Это прощание — и не только с прежним миром и дорогими людьми, — но и с кругом «филологической школы», Ленинградом пятидесятых-шестидесятых и ленинградской средой в целом. 

Стихи Лосева — это всегда комментарий на полях европейской культуры, частью которой он себя чувствует. В этом стихотворении он словно прощается с ней, и это еще один важный мотив его поэзии: культура исчезает вместе с людьми, которые в ней участвуют, и без них мир уже не будет прежним. 

Источник с дополнительными комментариями (2019)