Метафора (как универсальный троп, применяемый и в поэзии, и в прозе, и в повседневной речи) является предметом исследования на протяжении столетий.

Одну из первых дефиниций дал Аристотель, который считал, что метафора «есть перенесение имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии... Слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство (в природе)». [1]

В. М. Жирмунский, развивая точку зрения Аристотеля, видел смысл метафоры в дифференциации семантики: «С тропами мы встречаемся и в обыденном языке. Изменения смысла слов происходит в языке по тем же категориям, по каким оно происходит в поэзии. Слова в определенном контексте могут менять в языке свое значение. Из этого оказионального (на данный случай) изменения слова в конце концов происходит и заменение значение слова узульное, т. е. устанавливается узус, обыкновение, по которому слово может употребляться в другом значении, уже связанном с языковым обычаем». [2]

Р. О. Якобсон отмечал, что «Метафора устанавливает продуктивную ассоциацию путем аналогии или контраста».[3]

В целом, русская филологическая наука основательно изучила и продолжает изучать различные аспекты м.

Наша дефиниция предельно проста и основана на точке зрения В. М. Жирмунского: метафора — это замена окказионального значения слова на узуальное; прием, служащий определенной художественной задачи.

Исходя из этого постулата, мы и будем в дальнейшем анализировать предмет наших заметок.

Речь матафорична по своей природе, именно м. раздвигает границы сознания и познания, обогащая язык (иначе он просто не смог бы существовать и развиваться!) и рацио.

Метафора может быть выражена существительным, прилагательным, глаголом — это подвижная и универсальная лингвистическая структура, которая объединяет язык поэзии и прозы, делает верлибр верлибром, а язык практический и прозаический — языком поэтическим.

Метафора — повсеместна. Предельно лаконично и убедительно по этому поводу высказался А. П. Квятковский: «Наша бытовая речь пестрит м.: идет дождь, он потерял голову, кружится голова, торговая сеть, горячее сердце, убит горем, встает солнце, пришла весна, железная воля, у нее кровь с молоком, горящие глаза, тонкий голос, тяжелый характер и т. д.».[4]

Однако метафоры подобны нарядам — рано или поздно устаревают. То, что вчера казалось новым, сегодня оказывается штампом. Об этом много лет назад точно заметил Р. О. Якобсон.[5]

В. М. Жирмунский употреблял термин поблекшие метафоры, т. е. «м. которые не оказывают в обычной прозаической речи никакого особого эмоционального художественного воздействия».[6]

Поблекших метафор в отечественной изящной словесности накопилось множество. И, конечно, в современной поэтической речи они выглядят не всегда уместно.

Между тем, роль поблекших метафор амбивалентна, и рассматривать их только с отрицательной точки зрения нельзя, именно на их фоне появляются новые имагинативные системы. Появляются, соответственно, и новые термины.

Р. О. Якобсон: «Когда в какой-то метафорической системе метафорическая функция сильно акцентирована, традиционные классификации рушатся, и предметы вовлекаются в новые конфигурации, подчиненные новым классификационным признакам».[7]

Константин Кедров в 1986 году предложил термин «метаметафора» и сформулировал квинтэссенцию «метафоры, где каждая вещь — вселенная».[8]

«Такой метафоры, — пишет К. Кедров, — раньше не было. Раньше все сравнивали. Поэт как солнце, или как река, или как трамвай. У Парщикова (поэт Алексей Парщиков. — Е. С.) не сравнение, не уподобление. Он и есть все то, о чем пишет. Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной. Это метаметафора».[9]

Михаил Эпштейн создал термин «метабола».
«Метафора или сравнение — это вспышка, более или менее яркая, но неизбежно гаснущая, ибо привносится в реальность откуда-то извне, чтобы на миг осветить ее и запечатлеть. Новая поэзия ищет источник света в самом освещаемом предмете, раздвигая изнутри границы его реальности, раскрывая его одновременную и безусловную принадлежность разным мирам. Такой поэтический образ, в котором нет разделения на «реальное» и «иллюзорное», «прямое» и «переносное», но есть непрерывность перехода от одного к другому, их подлинная взаимопричастность, мы, в отличие от метафоры, назовем метаболой (древнегреческое «перемещение», «превращение», «поворот»).[10]
«Метабола — это образ, не делимый надвое, на прямое и переносное значение, на описанный предмет и привлеченное подобие, это образ двоящейся и вместе с тем единой реальности. Природа и завод превращаются друг в друга через лесообразные постройки, которые растут по собственным непостижимым законам, — техника имеет свою органику, и вместе они составляют одну реальность, в которой узнаваемо и жутко переплелись растительные и металлургические черты».[11]

Интересный факт: Константин Кедров и Михаил Эпштейн, предлагая новые филологические термины, рассматривают   творчество о д н о г о круга поэтов — Александра Ерёменко, Алексея Парщикова, Ивана Жданова, Ильи Кутика и других.

Очевидно, что потребность в новой терминологии в 80-е годы прошлого века активно назревала, возникали новые имена, новые течения. Однако возникали они не на пустом месте, и необходимая рецепция распространилась, как это часто бывает в литературоведении, на предмет, безусловно, интересный, но, тем не менее, в т о р и ч н ы й.

Кедров и Эпштейн точно выразили возникшее явление, сформулировали потребность его зафиксировать и осмыслить. Они развили тезу В. М. Жирмунского о поблекших метафорах, показав, что любая троповая система, если не самообновляется, с течением времени устаревает и тогда проявляет (во многом!) дисфунциональную антиэстетическую и антивыразительную доминанту.

Между тем, новые выразительные конфигурации, новая метафорическая система (метафора или метабола), в которой (упрощая!) каждое слово и явление самоценно и не сравнимо, возникли задолго до появления знаменитой тройки (Жданов-Парщиков-Ерёменко). Как минимум — поколением раньше. Авангардного принципа построения м. поэты-метаметафористы не создали, они развили уже с у щ е с т в о в а в ш и е традиции. В связи с этим нельзя не вспомнить двух ярких поэтов, пришедших в литературу в середине ХХ века и раскрывших свое дарование в конце ХХ-начале ХХI веков.

Речь о Геннадие Айги и Викторе Сосноре.
Именно эти поэты создали н о в ы й тип р у с с к о г о стихотворения. Стихотворение-метафору. Они так же опирались на традицию, однако на традицию западной поэзии, прежде всего, Целана и французских сюрреалистов (Бретон, Супо, Тцара).
Вольно или невольно Айги и Соснора (блестящие знатоки и популяризаторы иностранной поэзии) абсорбировали западные литературные нанотехнологии, пойдя в этом смысле проторенной тропой национального гения — Пушкина.
О сложных метафорических системах поэтики Айги и Сосноры создана обширная научная литература. Достаточно вспомнить статьи В. Новикова, С. Бирюкова, Ю. Орлицкого, Д. Бака, А. Мирзаева, Д. Голынко-Вольфсона, Л. Робеля, Ю. Милоравы, Т. Грауз, В. Амурского, Н. Азаровой, Л. Зубовой, А. Арьева и многих других исследователей.

Любопытный факт: Айги и Соснора, будучи абсолютно разными по литературному темпераменту авторами, отдают предпочтение в известной мере статичным (по сравнению с глагольными!) метафорам — метафорам-существительным.

Айги: мама-синица, бого-костер; Жизнесмерть; Россия-река; Опять — шорохи-и-шуршания. Это — брат мой; Зимы-Отклоненья!; о Матери-Древе…
Соснора: толпа — протоплазма!; Наше сердце — север-сфинкс; море-цепь, море-гать; Страдальцы спермы; Солнце-Дамокл; Свеча-сердечко; Ласточка-луна; Рай-бал…

Глагольные метафоры чаще использует Соснора, поэт, несомненно, более экспрессивный и ритмизованный. Он, например, мастерски «оживляет» ставшую бытовой идиому «идет дождь», добавляя в структуру предложения сравнение: дождь идет по улицам, как лошадь. Поблекшая метафора в руках мастера обретает второе рождение.

Нередко в качестве развернутой метафоры и Айги, и Соснора употребляют стихотворение и даже целую книгу.[12]
Соснора:

Ходит и ходит
на цепи птица
с костяным клювом.

И стучит клювом
по стальным стеклам
моего неба.

Кто ты есть, птица?
Ты — судьба стаи?
Ты — ничья клятва?

Ты — мои мысли?
Ты — мои крылья?
Ты — мои цепи?

Клавиши света.
Мрамор кладбища.
Вопли ведьм пьяных.

Странности страсти
каменных комнат, —
о, объятья!

Лают псы в псарнях,
родились люди
для работ рабства.

Вот ушли луны,
унесли звезды, —
царствует солнце!

В небесах — нимбы!
Написать мне бы
сто страниц солнца.[13]

Полисемантический образ птицы («судьба стаи», «ничья клятва», «мои крылья» и т. п.) пронизывает все стихотворение. Сумма метафор создает единую, сложную и развернутую метаметафору, работает на сокреативную рецепцию читателя.
Айги:

Перед картинами Андреи Шомбург

окна Духа на этих холстах
(приснившиеся
зренью души
в виде полей и полян)
стойко-спокойные в их неподвижности
внутренне
скользят и подрагивают
у нас на глазах становясь
(будто ровно и вечно)
живущими (как безымянная зелень): —
о да: драгоценностями! —
целомудрия чувств
и болящей
(тонко)
руки

30 ноября 1992, Берлин[14]

В стихотворении-метафоре Айги (фактически это одно предложение) нет точки. Метаметафора (термин Кедрова здесь определенно уместен) создана из россыпи метафорических жемчужин: «окна Духа»; «зренью души»; «целомудрия чувств» и т. п.).
…Красота избегает красивостей. Новую (не поблекшую) метафору следует искать, на мой взгляд, там, где ее никто не ищет. Нередко она находится в прозе или в предельно прозаизированных поэтических текстах.

Кстати говоря, мастером метафоры в прозе был Лев Толстой. Его м., как правило, развернутые. Одна влечет за собой другую, метафорический ряд проясняет не только позицию героев произведения, но и выражает взгляд писателя на описываемые события.
Характерны в этом смысле рассказы (повести) писателя: «Смерть Ивана Ильича», «Отец Сергий» и даже романы.[15]
Не случайно В. Я. Брюсов считал произведения автора «Анны Карениной» поэзией...» [16]

Вспомним рассказ «Смерть Ивана Ильича»:
«Тотчас же (Иван Ильич. — Е. С.) уходил в свой отдельный, выгороженный им мир службы и в нем находил приятности»; «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба…»[17]
Ключевое слово в метафорической системе Толстого — мир. Мир как мироздание, как индивидуальный космос.

Поэты и прозаики иногда меняются местами. В современной России немало поэтов, работающих в жанре «зарифмованный рассказ». Они, опираясь на лучшие российские (советские) стихотворные традиции середины и конца прошлого века (Борис Слуцкий, Александр Межиров, Аркадий Кутилов, Александр Ханьжов, Олег Григорьев) ужесточили черты современной просодии, рифмованный стих стал еще более прозаизирован, в стихах появились максимально густая плотность, усиленная аллитерационными возможностями, максимум просторечной, бытовой и даже обсценной лексики. Это поэзия жесткая, нелицеприятная, зачастую граничащая с физиологическим очерком.

И вот на этом фоне, в рамках непоэтического контекста особенно ярко и суггестивно выглядит метафора, развернутая метафора как часть поэтического языка. Именно контекст в данном случае подчеркивает текстовое своеобразие.

Характерна в этом смысле поэма выдающегося русского национального поэта Валерия Прокошина «Выпускной-77», построенная как большая и единая развернутая метафора.
Суть этой поэмы-метафоры (предлагаю такой окказиональный термин), о которой уже много написано, заключается в том, что автор рассказывает о судьбах выпускников одного класса обычной провинциальной школы.
И эти трагические судьбы (один спился, второй повесился, третья умерла от малокровия и т. п.) вырастают в одну страшную, гибельную суицидальную метафору, говорящую о современной (нестоличной) России больше, чем любые статистические отчеты.
Развернутая метафора в поэме Прокошина существует не ради самой метафоры, а выполняет важную смыслообразующую, выразительную суггестивную роль.
Метафора становится образом, еще точнее — аллегорией.

Колька Тожин — спился и умер в 37
Геша Спирин — чемпион области по лыжам на короткие дистанции
спился и
то ли выпал то ли выбросился из окна
Галочка Давыдова — учившая меня
танцевать шейк курить пить вино целоваться
погибла в совхозе-миллионере
под копытами сорвавшегося с цепи совхозного быка
вместе с ней скончались дочь и сын
она была на 8-ом месяце беременности
Шурик Вишневский — после армии постоянно пропадал в тюрьмах
последний раз ему дали пожизненно
за тройное убийство матери отца и соседки
Иришка Пахомовская — школьная красавица
по ней сходили с ума многие старшеклассники
говорили что она трахается с третьего класса
нарожала кучу детей 6 или 7
а может быть даже 8
стала бабкой в 34 года
вечерами она часто сидит на лавочке у подъезда
вместе с настоящими старухами
и точит лясы вставными челюстями
Мишка Колотилихин — второгодник прогульщик двоечник
кажется в четвертом или пятом классе
после урока математики
мы с ним мерялись членами в школьной уборной
пьяным сгорел в своем доме
через 9 лет после выпускного вечера
Денис Завьялов — спился и умер в 40 лет
Сема Семашко — журналист районной газеты «за коммунизм»
пьяным утонул в протве
на глазах матери отца брата двоих сестер жены сына дочери
двух племянников друга и его подруги
Оксана Мартынова — хохотушка и сплетница
в 28 лет была зарезана пьяным любовником
прямо на крыльце больницы
в которой она сделала очередной аборт[18]

Финал этой поэмы безрадостен. На встречу выпускников приходит только автор. Точка поставлена. Оказиональное становится узуальным. Метафора.

Литература. Примечания:

[1] Аристотель. Цитата из Поэтического словаря А. П. Квятковского, М.: «Советская Энциклопедия», 1966, с. 156
[2] Жирмунский Виктор Максимович, «Введение в литературоведение: Курс лекций / Под ред. З. И. Плавксина, В. М. Жирмунской; Вступ. ст. З. И. Плавксина. Изд. 3-е. — М..: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009, с. 323
[3] Роман Якобсон, Работы по поэтике: Переводы / Сост. и общ. ред. М. Л. Гаспарова. — М.: Прогресс, 1987, с. 328, 329
[4] Квятковский А. П. Поэтический словарь / Науч. ред. И. Роднянская. — М.: «Советская Энциклопедия»,1966, с. 156
[5] Р. О. Якобсон в книге «Работы по поэтике: Переводы», М.: Прогресс, 1987, в частности, писал: «Трактуя о языковых явлениях прошлого, трудно избегнуть схематизации и некоторого рода механизации. Сегодняшний уличный разговор понятней языка «Стоглава» не только обывателю, но и филологу. Точно также стихи Пушкина как поэтический факт сейчас непонятнее, невразумительнее Маяковского или Хлебникова», с. 272
[6] Жирмунский Виктор Максимович, «Введение в литературоведение: Курс лекций / Под ред. З. И. Плавксина, В. М. Жирмунской; Вступ. ст. З. И. Плавксина. Изд. 3-е. — М..: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009, с. 327
[7] Роман Якобсон, Работы по поэтике: Переводы / Сост. и общ. ред. М. Л. Гаспарова. — М.: Прогресс, 1987, с. 331
[8] К. Кедров, «Метакод и метаметафора», «ДООС», Издание Елены Пахомовой, М., 1999, с. 189
[9] Там же. С. 189, 190
[10] Михаил Эпштейн, Парадоксы новизны. О литературном развитии ХIХ-ХХ веков, М., Советский писатель, 1988, с. 166, 167
[11] Там же. С. 167
[12] Виктор Соснора пишет не стихи, не циклы стихов, а книги. Это его творческое кредо.
[13] Виктор Соснора, журнал «Зинзивер» № 2 (18) 2010, 48 с.
[14] Геннадий Айги, журнал «Новый Мир», № 3, 2007, URL: www.magazines.ru
[15] Толстой Л. Н. Отец Сергий: Повести — М: Профиздат, 2008, с. 309
[16] В книге «Синтетика поэзии: мысли и замечания», М.: КРАСАНД, 2010, В. Я. Брюсов рассматривал поэзию как универсальную и максимально емкую языковую систему. Он, в частности, писал: «В смысле широком «поэзия» — все создания искусства, выраженные словом. Тогда и роман, например, «Война и мир», также — поэзия. В более узком (и более подлинном) смысле, «поэзия» — особый род словесного искусства, противопоставляемый «художественной прозе». С. 81
[17] Толстой Л. Н. Отец Сергий: Повести — М: Профиздат, 2008, с. 321
[18] Валерий Прокошин, «Выпускной-77», «Дети Ра», № 5-6 (31-32), 2007, URL: www.magazines.ru