В первом фундаментальном исследовании истории и теории рифмы В.М.Жирмунский отметил, что рифменные сочетания "безусловно тавтологические встречаются чаще, чем можно было бы думать+ Между тем с точки зрения происхождения рифмы они представляют особый интерес, как переходная форма между повторением-концовкой (припевом), основанной на параллелизме, и звуковой рифмой в собственном смысле." Описывая морфологическое строение рифмы, он косвенно затронул две теоретические проблемы: квалификации рифменного созвучия как тавтологического (в значительной степени обусловленной особенностями языков, предоставляющих поэту "неодинаковые возможности пользования морфологическими категориями рифмовых созвучий" и исторически меняющимися требованиями к фоническому составу рифмы), а также типологии тавтологической рифмы, выделив наряду с "полностью тавтологическими" "частично тавтологические".

Очевидно решению теоретических и - отчасти - исторической проблемы должны предшествовать предварительные описания тавтологической рифмы отдельных национальных поэтических систем. До настоящего времени этот материал не собран и не систематизирован даже для русского стиха. Ю.М. Лотман обращался к явлению тавтологической рифмы в пропедевтической работе по структуральной поэтике лишь для иллюстрации функциональной природы рифменных созвучий, музыкальное звучание которых обусловлено не только фонетикой, но и семантикой слова ("бедно" звучащие тавтологические и "богато" звучащие омонимические рифмы). В единственной статье, специально посвященной тавтологической рифме, М.Л.Гаспаров, указывая на частые случаи "мнимой тавтологии" (тавтология на грани омонимии, "окказиональная полисемия" и др.), впервые предпринял попытку типологизации семантики тавтологической рифмовки, но лишь для тех текстов, где она возникает не спорадически, а систематически. Однако статус "исключений" - по крайней мере в русской поэзии - имеет как раз систематическая, но не спорадическая тавтологическая рифмовка. Последнее - явление гораздо более распространенное и встречается если не у каждого автора, то на всем протяжении истории русского стиха.

Для первого предварительного описания русской тавтологической рифмы было отобрано 473 рифмопары из произведений русских поэтов XIX - XX вв. и для сравнения - 70 рифмопар из севернорусских заговоров . Основной корпус (400 единиц) составили рифмы А.Пушкина, В.Брюсова, Д.Хармса, И.Холина и О.Григорьева; дополнительно привлечены отдельные тавтологические рифмы из стихотворений К.Батюшкова, Е.Баратынского, А.Дельвига, М.Лермонтова, А.Фета, К.Бальмонта, А.Блока, Д.Бурлюка, М.Цветаевой (73 единицы). Поскольку границы между тавтологической рифмой и рефреном с одной стороны и "мнимой тавтологией" - с другой крайне неотчетливы, при отборе материала мы руководствовались следующими принципами: 1) учитывали только "полную тавтологию", т.е. рифмопары, в которых повторяются те же самые слова в той же звуковой и графической форме (свет - свет, говори - говори и т.п.); 2) исключения были сделаны для рифмопар, в которых совпадает звуковая и графическая форма слова, стоящего в разных падежах (к руке - на руке) или они различаются предлогами (на дороге - по дороге) ; 3) для поэзии XX в., в которой приблизительная и левостороняя рифма становятся нормой, учитывались рифмы с неточными заударными созвучиями (яблоков - яблоки); 4) не рассматривались тавтологические рифмы, представляющие собой окончания точно повторяющихся стихов или неточных рефренных повторов, проходящих через все стихотворение, поскольку на первом этапе анализа представлялось крайне важным по-возможности развести стиховой рефрен и тавтологическую рифму. Обзор этого относительно небольшого корпуса тавтологических рифм выявил три основных закономерности.

Во первых, во всех без исключения случаях как в литературном стихе, так и в стихе заговоров, появление тавтологической рифмы не связано с проблематичностью подыскания созвучной слову пары с другим лексическим значением. Словари русского языка, построенные по инверсивному принципу, а также словари рифм (от Рифмального лексикона Ивана Тодорского до "Полного словаря русских рифм" Н.Абрамова) демонстрируют не только саму возможность, но - что важнее - реальный широкий выбор точных рифмопар как для грамматически однородных, так и для разнородных сочетаний (например: минутку, жить, пришла, мой, дорогая и т.п.). Словари рифм Пушкина, Батюшкова и Баратынского, составленные Т.Шоу, позволяют установить, что у этих поэтов тавтологическая рифма включена лишь в продуктивные категории рифменных гнезд. Дополнительным подтверждением тому, что тавтологическая рифма появляется не там, где трудно подыскать другую, но там, где сделать это сравнительно легко, следует считать ее появление в развернутых рифменных цепях, в которых тавтологическая пара составляет с другими словами отдельные пары чисто звуковых рифм (например: монах - на стенах - ногах - монах - тюфяках в вольнорифмованной лицейской поэме Пушкина "Монах"). В нашем материале отдельные пары тавтологических рифм, не имеющие дополнительных чисто звуковых связей с другими рифменными словами, составили 56,0%; включенные в более объемную рифменную цепь - 44,0%.

Вторая закономерность отчетливо прослеживается в распределении тавтологических рифм по частям речи (см. таблицу 1):

Являются ли эти пропорции устойчивыми на всем протяжении истории русского стиха - сказать трудно, однако общность тенденции заставляет обратиться к сопоставительному анализу частеречных пропорций тавтологической рифмы с однородными грамматическими рифмами. Таких данных для литературной и народной рифмы пока не получено. Но подсчеты Т.Шоу для рифм Пушкина демонстрируют, что доля существительных в тавтологических рифмах поэта резко повышена: 56,32% против 38,03% всех рифмопар, объединяющих имена существительные, аналогично - для местоимений (17,72% против 2,29%); доля глаголов, прилагательных и прочих частей речи, напротив, ниже для всех однородных рифм . Следует отметить, что соотношение частей речи в тавтологической рифме разных поэтов ощутимо колеблется (см. таблицу 2):

И все же резкое нарушение частеречных пропорций в тавтологической рифме по сравнению с однородной грамматической кажется справедливым и для них, хотя это читательское впечатление, разумеется, требует статистической проверки и серьезной аргументации.

Наконец, третья закономерность состоит в относительно высокой частотности имен собственных. Они составили 12% от существительных, а в общем распределении частей речи их доля сопоставима с группой "прилагательные и причастия".

Основываясь на отмеченных закономерностях, а также учитывая жанровый, тематический характер и рифменную структуру произведений, в которых были обнаружены тавтологические рифмы, можно сделать два предварительных заключения об условиях порождения рифменной тавтологии. Это прежде всего установка на сознательное ограничение поэтического словаря, связанная с использованием лексико-синтаксических формул. Не случайно тавтологическая рифма используется в текстах с очевидной внутренней мотивировкой формульности. Это тексты четырех типов:

1. стилизации и подражания народной поэзии, в словарном отношении как правило более бедные, чем их образцы;
2. поэзия "герметического типа", ориентированная на ограниченный круг читателей и опирающаяся на "тайный" язык ("домашнего", религиозно-философского или иного происхождения);
3. детская поэзия, словарный состав и синтаксический строй которой в значительной степени предопределен недостаточной языковой компетентностью адресата;
4. игровые формы поэзии, где тавтологическая рифма нередко является цитатой из конкретных бытовых словесных текстов (в том числе - устных).

Для всех четырех типов текстов характерно тождественное поименование различных объектов и явлений (один человек - другой человек, один закат - другой закат). Рифма здесь нередко "отождествляет" прямую и косвенную речь, констатацию факта и умозаключение, выражая две интенционально различные точки зрения.

Тексты, использующие тавтологическую рифму, в большей или меньшей степени воспроизводят мифологические сюжеты, культивируемые преимущественно в рамках относительно автономных образований внутри большой культуры. Каждая из этих культурно-стилистических парадигм опирается на свой язык, который вырабатывается как особый язык мифа, но способен реально осуществлять свои задачи лишь в пределах естественного национального языка и языка культуры. Частеречные пропорции тавтологической рифмы по-существу отражают структуру лексического фонда языка субкультуры, в котором ведущая роль принадлежит имени со значением предметности - существительным. Имена собственные в этом ряду представляют своеобразный пантеон субкультуры. В элитарной поэзии и поэзии "герметического типа" тавтологическая рифма обычно выступает в качестве символа или эмблемы и почти всегда принадлежит языку субкультуры. Связь тавтологической рифмы с припевом, наличие которой предположил В.М. Жирмунский, вовсе не столь очевидна, как может показаться на первый взгляд. Спорадически появляющаяся тавтологическая рифма - вовсе не редуцированный припев, или, точнее - редукция припева какого-то особого типа, сохранившего свою специфическую семантику, т.е. окончательно не превратившегося в явление исключительно стиховой формы. Выявлению генетической связи тавтологической рифмы с припевом должна предшествовать работа по установлению структурно-функциональных типов рефренных форм фольклорных и литературных жанров. Специфическая "незаметность" тавтологических рифм, на которую указывал Жирмунский и которая в конечном счете обусловливает восприятие этих рифм как "не-рифм", связана с их характерным расположением в тексте, задающем определенную инерцию строфического и рифменного ожидания. Так, в белом стихе нередкое появление слова на конечной позиции закономерно не отмечается сознанием в качестве рифмы (например, в "Песнях западных славян", "Сказке о рыбаке и рыбке", "Борисе Годунове" и "маленьких трагедиях" Пушкина) . "Незаметность" рифменной тавтологии, спорадически появляющейся в строфическом рифмованном стихе, как правило, предопределена установкой на завершенность рифменной цепи в каждой строфе. Например, в пушкинском стихотворении "Я помню чудное мгновенье+" инерция тождественных четверостиший с чередованием женских и мужских рифм (AbAb) нивелирует тавтологические рифмы (ты - ты, черты - черты, красоты - красоты, виденье - виденье) разнесением их по разным строфам, хотя звуковые рифменные переклички связывают эти строфы вполне ощутимо. Даже в тех случаях, когда тавтологические рифмы появляются в начале текста, их стихообразующая функция далее может быть снятой, как, например, в стихотворении Брюсова "Свиваются бледные тени+" (AB1B2A C1B2B2C2 D1C2C1D2 ED1D2E FGGF - сочетания буква + цифра отмечают тавтологические рифмы).

В XX в. тавтологическая рифма регулярно появляется в текстах с холостыми стихами. Независимо от того, фиксированы в строфах позиции холостых стихов или система рифмовки меняется от строфы к строфе, тавтологические рифмы обычно воспринимаются в ряду холостых, а не рифмованных окончаний ("Пригласил в гости / Сказал: / Потанцуем под патефон. / Сам дверь на замок. / Она к двери, / Там замок. / Хотела кричать, / Обвинила его в подлости. / Было слышно: / Мычанье / Урчанье / И стон. / Потом завели патефон." И.Холин).

Еще один типичный для тавтологической рифмы контекст - стихотворные миниатюры, чаще всего представляющие собой четверостишия, в которых стихообразующая роль рифмы ослаблена ("Золото и булат" Пушкина, значительная часть стихотворений О.Григорьева) или факультативна ("Волн колыханье так наяд побеждает стремленье+" Брюсова). У Григорьева точная и неточная (неграмматическая) тавтология становится одним из характерных приемов, уравнивающих левостороннюю рифму и традиционную заударную ("Пошел я на утопленницу / К озеру смотреть. / С такой бы вот утопленницей / Вместе помереть.").

Поскольку в стихе заговора рифма не выполняет стихообразующей функции, а спорадическое появление тавтологической и "частично тавтологической" рифмы обусловлено прагматикой ритуала , обобщая весь разнородный материал, мы можем предположить, что появление тавтологической рифмы в русском стихе связано с решением скорее стилевых, нежели собственно стиховых задач. Иными словами, причины ее широкого распространения следует искать не в синтактике, а в семантике и прагматике стиха. Сравнительно небольшой объем "исключений" (секстина, сонеты на тавтологические рифмы и т.д.) лишь подтверждают правило, поскольку в подавляющем большинстве случаев решение версификаторской задачи в них подчинено решению жанрово-тематических и стилевых задач. Само понятие "тавтологическая рифма" для русского стиха звучит почти оксюморонно, поскольку в подавляющем большинстве случаев такая рифма не выполнет функцию построения стиховой вертикали. В то же время играя важнейшую роль в реализации "внутренней телеологии" поэтического высказывания, тавтологическая рифма выступает как элемент, стихообразующая функция которого настолько тесно связана с тематическим заданием, что отвлечь этот вид повтора от контекста, помыслить его как самостоятельную ритмическую структуру в рамках морфологического подхода к стиху не представляется возможным.