От автора: Первоначально я написал этот текст для себя – остро понадобилось проговорить то, что долгое время вынашивалось; затем решил разместить в своём блоге в надежде на то, что кому-то ещё мои мысли о поэзии могут оказаться небесполезными. Но количество откликов, посыпавшихся на меня после публикации этих дневниковых заметок, и перепостов – и, в целом, неожиданно бурно-положительная реакция - побудили меня предложить их более широкой аудитории в лице читателей «Новой реальности». Это только доказывает, что, когда пишешь в сильном вдохновении, не особо рассчитывая на отклик, - иными словами, «когда не можешь не писать», - результат обманывает ожидания (или - отсутствие ожиданий вообще). Надеюсь, что этот текст (местами – довольно личный, что может показаться нескромным) также немного прояснит моё сегодняшнее понимание поэзии, трудно выводимое из отдельных рецензий разной степени давности и, следовательно, квалифицированности, но к настоящему моменту вполне сложившееся.

     ***
     Всё больше ценю в поэзии сложность. Сложность картины мира и её воплощения; многомерность и многоосмысленность, двойственность и – главное – присутствие тайны. То ощущение, «когда за скобками слышится голос самого стихотворения», по выражению Михаила Айзенберга. Именно поэтому мне в последние года полтора стали близки те авторы, о которых не мог подумать, что буду перечитывать их с огромным интересом: Иван Жданов, Ольга Седакова или Мария Степанова, чьи книги на первых курсах института были прочитаны, но отложены в сторону как нечто труднопонятное. В то же время многие «кумиры молодости» отходят на второй план: от них остаётся ощущение избирательного сродства, любовь к психологической стороне – при трезвом понимании их масштаба; короче – память о тех временах, когда любил не поэзию в поэзии, а доступный смысл и пересказуемость, которые, как мне сейчас понятно, природе стихотворения как «новоотвоёванного у хаоса участка космоса» (определение О. Юрьева) противоречат.

     ***
     В то же время как критику (или, если угодно, практикующему литератору) мне часто интереснее работать с тем уровнем посредственности, где все удачи и все промахи - на поверхности. Это не означает, разумеется, что все объекты моих рецензий – посредственные авторы. Скажем, перед Седаковой преклоняешься, её опыт чрезвычайно продуктивен для стихов, но анализировать её творчество я пока не решаюсь. Инна Кабыш – меньше в поэтическом масштабе, но она как поэт доступной мысли (что мне сейчас не вполне близко) сразу рождает множество ответных мыслей и, ориентируясь на читателя, что называется, впускает его в свой мир. Она интереснее именно как объект критического анализа. Может быть, рецензия о Седаковой – более культурно осмысленный жест, но слог рецензии о Кабыш получается достаточно живым и гибким; очарование в её стихах тоже присутствует (иначе бы не имело смысла работать с текстами), но оно совершенно другого рода. И всё-таки понимаешь, что поэзия – это дама, которая может принимать разные обличья. Так же, как любовь в одном человеке может проявляться по-разному – к разным объектам.

     ***
     Сейчас я чувствую, что многим стихам, в том числе и моим двух- и трёхлетней давности, мешает стремление к внятности. От меня слишком требовали простоты мои учителя. Слава Богу, что я преодолел этот опыт. Надо было оказаться в ситуации, когда действительно не с кем говорить; в такой ситуации либо замолкаешь, либо начинаешь говорить с пустотой. Я выбрал последнее (а может быть, и не я выбрал, но ничего другого не оставалось). Произошло это, как мне кажется, во второй половине 2011 года в связи с некоторыми объективными причинами: время семинаров позади, ты вырос из них как из костюма, а внимания более взрослой аудитории ты фактически не чувствуешь, к тому же в это время произошло несколько серьёзных «встрясок вроде большого и настоящего горя». Рухнул прежний мир – нужно было выбраться из-под руин и заговорить новым голосом. Как сказал один поэт, с которым недавно я говорил о своих стихах, - «что-то главное изменилось: словно в Ваше поэтическое сознание вошло представление о Неведомом (чего раньше не ощущалось совершенно, возможно, и не было). Письмо в присутствии такого представления становится непредсказуемым (а значит, интересным)». Необходимо было заговорить ни с кем, - и преисполниться доверия к языку, к его фатальной и непредсказуемой силе, которая выводит на неожиданные повороты; к его имманентно присутствующей ассоциативной памяти, которая знает всё за тебя – и требует только перевода на условно-человеческий. Опять процитирую Айзенберга: «Высказывание языка, а не высказывание с помощью языка». Больше – никакого техницизма как такового (что не отменяет разговора о качестве стиха, без которого мысли о «поэзии» и «непоэзии» часто рискуют превратиться во вкусовой произвол; разговор о стиховых элементах в отдельности может быть полезен на ученическом этапе, но не должен довлеть, когда речь идёт о состоявшемся авторе). Никакой гладкописи, убийственной для поэзии.
     Вообще, мне кажется, - не поэт тот, кто хоть раз не испытал мороз по коже от вторжения этого «неведомого», от возникающих в стихах совпадений иррационального толка. Именно это – один из критериев подлинности, а не яркие рифмы и не отсутствие стыков согласных, и уж точно не соответствие стандартным языковым нормам.

     ***
     В то же время присутствие стиховой тайны не имеет ничего общего с ложной многозначительностью, вялым лексическим нанизыванием, распространённым в современной поэзии; имитацией шаманства, профетизма и просчитанным, рациональным «деланием» абсурда, которым переполнены, например, «воздуховские» тексты. Это, разумеется, не касается всех авторов данного журнала (благо о многих из них я и сам пишу). Искусство опознаётся сразу: Порвин, Сунцова, Веденяпин, Симонова, ещё несколько поэтов, - подлинны независимо от того, где печатаются (или не печатаются) и под чей прицел внимания попадают. А, может быть, и вопреки однообразному стилистическому фону, на котором воспринимаются как «беззаконные кометы». Так истинная экстрасенсорика виднее на фоне многочисленных спекулянтов.

     ***
     Сейчас наиболее интересные для меня поэты – Мандельштам, Тарковский, Лермонтов и Денис Новиков. Наконец-то как следует прочитал Тарковского: взял собрание сочинений – в т.ч. прозу, записные книжки – и книгу о нём. Вообще, крайне много читаю (в основном классику филологической мысли и поэзию): когда не живётся – хорошо читается и прекрасно пишется. «Чем хуже живёшь – тем лучше творишь» (Блок в письме матери).

     ***
     Инга Кузнецова в какой-то из давних «октябрьских» статей писала об устранении биографического элемента из поэзии, о периоде, когда поэту становится не столь важен его лирический герой. Без этого элемента – никуда, но он получает в процессе «работы с бессознательным» настолько неожиданное для самого автора – и тем интересное – перевоплощение, неявное и читателю, и создателю, что в этом видится сам смысл поэтического результата. Поэтому мне, например, не нужно прятать, зашифровывать в стихах какие-то моменты частной судьбы (раньше – бывало, но этим и отличается органичная сложность от искусственной, надуманной): всё есть в самих стихах – и всего (того же самого) в них как бы нет. Примерно о том же писала Л. Гинзбург в работе о Мандельштаме – о разрыве между биографией (которая при этом, конечно, неотменима) и поэтическим образом. «Поэта далеко заводит речь...» Отдельная строка, где проскальзывает момент «человеческого» (никто лучше Мандельштама не владел этим приёмом: «Мне холодно, я спать хочу», «Я всё отдам за жизнь, мне так нужна забота...») может опрокидывать всё «многотрудное здание из хитростей и замыслов», как бы очеловечивать его, придавая иное интонационное измерение – но сложность необходима. Слово уводит в дебри, язык становится достаточно тёмен, плотен, гибок, шершав, - но только в этом и есть глубина поэтического высказывания и истинно поэтический риск. Мне кажется, и теоретики, и поэты – и прошлого, и современности – разными словами говорят примерно об одном и том же, - о высказывании, которое оборачивается иным смыслом, далёким от бытовой логики, о шлейфе значений, о поэтической многозначности. Лотман – о повышенной информативности, Шкловский – о затруднённой речи, Мандельштам – о прыжке с джонки на джонку, Бродский – об ускорителе сознания… "Пронизывающий трансцедентальный ветерок" Адамовича (впрочем, с его мнением о поэзии я согласен только отчасти). Наверное, что-то похожее имел в виду и Георгий Иванов в стихотворении, где даётся одно из моих любимых определений поэзии: «Поэзия: искусственная поза, /Условное сиянье звёздных чар, /Где улыбаясь произносят - "Роза"/И с содроганьем думают "Анчар".»
     Но слова Иванова можно понимать и в смысле перевоплощения жизненных неудач в прекрасный эстетический опыт. В последнее время часто цитирую слова Новикова из интервью Гандлевскому о том, что он воспринимает свои поэтические способности как компенсацию за абсолютную жизненную непригодность. Как жестоко и как точно! «Ибо раз голос тебе, поэт, /Дан, остальное – взято» (Цветаева).
     Каждый твой жизненный промах, каждая ошибка становится топливом для всепожирающей «лирической печи», люди отправляются туда же. Когда приходишь к этому бесконечному, прекрасному и холодному ощущению – всё оказывается неважным, даже твоё страдание словно бы компенсируется сознанием твоей же правоты (вспомним определение поэзии Мандельштамом). И уже ценишь не «громкие права» или читательскую реакцию, а подлинность материала, надкоммуникативного по своей природе. Главное – не прийти к жестокости на этом поприще, уметь уловить ту грань, которая отделяет божественное отстранение – от равнодушия к людям. Уметь хранить ледяную маску. И в этом умении – как ни странно, единственно возможная, предельная (и запредельная) естественность.

     ***
     Пожалуй, отчётливее всего к пониманию поэзии я приблизился, когда думал о стихах Новикова в прошлом году. Шёл в метро и вспоминал его строки: «Напрягая усталые фибры, /я спрошу министерство путей: /это правда, что все они гиблы, /как мы только узнали теперь? /Почему нам опять не сказали, /что не ходят туда поезда, /что стоят поезда на вокзале, /вообще не идут никуда...» В бытовой реальности невозможны (или - возможны, но не в таком порядке и гармонии) эти полубезумные выкрики, этот разговор с «министерством путей», в этом есть что-то юродивое. И именно уровень осмысления, далёкий от профанной человеческой логики, убеждает в присутствии поэтического хода. Везде, где есть намёк на этот уровень, - для меня присутствует поэзия.

     ***
     Этим летом я ощутил тяжесть и опасную прелесть самоповтора (или невольную тягу к самоповтору). И устыдился, что критиковал Гандлевского за повторяемость. Сложно не писать вообще и невозможно не продуцировать вариации одних и тех же тем и мотивов, будучи, в сущности, одинаковым. Для этого нужно, наверное, огромное мужество. Но двух абсолютно похожих вещей не бывает, и каждый самоповтор несёт новое качество. В последние полтора года я нахожусь в несколько статичном состоянии. К очередному перевороту мира я не готов, но только этот переворот поможет обрести новые обертона. Поэту окончательно сложившемуся ещё труднее – а ведь я ещё в становлении, но в то же время ощущаю стиль – может быть, как никогда.
     Ощущение стиля связано с тем, что многое в жизни определилось окончательно, этой определённости не изменить. С этим трудно – понимаешь, что от каких-то вещей уже не сможешь отказаться, но в то же время сложнее избежать навязчивости. Уже не можешь подбегать к инструменту, нажимая то одну, то другую клавишу, - надо играть на всём инструменте. Но постоянно высекать симфонию – да и вообще новое произведение – невозможно. Наверное, сочетание предопределённости и внутренней свободы, фатальных ограничителей – и умения собирать урожай на этом поле, нужным образом использовать инструмент «фаталистического», - и есть окончательная зрелость.
     Надо взглянуть на написанное под одной обложкой. Это сильно меняет и тебя, и твой взгляд на пройденный отрезок пути. Знаю по опыту предыдущих книг.

     ***
     В присутствии стиля ты не боишься эпигонства, а ценишь связь с традицией. Ранее не согласный с Артёмом Скворцовым, - критиком, который иногда, как мне кажется, «погребает» стихи под спудом интертекстуальных источников, - сейчас, по прочтении его докторской диссертации, я ощущаю его традицию всё более плодотворной. Все чужие элементы – при наличии собственного голоса – входят в стихотворение, перерабатываются, переливаются в своё. Безумно радостное ощущение, - видеть при перечитывании того или иного автора, как строка, запавшая когда-то в подсознание, перевоплотилась, трансформировалась, стала твоим опытом и судьбой. Такие вещи тоже убеждают в подлинности – это как бы сертификат, выдаваемый традицией. Вещь независимо от тебя прошла переработку, попала в твой контекст, дала межтекстовый импульс. Так было с лермонтовским «Дубовым листком», со «Звёздным каталогом» Тарковского, со стихами тех же Новикова, Степановой, Элтанг...
     Забавно наблюдать за исканиями молодого поэта, который переделывает свои стихи, стремясь избежать чужих влияний. Но это «устранение» ведёт не к улучшению, а только к самоизоляции, так как ничего не возникает из ничего, простите за банальность. Я иногда, напротив, позволяю себе сознательный импульс – перечитываю того или иного поэта, чтобы заразиться его интонацией; в этом не стыдно признаться, так как речь идёт не о слизывании, а о перевоплощении чужого – в твоё (и всем поэтам прошлого это было не чуждо). «Тянешь, как бурлак, канат преемственности, баржа движется, происходит развитие» (Е. Винокуров).

     ***
     В процессе создания стихотворения слова наэлектризовываются от контекста соседних слов, от их трения высекается искра неудобства. Стихотворная речь – по определению неудобна, как поэт в жизни неудобен. Слова образуют совершенно алогичные сцепления независимо от тебя (так появляются выражения, которые ты никогда бы не произнёс в бытовой речи, - а, может быть, они и вовсе отсутствуют в твоём лексиконе. И речь отнюдь не про обсценную лексику). Вспоминаю разговор трёхлетней давности с другом, который удивлялся, откуда вот эти слова в твоих стихах, ты же их никогда не произносишь в обычной жизни... Но ты зря обманывал себя причастностью к созданию целого; всё, что им (словам) от тебя нужно, - это роль посредника, чтобы привести в движение уже написанное, уже готовое за тебя и до тебя. Роль, в общем, минимальная, - оттого и стихотворение в очень сильном вдохновении пишется быстро (иногда шесть часов пролетают незаметно, время в этот момент течёт не по физическим законам; так и жизнь поэта, часто короткая в нашем представлении, оказывается длинной по этим законам). Остаются тени слов, идеи слов. Слова трутся друг об друга как соседи по коммунальной кухне, вытесняя не только соседа, но и своё словарное значение, отказываясь от прямого, буквального; в то же время их соседство – вынужденное и потому единственно возможное, а порой – незаметное для тебя; «таинственность брака в простом сочетании слов», порой далеко отстоящих друг от друга в стихотворении, выясняется при последующих перечитываниях, а может и вовсе не выясниться. Так в жизни доверительный разговор порой возникает с людьми, бывшими для тебя чем-то естественным, просто знакомцами, и вдруг повернувшимися неожиданной стороной; так (но эта библейская параллель уже давно вошла в критический обиход) Бог сначала создаёт мир, а потом видит, что это хорошо.

     ***
     Поэтическая речь – всегда процесс самоопережения (примерно о том же где-то есть высказывание Пастернака). Опережения не просто интеллектуального или даже эстетического, но – пророческого; в этом смысле это не просто взгляд в будущее, но – своеобразное укорачивание физического времени, его сжимание. «Язык пространства, сжатого до точки...» Лаконизм, которого мы так требуем от стихов, - не просто графический объём (четыре или восемь строк), но – объективное сворачивание временных координат. В этом смысле поэзия физически опасна, - и это не миф или романтическая придурь. И, кажется, я понимаю, что имел в виду Бахыт Кенжеев, говоря, что одна такая строчка, как у Пушкина, - «это год жизни, может быть, месяц жизни, потому что её надо выцарапать у очень несправедливого и жестокого мироздания». Примерно о том же – и Бродский в конце «Нобелевской лекции»: гениальные слова, под которыми я бы подписался, и плох тот пишущий, что не испытывал их правоту на собственном опыте.

     ***
     С детства меня преследовало ощущение неуслышанности, фатальное чувство, что слова доносятся как сквозь непроницаемый барьер. Отсюда – и постоянная попытка перебороть пустоту, перекричать, взять на полноты выше. Надо прийти, заявить о себе, взять – иначе сам никто не придёт, не услышит, не поймёт. Следствие – порой излишняя навязчивость в отношениях с людьми (впрочем, навязчивость всегда излишняя); стремление привлечь к себе внимание, пестрота в одежде. Всё это – от дикого, панического ощущения вакуума. Но сейчас в этом нет необходимости: я начал воспринимать вакуум вокруг себя как нечто естественное и фатальное, взращивая на этом поле урожай – и всё меньше жду человеческой привязанности. В 17 лет ощущение мира как априорно недоступного объекта любви и потому – стремление юродствующе перекричать себя, - я нашёл в стихах Татьяны Бек (как позже в стихах Рыжего, - беспечальную красоту смерти – увиденный мной в восемь лет и навсегда запечатлевшийся в памяти вид зимнего кладбища, словно оказавшийся вербализованным Б.Р.).
     Поэт, имеющий на челе «золотое клеймо» отъединённости, узнаваем – внешне, поведенчески. Это тоже лакмусовая бумажка.
     Пришла в голову мысль, что поэты за пределами пресловутого литературного сообщества в глазах некоторых литераторов – как самоубийцы, которых необходимо хоронить за пределами кладбища. Только вот кладбище всё же остаётся кладбищем. Литератор N, регулярно размещающий ссылки в своём блоге на «интересное» и «актуальное», придерживается конформистской позиции, - он и рад бы похвалить что-то вне обозначенных пределов, но тусовка не одобрит, посмотрит удивлённо: ты что, рехнулся, ты кого хвалишь? Так церковь не одобряет отпевание самоубийц.
     Недавно перечитывал книгу интервью с литераторами Татьяны Бек. Запомнились слова Марины Кудимовой: «Самая печальная особенность общественно-литературного резонанса сегодня в том, что почти все представители словесности поражены тем, что я называю «лицензионным сознанием». Они сначала должны получить некую справку с лиловой печатью: «Талантлив» (а самое главное, что за этим «талантлив» всегда стоят некие корпоративно-групповые интересы: талантливый — значит свой, а чужой — значит барахло). И я бы на месте людей, которые на сегодня определяют литературный процесс, озаботилась именно этим. Воспитывать в себе дар различения без справки. Собственно говоря, профессия (любая) прежде всего обязывает человека к этому. Если человек — механик и если он не различает, машина испорченная (как говорят шоферы, «убитая») или она еще поедет, то, значит, ему просто надо менять профессию. Вот и все». Золотые слова.
     Так плодятся дутые репутации, калифы на час; но лицом к лицу известно чего не увидать. Впрочем, на этот счёт я спокоен: в конце концов, публикации, «громкие права» и вообще литературный процесс, да и любая слава не имеют никакого значения в сравнении с существом поэзии. Никакого. Процитирую ещё слова Алексея Пурина из его замечательной книги «Листья, цвет и ветка» (одна из немногих книг о поэзии, которую прочитал дважды не отрываясь): «Качество литературной жизни всегда одинаково третьесортно и с качеством текущей литературы не имеет почти ничего общего. Просто через некоторое время оказывается, что Булгарин, Слепушкин и Греч - не самые главные персонажи. Только вот, посочувствуем мы, Пушкину или Баратынскому от того не легче».
     Но только ощущение разговора не с человеком, а с провиденциальным собеседником, делает стихи поэзией, а трезвое понимание того, что тебе не положено от природы (например, надежды на человеческое понимание, как с этим ни сложно – и почти невыносимо – смириться; речь не об отдельных моментах согласия-несогласия, но в целом – о внутреннем «чувстве отдельности»), и умение отделить главное от наносного - составляет зрелость.