Пространство живой разговорной речи отличается необычайным природным многообразием. Жизнь речевых жанров повседневности как “относительно устойчивых тематических, композиционных и стилистических типов высказываний”1 сродни жизни растений, животных, грибов.

На разных этапах развития национальной речевой культуры существуют жанры широко употребительные, имеющие внушительную “популяцию” и обширный “ареал” распространения. Но встречаются также жанры “редкие” и “исчезающие” — деградирующие в своём словесном воплощении либо мало частотные по употреблению.

По аналогии с Красной книгой (англ. Red Data Book) – аннотированным списком редких и находящихся под угрозой исчезновения растительных и животных видов —впору приступать к составлению “Красной книги речевых жанров”.

В современном издании Красной книги присутствуют два основных блока: 1) виды, находящиеся под угрозой исчезновения (пребывающие в критическом состоянии, находящиеся под угрозой исчезновения и находящиеся в уязвимости); 2) таксоны низкого риска (зависящие от степени и мер охраны, близкие к переходу в группу угрожаемых и таксоны минимального риска). Особняком размещаются две категории, не имеющие непосредственного отношения к проблемам охраны: полностью исчезнувшие и сохранившиеся только в неволе.

Попробуем применить подход описания животного и растительного царств к сообществу речевых жанров.

Салон – тусовка

Уход тех или иных устойчивых форм на периферию жанровой системы имеет множество причин. Преимущественно – внелингвистического (социокультурного, политического, психологического) характера: смена парадигмы массового языкового сознания, изменение идеологических и ментальных установок, распад отдельных социальных и субкультурных групп, утрата тех или иных жизненных реалий.

Так, в период сталинских репрессий под угрозой вымирания оказались такие речевые жанры, как личный дневник и частная переписка.

Несподручно писать дневники.
Разговоры записывать страшно, —

красноречиво свидетельствуют о том страшном времени стихи Бориса Слуцкого. Одновременно возрастает популярность жанров “карательных”: правят бал доносы, выписываются бесчисленные ордера на обыск и арест, повсюду глаз натыкается на списки расправ.

Это было одно из прав
у живых, у остающихся
читать списки расправ
и видеть читающих рядом, —

находим у того же Слуцкого2.

Между тем невероятные гибкость и пластичность нашей языковой системы препятствуют полному вытеснению или распаду устойчивых типов высказываний. “Нет, весь я не умру”, – гордо заявляет ущемлённый временем речевой жанр и, поразмыслив, “чем может он любезен быть народу”, отливается в новую словесную форму или переходит в иную стилевую нишу.

Таким стойким и упорным жанровым организмом оказалась, например, светская (салонная) беседа.

Вошедшая в русскую дворянскую культуру в середине XVIII столетия с усвоением европейской речевой традиции, безмятежно процветавшая в XIX веке и дожившая до начала XX, салонная беседа трансформировалась в застольную (или – в обиходном определении – “кухонную”) беседу. Разговоры на коммунальных кухнях, дружеские посиделки и долгие диалоги “за жизнь” – излюбленные способы времяпрепровождения советских людей. А, например, такой частный субжанр салонной беседы, как исторический анекдот, благополучно перешёл из отряда речевых в лагерь литературных жанров.

Как известно, постиндустриальная культура безжалостна к культуре речевой – и вот в начале нового века мы не без горечи наблюдаем, как уже кухонная беседа вытесняется из ареала новыми жанровыми формами, вызванными к жизни новыми социальными ситуациями. Возникает, например, жанр “разборки при автомобильной микроаварии”, вызванной столкновением машин3.

Собственно же “кухонная” беседа вытесняется заимствованным из англо-американской речевой культуры и переосмысленным в системе постиндустриальных ценностей её эквивалентом – small talk (букв. разг. “дружеская болтовня”; прост. “трёп”)4. Причём в российском разговорном обиходе этот жанр утрачивает исконно присущий ему аристократический лоск. В данном контексте очень показательно сопоставление стилистической окраски и оценочного значения понятий “свет” в XIX веке и “тусовка” в XXI. Однако и утратив светский блеск, этот жанр всё равно не исчезает полностью – скорее мутирует и трансформируется.

Получается, что риск полного исчезновения какого-либо устойчивого типа высказываний достаточно невелик, и в “Красной книге речевых жанров”, очевидно, будет отсутствовать раздел “Находящиеся под угрозой исчезновения”. Что же касается группы “низкого риска”, то она, вероятнее всего, будет представлена жанрами, активно вытесняемыми другими устойчивыми типами высказываний либо претерпевающими диффузность и гибридизирующими.

“Женщина! У вас чулок порвался!”

В русской речевой культуре последнего времени одним из таких “таксонов низкого риска” можно считать, например, микрожанр обращения.

Желая привлечь внимание прохожего на улице, обратиться к незнакомому человеку в транспорте, учреждении, магазине, мы нередко испытываем затруднение или неловкость именно из-за отсутствия в ряду формул современного русского речевого этикета адекватных официальных обозначений адресата.

Принятые в XIX веке формы обращений “сударь”, “сударыня”, “барышня”, “дама”, “господа” или распространённые в советскую эпоху “товарищ”, “гражданка” оцениваются как вышедшие из активного обихода и воспринимаются в лучшем случае как архаичные, в худшем – как неуместные. Либо используются в ироническом ключе. Подобные обращения, если ещё и встречаются в речи людей старшего поколения, всё равно, подобно зубрам в Беловежской Пуще, оказываются изолированными от живого словоупотребления.

“Улица корчилась, безъязыкая, и, помучившись, выход нашла. Женщина! У вас чулок порвался! Мужчина! Сдачу забыли!..” – так образно описывает сложившуюся речевую ситуацию писательница Н. И. Ильина. Однако дифференцирующие адресата по гендерно-возрастному признаку обращения “мужчина” и “женщина” оцениваются литературной нормой как сниженные, просторечные, а потому не рекомендованные в официальном общении.

Озабоченные проблемой публичных обращений, российские учёные умы 1970-х экспериментировали с внедрением в повседневную речевую практику словоформ типа “люджен(-а)” (женатый мужчина / замужняя женщина), “дариня” (= дарующая жизнь), “берегиня” (= берегущая жизнь) – в качестве публичных обозначений незнакомых адресатов. Благо подобные лексические монстры были отторгнуты живой речью. Иначе сейчас было бы не избежать высокопарных воззваний в духе старика Хоттабыча к Вольке Костылькову: “благословенный”, “драгоценнейший”, а то и вовсе “вратарь моей души”.

В настоящее время функцию привлечения внимания незнакомого человека в общественном месте нередко выполняют формы вопроса (“Можно у вас спросить?”, “Нельзя ли к вам обратиться?”, “Вы не знаете…?”) или просьбы (“Скажите, пожалуйста…”, “Объясните, пожалуйста…”). Иногда можно услышать фамильярные реплики привлечения внимания (“Слышь, друг!”, “Эй, парень!”). Но чаще всего в роли публичных обращений сейчас выступают формулы извинения (“Простите, пожалуйста”, “Извините меня”). Как отмечает признанный специалист в области речевого этикета Н. И. Формановская, “удобство этого способа привлечения внимания состоит в том, что говорящему не надо распознавать социальные признаки партнёра: его пол, возраст, социальное положение и т. д.”5.

Таким образом, в повседневной коммуникации извинения используются как своеобразные заместители или “протезы” обращений. Костыли для инициации разговора с незнакомым человеком.

При этом трудности выбора адекватной и уместной формы обращения возникают не только в спонтанной беседе, импровизированном диалоге, но и в ситуациях типовых, стандартизированных, а значит, казалось бы, и жёстко регламентированных с точки зрения отбора этикетных формул.

Например, необходимость напрямую обратиться к школьникам нередко вызывает замешательство начинающего учителя.

“Я только что поняла, что для них нет даже точного слова. “Подростки”, “юноши”, “ученики”, “ребята”, “подрастающее поколение”, “дети” – все эти определения оскорбительны, снисходительны, ходульны или же просто неточны”, – сетует героиня известного “педагогического” романа Б. Кауфман “Вверх по лестнице, ведущей вниз”.

“Я вас люблю” – чего же боле?

Претендентом на одно из почётных мест “Красной книги речевых жанров” можно также считать объяснение в любви.

Сообщение о переживании возвышенных чувств, заявление об их серьёзности, уверения в преданности объекту симпатии – как всё это происходило раньше?

“Я люблю вас навек и безвозвратно и никого не люблю, кроме вас. Я хотел вам это сказать, узнать ваше мнение и просить вашей руки, потому что я и не богат и чувствую, что готов на все жертвы”, – клянётся “дрожащим голосом и стиснув руки” Аркадий Катерине Сергеевне в “Отцах и детях”.

“Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет; посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить – о, да тут с ума сойдешь!” – горячечно объясняется гончаровский Обломов с Ольгой Ильинской.

А как это происходит сейчас?

Жанр объяснения в любви редуцируется до “Я тебя люблю!” – предложения простого, повествовательного, восклицательного. Ещё достаточно распространённого в употреблении, но слабо распространённого грамматически.

Кроме того, в сценарии любовного признания всё более актуализируется визуальный план в ущерб собственно словесному.

“Коля! Любит! Олю!” – кричат выведенные краской из баллончика восклицания перед дверью подъезда, где проживает предмет увлечения. “Светочка, люблю тебя, родная!” – выкладывает фразу из живых цветов счастливый юный папаша перед окнами роддомовской палаты.

“Маша – мечта всей моей жизни!” – заверяет дополненный громадным фотоизображением плакат на щите дорожной рекламы.

“Люблю!” – лаконично свидетельствует написанное крошечными буковками на метровой “валентинке” признание известного поп-исполнителя своей возлюбленной…

В “Красной книге”, среди прочих описательных рубрик, имеется позиция “Конкуренты, враги и болезни”. Применительно к любовному признанию одним из таких “врагов” можно считать компрессию слововыражения, усечение формы при обеднении содержания высказывания. В текстовом воплощении речевой план заметно ущемляется визуальным, тогда как именно в этом жанре очень важен факт непосредственного произнесения, проговаривания!

В результате лично произнесённое объяснение в любви становится в “Красной книге речевых жанров” одним из претендентов на статус уссурийского тигра. Весьма печально, ведь признание и объяснение в любви относятся к речевым жанрам, которые явно улучшают, гармонизируют отношения между людьми…

За что ж нам пить?

В современной культурно-речевой ситуации ещё одним уязвимым жанром бытового красноречия можно считать тост (застольное слово).

С одной стороны, заметно сокращаясь в содержательном плане, современная застольная речь имеет того же “врага”, что и любовное признание. И от витиеватых описаний заслуг адресата, нередко в аллегорической и сюжетной форме, тост последовательно деградирует к примитивному простейшему микроорганизму “Ну, за”.

“Традиционно человек, произносящий тост, тамада, находится в центре застолья и космоса, вокруг которого стихают голоса перед вкушением даров универсума, – замечательно сформулировал поэт Алексей Парщиков. – Что скажет тамада, всегда волнительно: ему дано право представить собравшимся героя, интерпретировать его curriculum vitae, высказать оценки, нарушающие табу, в конце концов “отпустить грехи” виновнику и подтвердить это общим причащением к напиткам и кухне”6.

Современный тост из речевого центра застолья постепенно перемещается едва ли не на периферию, уменьшаясь до инфузории-туфельки (“Ну, за…”). Инфузории не грозит попадание в Красную Книгу. Но предельно минимизированный современный тост – всего лишь жалкий осколок неисчерпаемого, казалось бы, бокала застольных речей, еле слышный отголосок эха древних пиров.

Таким образом, современное застольное слово практически полностью утрачивает когда-то по праву присвоенный ему сакральный статус, ибо в любой национальной речевой культуре “сам по себе этот речевой жанр напоминает молитвы, в которых человек сначала обращается к Создателю о ниспослании всевозможных благ, а затем отпивает божественный напиток – причащается. Тост – форма общения с Богом, благосклонностью и помощью которого человек стремится заручиться, начиная или завершая какое-либо важное дело”7.

С другой стороны, жанр застольного слова подтачивается “болезнью” разрушения системы использующихся в нём поэтических фигур. Ведь вполне очевидно, что “произнесение тоста за большим пиршественным столом – ответственное и отнюдь не простое дело, воспринимаемое как своего рода экзамен, прохождение теста на социальную зрелость и значимость человека8”. И знания стандартных тостовых формул и застольных выражений для успешной сдачи такого экзамена оказывается явно недостаточно.

Между тем организующие и образность, и целевую направленность тоста оригинальные сравнения, запоминающиеся метафоры, яркие эпитеты неуклонно сдают позиции безликим штампам…

Письмецо в конверте погоди – не рви…

Угроза разрушения нависла и над эпистолярными жанрами.

В сфере частной бытовой переписки развёрнутое высказывание всё чаще заменяется короткой репликой (чаще всего – согласия или возражения, одобрения или порицания). Сопоставляя современную коммуникативную ситуацию с недалёким прошлым, можно провести такую аналогию: предпочтение сжатой реплики развёрнутому высказыванию – примерно то же самое, как если бы в прошлом веке послание вытеснилось телеграммой.

Наиболее наглядно и последовательно эта тенденция заметна в сфере виртуального общения. Так, с распространением Интернета получивший, казалось бы, второе дыхание в бесконечной гонке за выживание эпистолярий (в форме электронного послания, e-mail) довольно быстро сдал позиции кратким высказываниям оперативного реагирования в блогах, чатах, ICQ и пр. Монумент римского форума раздробился на интернет-форумы.

Одним из наиболее “пострадавших” эпистоляриев оказалась поздравительная открытка.

С одной стороны, налицо явно позитивные тенденции. Родились не только новые словесные формы, но и новые технические способы поздравлений: музыкальная открытка, анимационная открытка, бегущая строка по ТВ, мобильная услуга смс-поздравления. Появились дополнительные поводы и задачи, давшие жизнь новым жанровым разновидностям: поздравление-признание, поздравление-напоминание, поздравление-розыгрыш.

С другой стороны, текст открытки нынче всё чаще напоминает стандартизированную “отписку”. В последнее время и вовсе стало модным размещать внутри поздравительного бланка уже готовые тексты.

В результате обмен поздравительными текстами сейчас переживает едва ли не коммуникативный коллапс. Попытка преодолеть стереотипность формулировок и усилить их личностную ориентацию (путём поиска нетривиальных формулировок, привлечения специалистов-текстовиков, экспериментов с внешним декорированием) оказывается почти противоположной ожидаемому результату. Утрачивая прямую адресность, поздравительная открытка становится всё менее способна соответствовать своему прямому назначению, деградирует в безликое и формальное приложение к подарку.

Так красивый ритуал вырождается в китч. Так праздничность убивается рутиной. И выходит почти как у Бродского в стихотворении “Ниоткуда с любовью”:

…Черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже,
не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует…

Но Бродский-то писал о неразделённой любви, а тут получается – вообще ни о чём: “черты лица” жанра поздравления стираются штамповкой.

И скучно, и грустно!

Возможно ли такое изменение российской социокультурной ситуации, при котором произойдёт активное возвращение распадающихся или малоупотребительных жанров в повседневную речевую практику, и прирастёт ли “Красная книга” зелёными листами – покажет время…

Примечания

1 Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. – М.: Русские словари, 1996. Т. 5. – С. 165.
2 Подробнее об этом см.: Гиндин С. “Анекдоты боялись, и шепот страшился...”: Речевая практика сталинского времени в стихах Бориса Слуцкого: Материалы к уроку // Первое сентября. 2004 // http://rus.1september.ru/2004.
3 См. об этом: Седов К. Ф. Жанровое мышление языковой личности (о риторике бытового общения). – 1999. – С. 120.
4 Ср. определения small talk в разных источниках: 1) “пустой, бессодержательный, светский разговор” (Мюллер В. К. Англо-русский словарь, 1990); 2) “болтовня, (лёгкая) светская беседа” (Гальперин И. Р. Новый англо-русский словарь, 1979); 3) англ.“light conversation on unimportant or non-serious subjects” – лёгкая беседа на незначительные или несерьёзные темы (The Longman Dictionary of English Language and Culture, Addison Wesley Longman, 1998); 4) англ. “conversation about everyday and unimportant social matters” – беседа на бытовые и незначительные светские темы (Oxford Advanced Dictionary of Current English by A. S. Hornby, 1998).
5 Формановская Н. И. Русский речевой этикет: нормативный социокультурный контекст. – М.: Русский язык, 2002. – С. 59.
6 Парщиков А. Несколько слов о “Бетонных голубках” // Голынко-Вольфсон Д. Бетонные голубки / Предисловие И. Кукулина, послесловие А. Парщикова. – М.: Новое литературное обозрение, 2003. – C. 211–218.
7 Бгажноков Б. Тост – это торжественная клятва перед народом // “Газета Юга”, № 52(617), 29 декабря 2005.
8 Бгажноков Б. Указ. соч.