Об авторе | Владимир Станиславович Елистратов родился в Москве в 1965 году. Переводчик, поэт, прозаик, эссеист, публицист. Доктор наук, заслуженный профессор МГУ. Преподает риторику, семиотику, историю литературы, современный русский язык, культуру речи, лексикографию. Автор книг «Арго и культура» (1995), «Толковый словарь русского сленга» (2010), «Словарь жаргона русского капитализма начала XXI века» (2013) и др. и более 700 публикаций в периодике. Лауреат премии имени Шувалова I степени.

Сначала — небольшой научно-публицистический экскурс. Так сказать, блиц-пропедевтическое вступление.

Есть такое лингвистическое понятие — «креольский язык». Лингвисты понимают этот термин по-разному. В целом креольский язык — это язык смешанный.

Ну, например, англичане появились на Ямайке. Местное население стало общаться с англичанами — получился некий ямайско-английский гибрид — язык джагватаак.

Испанцы появились на Филиппинах — получился язык тернатеньо, кавитеньо и замбоангеньо.

Есть франко-гваделупский креольский, португальско-кабовердийский креольский и т.д. и т.п. Их десятки, всяких сранан-танго, хири-мото, джука, сарамакка…

Часто в основе креольского лежит т.н. пиджин, т.е. язык портовый или плантаторский. Происхождение слова «пиджин» туманно. То ли это от английского «pigeon» в значении «голубь», который как-то непонятно «булькает», то ли это огласовка китайцами слова «business». Неясно. Так или иначе…

Должны же были как-то британские матросы общаться с китайскими грузчиками-кули, а белые плантаторы — с неграми. Помимо того чтоб их регулярно пороть. Вот и получается «пиджин». А потом этот пиджин становится родным для целого поколения отпоротых негров. И получается креольский.

Главное качество такого языка — его простота, примитивность. Выразимся политкорректнее — незатейливость.

Например, по-английски «look» — «смотреть». Если «креологоворящему» аборигену надо сказать «внимательно смотреть», то он использует самую простую и распространенную модель своего родного языка — удвоение корня. То есть «внимательно смотреть» по-креольски будет «лук-лук». Соответственно, «очень хороший» — «гуд-гуд».

Или: «you» — это «ты». «Me» — это «я» (и никаких «I», это слишком сложно!). Значит, что такое «ю-ми»? Нет, это не «ты меня», а «мы». Что такое «ю-ми гуд-гуд»? Правильно: «мы очень-очень хорошие», «нам с тобой классно вместе», «мы суперская парочка», «мы — неразлейвода», «наша с тобой любовь-дружба — это что-то!»

«Ю лук-лук ми. Ми лук-лук ю. Гуд-гуд!»

В принципе получилось трогательное лирическое креольское стихотворение о любви и дружбе. Не хуже Пушкина.

Образование пиджина специалисты называют пиджинизацией, а переход пиджина в креольский — креолизацией. Повторю: главное качество креолизации и пиджинизации — это примитивизация. Принципиальна, и в этом суть, специфика процесса. Креольский — это, так сказать, тупик эволюции языка. Представьте себе: встречаются в порту китайский язык (чьи вершины — Лаоцзы, Конфуций, Ли Бо, Ду Фу т.д.) и английский (Шекспир, Диккенс и дальше по списку, в котором тысячи великих имен), и — устами портовых носителей этих великих языков — начинается общение на уровне «ю-ми» и «лук-лук».

Сейчас это называется межкультурной коммуникацией.

Задумаемся: ведь 99,9 процента всей этой бытовой межкультурной коммуникации на Земле осуществляется именно на таком или почти на таком уровне. Если собрать все, что говорится на рецепциях гостиниц нашей планеты, — это же будет «кошмар-кошмар»… А Ли Бо с Шекспиром — это 0,1 процента межкультурной коммуникации. Удел этаких избранных небожителей. А для остальных, которые где-то, может быть, и слышали о Шекспире, — «Шекспир гуд-гуд». И хватит с него.

Теперь о русском языке и русской культуре. Или, как сейчас говорят, о русской «лингвокультуре».

С точки зрения фундаментальной лингвистики и культурологии (лингвокультурологии) утверждение о том, что русский язык может креолизироваться под влиянием, скажем, английского, некорректно.

Да, существует т.н. ринглиш (или ранглиш) — смешанный, макаронический язык работников офисов и корпораций («кастомайзить», «стартап», «месседж нерелевантен», «плейдедушка», «шоу стареющих микки-маусов» и проч.) Так же, как двести лет назад существовал гибрид «французского с нижегородским». Конечно, нехорошо, когда в национальном языке появляется множество немотивированных заимствований. Но, рискуя впасть в очередную банальность, еще раз повторю то, что повторяют многие специалисты: заимствования не так страшны для русской лингвокультуры (нежелательны, но и не смертельны), потому что запас прочности у нас очень велик и этой болезнью мы уже не раз переболевали.

И тем не менее, если понимать креолизацию не строго терминологически, а именно как процесс примитивизации от скрещивания, или примитивизирующее скрещивание, то надо признать, что определенные участки, зоны, даже поля современной лингвокультуры, причем весьма обширные и важные, стали, как говорят сейчас, «вполне себе» креольскими.

Пожалуй, самое «массовое поле» — это переводы западных (чаще англоязычных) фильмов и мультфильмов. Их объем колоссален. И согласимся: современный россиянин не может не находиться под их влиянием. «К счастью» или «к сожалению» — это другой вопрос.

Подчеркну: опасность и вред несут не сами фильмы и мультики. Качество их варьируется от статуса шедевра до диагноза: «ликующий идиотизм». Я не собираюсь здесь, вслед за Михаилом Задорновым, распространяться на тему «тупых американцев». Количество «тупых людей» и «тупых культурных артефактов» примерно одинаково во всех культурах мира. Про это — скучно.

Я говорю именно о переводах.

Я готов утверждать, что в целом для современной русской лингвокультуры массовые переводы с английского являются огромной опасностью.

Выражусь еще радикальнее, для вящей полемичности: они представляют собой угрозу национальной (национально-лингвокультурной) безопасности РФ.

Опять же: существуют блестящие, гениальные переводчики. Переводы Р. Райт-Ковалевой и ее учеников-переводчиков, наоборот, отстаивают национальную без­опасность РФ. Но, извините за навязчиво-символическую цифру, 99,9 процента переводов в сфере современной массовой культуры приносят явный вред. И в литпродукции, и, особенно, в кинопродукции.

Очень маленький экскурс в автобиографию. Чтобы стало понятно, почему меня так задела тема «креольского кино».

Мой старший сын, родившийся в начале 90-х, заставлял меня смотреть с собой сначала иностранные мультики, затем — всяких «Пиратов Карибского моря», а потом и «Матрицу». Вроде бы — ничего особенного. Все красочно, эффектно. Такие броские кинофантики. Спецэффекты. Актеры неплохие. Не Евстигнеев и Раневская, конечно, с Леоновым и Мордюковой, но ничего. Твердые хорошисты ВГИКа. Но смотреть все это по-русски мне было почему-то совершенно неинтересно. Я еще не понял тогда, почему. Потом старший сын, что называется, «отстал» с кинопросвещением папы: институт, личная жизнь и все такое.

И вот теперь младший сын, родившийся в 2012 году, каждое утро включает детский канал «Карусель» и смотрит мультики. Про какие-то трансформеры, паровозики с лицами эсэсовцев, про дружбу машинок, про пони, про фей… И вот я начинаю снова вглядываться и вслушиваться. Насчет вглядываться — это ладно: ужас, конечно, но если сравнивать с лицами наших граждан в утреннем или предвечернем метро, сойдет. А вот переводы текстов, даже если сравнивать их с речью высокопоставленных чиновников, — слушать не могу.

И тут-то я и начинаю понимать, в чем дело.

А дело в том, что переводная речь в этих самых мультиках не просто кальки или клише или иногда кальки-клише в одном лице. Речь эту можно сравнить с т.н. черной дырой, своего рода пожирателем языковой энергии, всех языковых средств выражения.

Кто-то из известных писателей (не помню) назвал космические черные дыры «гравитационными могилами» и «звездами-монстрами». Мне кажется, что сравнение космических черных дыр с переводными мультиками про трансформеров вполне корректно.

Поясню.

Существуют десятки, сотни, тысячи языковых способов выразить одно и то же. Будь то мысль или эмоция. И — вместе с тем — каждый из этих способов привносит свой оттенок: значения, эмоции, культурного подтекста. И в этом — вся прелесть языка, основной механизм его обогащения и развития. Можно сказать, самообогащения и саморазвития.

Например, я чем-то недоволен, раздосадован. В русском языке есть несколько тысяч междометий, сопровождаемых несколькими же тысячами интонационных мимических, жестовых «оформлений». Насчет «тысяч» — это нисколько не преувеличение.

В «чернодырных» кино- и мульпереводах, помимо сакраментальных «уау» и «уппс» встречается только одна (sic!) калька с английского, а именно — «о нет!». Причем с нисходяще-восходящей английской интонацией.

Это, если условно сравнивать с русской интонацией, похоже на то, как возмущается уголовник Федя, подшефный знаменитого гайдаевского Шурика: «А компот?!»

Казалось бы мелочь, но — «бес (по другой версии — «Бог») в деталях».

«О нет!», предлагаемое нашими переводчиками, — это самая настоящая черная дыра эмоционально-смысловой языковой жизни, «гравитационный могильник» языка.

Я очень много общаюсь со студентами и абитуриентами, пытаюсь отслеживать динамику утраты ими всего богатейшего арсенала русских междометий. И эта динамика впечатляет. Никаких «о Господи!», «да что ж такое!», «вот тебе и на!» или даже «ёлы-палы!».

Не сдается у современной молодежи пока, пожалуй, только вездесущий «блин», а также то, что еще «покрепче».

«О нет!» постепенно убивает все варианты. Уронил книжку — «о нет!», получил двойку — «о нет!», поперхнулся — «о нет!». Вроде бы они резвятся, пародируют, но этот единственный вариант входит, как клин, в мозг. И «о Господи!» оттесняется на периферию, а затем и вовсе исчезает.

И самое печальное: с другими вариантами утрачиваются все остальные эмоционально-культурные оттенки. Ведь «о Господи!», с одной стороны, и «ёлы-палы», с другой, — совершенно разные культурные коды, которые в конечном счете обуславливают богатейшую полифонию, «цветущую сложность» (К. Леонтьев) национальной психологии.

Спрашивается: чем в данном случае «о нет!» отличается от «биг-биг»? Ничем. То же упрощение, та же примитивизация.

И что еще очень важно. «О нет!» — хотя в данном случае это и английская калька — она, тем не менее, словно бы вкрадчиво, настойчиво мимикрирует под исконно русскую единицу.

Ведь «о нет!» было в русском языке и до современных переводов с английского языка, оно фиксировалось и в XIX веке, и в начале ХХ. Но оно занимало скромное, какое и заслуживало, место среди тысяч других.

Такие единицы можно было бы назвать, используя термины современной культурологии, которая всячески обсуждает проблемы национальной идентичности, «псевдоидентичными». Вроде бы и нерусское, а вроде бы и русское. Вроде бы — заимствование, а вроде бы — нет.

Калькирование в XIX веке (преимущественно с французского) чаще всего было вполне оправданным и продуктивным. Карамзинские кальки заполняли лакуны и в конечном счете обогащали язык.

Современное же «креольское» калькирование — «чернодырит» «великий и могучий» и только.

Другой пример (каких можно привести несколько десятков): «мы (ты) сделали (сделал) это!». Или «у нас (меня, тебя) получилось!».

Опять: вроде бы локальный примерчик. Но я в течение нескольких дней утренних просмотров наших переводческих артефактов подсчитывал. Получилось: на более чем сто пятьдесят раз произнесенное «мы сделали это!» только один раз (!) прозвучало «мы это сделали!».

Ерунда? Подумаешь, инверсия… Нет. Происходит сковывание «святая святых» русского языка — свободного порядка слов, который во многом обуславливает интонационное многообразие русского языка.

Еще один, казалось бы ничтожный, но, с моей точки зрения, показательный пример.

Кто-то в голливудском фильме заходит в темную комнату. Этот «кто-то» хочет надеяться, что в темной комнате находится, к примеру, какая-нибудь Джейн. Как интонируется перевод? Входящий говорит: «Джейн?» — с восходящей, вопросительной интонацией.

И только так. Никаких вариантов.

«Сережа?», «Федор?», «Антонина?», «Митрофан?»

Есть не менее двадцати-тридцати русских интонационных оформлений подобных ситуаций. Попробуйте войти в темную комнату, где находится близкий вам человек, и назвать его имя. И, ей-Богу, вы никогда не озвучите это так, как это делается в переводах с «голливудского». Если, действительно, этот человек вам интересен, нужен и дорог.

Но «креольская» черная дыра оставляет только один вариант, «гравитационно» пожрав все остальные.

Быстрее всего креолизируется область междометий, интонации, мимики, жеста. Лексика — устойчивее.

Но все-таки: почему только «получилось» или «сделали»?

«Одолели», «смогли», «оказались в силах», «ухитрились», «умудрились» — все это упорно вытесняется из языкового сознания.

Понятно, что несчастным переводчикам, имеющим дело с валом, грудой, потоком однообразных и одноразовых текстов, приходится переводить весь этот шквал кино- и мультпродукции «на коленке» и «с колес».

Ясно, что переводчик в подавляющем большинстве случаев вынужден переводить с оригиналов, которые уже сами по себе — апофеоз первобытного примитивизма. Сами американцы и англичане называют такой текст «пластиковым».

Но хоть немного надо же постараться. Ведь все это слушают миллионы российских детей и подростков. И, к сожалению, их нельзя заставить не слушать все это: машина трендинга-брендинга-копирайтинга — страшный каток.

И все же…

Давайте «трай-трай», чтобы не было так «бэд-бэд». Ведь наши дети все это «лисн-лисн» и «лук-лук». А им еще «жить-и-жить» в нашей многострадальной стране.

И очень не хочется, чтобы мы из Российской Федерации превратились в Креольскую.