* Написано на основе публичной лекции в Институте филологии, журналистики и межкультурной коммуникации Южного федерального университета 11 октября 2014 года.

В российской поэзии всего много, и кажется, что она сейчас так велика и обильна, как не была никогда. Наше время обычно сравнивают с Серебряным веком, который породил целую плеяду блестящих имён, несколько сотен имён, заслуживающих внимания филологов. Я думаю, что это сравнение правильно с единственной поправкой: в начале XXI века всего стало ещё больше — и крупных имен, и заслуживающих внимания, и художественных поисков, и экспериментов. И кажется на первый взгляд — и мне долго казалось так, — что в современной русской поэзии есть всё, не хватает одного — читателей. Еще бы читателей русским поэтам и тем, кто занимается русской поэзией, — и всё было бы совсем здорово.

Вот цифра, которая, на мой взгляд, заслуживает внимания. Когда я улетал из Москвы 9 октября 2014 года, я забрался на сайт Стихи.ру и обнаружил, что на нем зарегистрированы 591 367 поэтов, которые опубликовали 29 649 317 стихотворений. Как на это реагировать? Варианты — или полный восторг: надо же, какие мы культурные, какие просвещенные, какая мы креативная и творческая нация! — или ощущение ужаса: люди, вместо того чтобы делом заниматься, стихи пишут — причем не только те, кому стоило бы это делать, но и те, кому явно бы не стоило. Впрочем, писать-то ладно, а обнародовать, может, и не стоило бы.

Понятно, мы предполагаем, что из этих 591 367 людей не все талантливы. Давайте предположим, что 1 % талантлив и пишет интересные стихи — это будет примерно 6 000 поэтов. Вообразите действия читателя, когда он видит, что перед ним выстроились 6 тысяч талантливых поэтов. Можно ли это прочесть? Может быть, проще не заглядывать? А в книжных магазинах не подходить к соответствующим стеллажам и полкам, а просто пойти почитать что-нибудь другое? Блока, например, Тютчева – они точно не обманут. Они и сейчас актуальны, всегда живы, всегда с нами. Поэтому современный читатель действительно в сложном, деморализованном положении, хотя у него полное ощущение, что в русской поэзии чего только нет и всего хватает. Тем не менее, на мой взгляд, чего-то современной русской поэзии всё же не хватает.

Сначала две неопровержимые, на мой взгляд, истины. Первая звучит так: жизнь движется единством и борьбой противоположностей. И для того, чтобы жизнь двигалась, эти противоположности должны быть — должен быть конфликт между ними, какие-то напряженные взаимоотношения. А когда всё вокруг хорошо, то история останавливается. Поэтому первое следствие из этой максимы – что-то должно быть нехорошо и не в порядке. И вторая неопровержимая истина: Пушкин – наше всё. Раз Пушкин наше всё, то он нам поможет и разобраться с тем, чего не хватает нашей поэзии. Есть такое стихотворение, называется просто и хорошо «Поэт», я его напомню:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется… — Ну, дальше вы знаете, что.

Вот Пушкин сразу обозначает конфликт – внутренний конфликт — в понимании поэта. С одной стороны, поэт «и меж детей ничтожных мира» «быть может всех ничтожней», поскольку поэт – такое же существо, как и все мы, — грешные, молодые, старые, мужчины, женщины, красавцы, уроды. «Но лишь божественный глагол…» — и он тут же становится другим, особым, непохожим на всех остальных людей. И говорит в своих стихах не простые слова, а божественные глаголы и сообщает нам что-то, что нам не может сообщить ни проза, ни публицистика, ни эссеистика, ни телевидение, ни интернет, — только поэзия. Вот это одновременное соединение высокого, романтического, скажем так, посыла и низменного, житейского в одной фигуре, в одной творческой личности, — оно и держит, и создает великих поэтов. Такое миропонимание было весь XIX век. И Пушкин, помните, говорил в письме Вяземскому о посмертных записках Байрона: «Толпа ликует и радуется, что велик и так же ничтожен, так слаб, как мы. Врете, сволочи! Он слаб и ничтожен, но не так, как вы, а иначе». Т.е. поэт и, соответственно, поэзия – это что-то особое, что-то необыкновенное, то, что идет в наш дольний мир из божьего. Так, действительно, было весь XIX век. И поэты того века – и Лермонтов, и Некрасов, и Тютчев, и Фет – это люди, которые ощущали себя глаголом высших сфер, высших миров, объемлющим весь мир.

В XX веке эта линия продолжилась, совместившись с советской коммунистической идеологией и пропагандой, когда поэт стал рисоваться такой карикатурой на этого избранника небес, плакатной величавой фигурой. И как нормальная реакция, как нормальный протест против этой, уже не горней, а плакатной, картонной фигуры на пьедестале или на трибуне возникло в поэзии чувство протеста против поэта – избранника богов. Мне оно тоже было характерно, хотя я стихов не пишу и обычно говорю, что я не навредил своими стихами русской поэзии. И в культуру вошла мысль о том, что поэт – это частное лицо, это фигура такая же, как все мы. Какие там горние выси? Какие зовы несбывшегося? Какие приветы другого света? Мой любимый поэт А. Кушнер написал тогда, и это было принципиально:

Дали не вижу,
Вижу, как все,
Дерево, крышу,
Дождь на шоссе.
Видишь ли, осень
Вроде лото –
Может быть, восемь,
Может быть, сто…

Что в этих стихах? Во-первых, декларация «дали не вижу, вижу, как все», а во-вторых, сама интонация, ход простых совсем слов, не сакральных, не священных, не возвышенных, передавала тон и путь к обмирщению поэзии. Одновременно работал Б. Слуцкий с его прозаизацией стиха, над этим работали и другие поэты. Стихи здесь – это не что-то оторванное от реальности, поэт — не больше, чем человек, а что-то такое вровень человеческому росту, вровень одноэтажной, двухэтажной застройке, а не каким-то громадам, возносящимся под облака. Вспомним ещё одно стихотворение – «Пророк» Пушкина. Вот вам реплика шестикрылого Серафима у Александра Кушнера:

Он встал в ленинградской квартире,
Расправив среди тишины
Шесть крыл, из которых четыре,
Я знаю, ему не нужны.
Вдруг сделалось пусто и звонко,
Как будто нам отперли зал.
Смотри, ты разбудишь ребенка!
Я чудному гостю сказал.
Вот если бы легкие ночи,
Веселость, здоровье детей…
Но кажется, нет средь пророчеств
Таких несерьезных статей.

Вот точка зрения, которая стала торжествовать в русской поэзии, начиная примерно с 70-х годов XX века и которая в 90-е годы, и особенно в нулевые, окончательно восторжествовала. Поэзия – это частное высказывание частного человека. Может быть, ничтожного, но — частного, такого же, как все мы, который дали не видит, а видит, как все. Cовременная поэзия – это поэзия частных существований частных людей, у которых есть свой опыт, никак не превышающий их биографический опыт, или опыт прочтения тех книг, которые они прочли. Что в результате?

В результате из русской поэзии последних двух десятилетий ушёл масштаб – масштаб большого миропонимания. Масштаб, когда космос, вселенная — космос необязательно физический, космос ведь бывает и духовным — оказались за горизонтом восприятия. А в русской поэзии это было — был Тютчев. Последний поэт масштаба – это Арсений Тарковский:

Я человек, я посредине мира,
За мною — мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост –
Два берега связующие море,
Два космоса соединивший мост.

Вот масштаб: звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас – вот что держит больших поэтов и дает величие их стихам. Кто сейчас так пишет? Никто. Нет этого масштаба. И вместе с масштабом из русской поэзии ушла патетика. Это не единственно важное качество, оно заменилось сниженным синонимом патетического стихоговорения «пафос». У нас говорят «иронический»:

Мне нравится иронический человек.
И взгляд его, иронический, из-под век.

Это Ю. Левитанский. Я тоже иронический человек и, надеюсь, самоироничный.

Вернусь к началу того, о чем говорил, – к единству и борьбе противоположностей. Для того чтобы ирония и самоирония как основной организующий принцип отношения человека с окружающим миром людей, действовали, нужно, чтобы они уравновешивались и оттенялись патетикой. Внимание к своей собственной душе, к своему собственному микрокосму должно поддерживаться, дополняться вниманием к большому космосу, который выше каждого из нас. Проза в стихах важна и нужна, чтобы в стихах другого поэта была уже не проза, а были священные глаголы, божественные глаголы, как у Пушкина. Только тогда возникает какая-то динамика, возникает соотнесение разных сил.

Что мешает современной поэзии и современным поэтам быть услышанными молодым поколением? Сейчас, на мой взгляд, поэзия и молодые люди (а поэзия – это всё-таки дело молодых людей) разведены, разлучены друг с другом, взаимно друг другу неинтересны. И вот вам маленький пример. На протяжении последних лет пятнадцати я преподавал в Литературном институте, вел семинар поэзии сначала в институте, а затем во всех аудиториях, где есть молодые люди. Я обычно задаю вопрос вот какой, я спрашиваю у девушек: «Скажите, пожалуйста, когда за вами ухаживают молодые люди, они читают вам стихи?» 45 лет назад, когда я был таким же студентом, как и вы, это было правилом абсолютно непреложным. И это было в известной степени маркирующим признаком.

Теперь обратимся к серьезным примерам. Года два тому назад я с живейшим интересом обратился к журналу «Знамя». Я взял годовой комплект за 2012 год. Мы в год печатаем 45-50 стихотворных подборок современных поэтов. Допустим, в среднем, каждая подборка – это 6-7 стихотворений. Предположим, мы печатаем 400 стихотворений в год. Сколько среди этих 400 стихотворений, написанных современными русскими поэтами разных направлений, разных поколений, разных манер, посвящены любви? Любви, что движет солнце и светила, как известно, и что всегда была одной из самых главных тем мировой поэзии и русской поэзии в частности. Выяснилось, что из 400 стихотворений два стихотворения безусловно посвящены любви. Четыре – может быть; там такое неясное лирическое переживание, которое, может быть, связано с любовью, а может, и не связано. Что-то такое сложное — сейчас же ведь пишут поэты чрезвычайно сложно, сразу не разберешься. Я пришел в ужас: ну что же молодой человек будет читать девушке во время романтического свидания? Нечего читать из современников. Мы устроили дискуссию. Я попросил ответить поэтов: что случилось с вами, ребята? Почему вы про любовь перестали писать? Ответы были разные, кто-то написал про то, что поэзия очень постарела, что классический возраст в 37 лет, как было в XIX и начале XX в. теперь в литературе считается возрастом ранней юности. Кто-то написал про то, что сейчас жизнь так сложна, что нам не до любви. А мне кажется, что это один из важнейших пробелов в современной поэзии, — отсутствие в ней любовной лирики. И еще вернее скажу — отсутствие стихов ясных. Когда человек пишет о любви, чтобы было ясно, что он пишет о любви, а не сложно выстраивает мыслительную конструкцию, концепт, из которой еще неизвестно, что может произойти. Когда человек пишет о войне, чтобы было ясно, что пишет человек о войне, и что он в этом случае переживает, а не что-то такое — с дискурсом. Это, может быть, главное, чего не достает современным стихам: ясности и прозрачности. Я — за сложную поэзию, я за высоколобую поэзию, я даже за профессорскую поэзию, — всякая поэзия хороша, если это действительно поэзия. Но рядом с нею, рядом со сложностью, должна быть неслыханная простота. И вот этой неслыханной простоты, мне кажется, нам сегодня не достаёт.

Существует такое понятие, как «стиль эпохи». Люди очень разные, всегда в каждую эпоху, в каждом поколении. Тем не менее есть какой-то стиль эпохи, который всех объединяет. Была пора, когда в поэзии доминировала простота. Это, скажем, 60-е годы, было такое явление, которое называлось «эстрадная поэзия». Стихи были достаточно простыми, чтобы их можно было понять на стадионе или в какой-то аудитории. Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Простой, доходчивый, ясный язык — язык, на котором разговаривает если не улица, то по крайней мере университетские коридоры. И там точно понятно, где про любовь, где про войну. Иногда получалось здорово. Но стилям эпохи свойственно меняться — сегодня мы имеем другой стиль. Не знаю, появятся ли в современной поэзии в качестве важной ноты так называемые простые стихи. Надеюсь, что да. Для этого важно, чтобы появился поэт, для которого стихоговорение простыми словами было естественным, как дыхание. И чтобы этот поэт не полез в петлю в 27 лет — как Борис Рыжий.