...Его носили на руках
и вешали портрет.
Ю.Гуголев

Мой первый редактор когда-то сказал мне: поэт похож на поэта, когда он похож на свои стихи. Размышляя, добавила от себя: когда он есть в своих стихах. Так филологов иногда забавы ради перед экзаменом учат не полениться и найти в тексте “Героя нашего времени” все основные части тела Печорина — руки, ноги (чтобы по паре), голову (чтобы — одну). Говорят, некоторых частей недостает. И Печорин на поверку оказывается совсем не человек, но калека, которому, правда, эти отсутствующие части и не нужны. Поскольку ему хватает одной силы взгляда для того, чтобы передвигаться, по ходу повествования овладевать предметами и людьми, и даже пистолет стреляет у него сам по себе (потому что у Печорина если и есть пальцы для нажатия курка, то нигде не сказано, что их пять — причем на каждой из двух рук).

Это, разумеется, история из рода университетских баек, но во всякой шутке, как хорошо известно... Вспомнив про калеку Печорина, возьмусь утверждать, что в стихах современных поэтов (по крайней мере активного, печатающегося в журналах, книгах и альманахах круга авторов) самих поэтов уже очень давно нет. Такая удивительная по силе читательского к ней внимания жанровая вещь, как поэтический автопортрет, практически полностью исчезла из поэтик наших коллег.

“...Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней...”, “На шее мелких четок ряд, В широкой муфте руки прячу...” (Ахматова), “Здравствуй, товарищ! Подай-ка мне руку. / Что? Ты отдернул? Кажись, осерчал? / Глянь на мою, — нет ей места в гостиной, / Я, брат, недаром кустарник сажал...” (Случевский), “Лосем обернусь / в провода / впутаю голову ветвистую / с налитыми кровью глазами. / Да! / Затравленным зверем над миром выстою...” (Маяковский).

Желание описать себя, встроить себя в воображаемый мир стихотворения на глубинном уровне сродни языческому желанию спастись после смерти. Или же, продолжая мысль, после смерти быть возрожденным по тем приметам, что заблаговременно оставишь в текстах.

Похоже, поэтам просто надоело смотреть на себя в зеркало, и в современной отечественной поэзии жанр стихотворного автопортрета теперь задвинут на вторые и третьи роли. Нет, он жив как концепция и потребность, однако поэты старательно пользуются иными способами показать себя в стихотворении, их взгляд перестает концентрироваться на их собственном теле и смещается в область окружающего предметного мира. Так любому человеку, когда он открывает глаза и смотрит, кажется, что они у него размером минимум с два кулака и не видно границ зрения, а вместо головы у него — весь видимый мир, так и поэтам все чаще хочется забыть про собственные шею (нос, брови, рост, вес и густоту волос) и если и оставить собственное изображение в стихах, то скорее как отпечаток — так отпечатывались в иле и потом каменели древние ископаемые кистеперые рыбы. Оставить в стихах не себя, но тень себя; в буреломе и хаосе пастернаковского сада — качающуюся ветку, которую задел скрывшийся из виду герой.

...Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде...
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде.
       (Александр Кабанов)

...Поэзия — театр теней,
Двумерный, эфемерный мир.
Ты ищешь жизнь полней, сочней? —
Иди в бордель, иди в трактир.
Там щупай круглую хурму,
Целуй наполненный стакан,
А здесь нет дела никому,
Ты бледен в гневе иль румян...
       (Григорий Кружков)

И последняя цитата — название маленькой поэмы Аркадия Штыпеля, как будто нарочно придуманное для этой статьи: “Поэма без поэта”.

Поэт, как пират, захоранивает себя, подобно кладу, а читатель, как Том Сойер, ищет его и находит (за шторой, в саду, в кресле, на скамейке — где угодно), но не видит целиком, потому что поэт прочно спрятан в предметах, выражая себя через их бытие, благодаря чему и оживает космос.

Почему это происходит?

Потому что, рискну предположить, автопортрет поэту больше не нужен. Все больше и больше стихи существуют в устной форме, в форме публичного чтения, возвращаясь к своей древней природе передаваемого из уст в уста знания. И поэт, всякий раз представая перед публикой живьем, теряет необходимость описывать себя. Ибо вот он, каков он есть, а слова о том, как он выглядит и каким себе кажется, уже пахнут тавтологией.

“Право же — настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее”, — когда-то совсем по другому поводу писал Чехову Горький. Перефразировав его, скажем: настала нужда в поэтическом — причем нужно очень хорошо понимать, что “поэтическое” в данном употреблении столь же далеко отстоит от поэзии, сколь “сентиментальный” от “сентиментализма”, а “романтический” от “романтизма”. “Поэтическими” могут быть походка, манера говорить, смотреть, есть, не есть (тоже вариант — довольно забавный с точки зрения этикета и психологии. Так, говорят, членам королевской семьи Великобритании запрещено есть на публичных банкетах и приемах, можно лишь пить, — объясняется это присутствием рядом людей с видео- и фотокамерами, которые в любой момент могут запечатлеть искаженную жеванием мимику монаршего лица. Понятное дело, параллель между придворными журналистами и литпапарацци весьма приблизительна, однако в жанровом отношении она существует и влияет на поведение поэтов). Также “поэтическими” могут быть голос (при растущей популярности живого чтения стихов этот фактор становится весьма актуальным — впору преподавателям сценической речи задуматься о том, чтобы расширить контингент своих потенциальных учеников), прическа и даже макияж. Относительно прически, сколько бы смешными ни казались иным мои наблюдения, могу сказать совершенно ответственно: подавляющее большинство поэтесс (и причисляющих себя к таковым) носит челки. Не ахматовские, не цветаевские, но обязательно прямые и густые — причем отрубаются эти челки в любой прическе, даже порой не рассчитанной на этот рискованный эксперимент.

Все это — вторичные признаки поэта, но они первичны для публики и именно по ним сегодня поэты опознаются как поэты, наряду с актерами и телезвездами. Вхождение поэзии в другой культурный дискурс, переход из области книжного бытования в область развлекательных искусств влечет за собой неминуемое огрубление типологических критериев и даже перекодировку, при которой вторичные признаки поэта выходят на первый план — как наиболее массовые и понятные. В принципе, ситуация напоминает, хотя и по иным параметрам, времена социалистического реализма, при том что они давно уже миновали.

Но присмотревшись внимательнее, понимаешь, что важнейшим из искусств у нас до сих пор является кино (ну, с поправкой на время, ТВ), а значит и первая часть знаменитой ленинской фразы верна: пока народ безграмотен.

Тут дело, конечно, не в буквально понимаемой безграмотности, как это звучало в ту эпоху. Дело в безграмотности стилевой и насаждаемой как нечто модное и прогрессивное. Безграмотности высоко грамотных людей, которые, именно уверовав в собственную эту высокую грамотность, позволяют себе хотеть и даже требовать несложных удовольствий рассудка.

Дискретность современной жизни, разорванность сфер труда и досуга, слишком часто встречающаяся работа не по профессии и склонности, но по необходимости материального достатка, порождает понятное и уважаемое стремление современного благополучного человека не иметь комплексов относительно собственного интеллектуального уровня. А следовательно, получать от литературы и — уґже — поэзии (коль этот благополучный свободный человек пришел сюда, к книгам и писателям, а не к музыкантам и рестораторам) мгновенный быстродействующий эффект, как, да простится мне такое сравнение, от хорошего пива, закуренного хорошей сигаретой. Зачем человеку, какому-нибудь менеджеру среднего звена, вкалывающему с девяти до девяти, в редкие свободные дни искать где-то поэтическую книжку, выпущенную тиражом в несколько сот экземпляров, когда можно пойти в модный клуб и там (за деньги или даром) послушать те же самые стихи в авторском исполнении?

Это эффективнее и экономичнее.

Это — “кино”. Важнейшее из искусств.

На поэта сегодня возлагаются ожидания как на фигуру медийную. Именно ее недоставало в негласном реестре кумиров общества, подражательно-порождающих механизмов. Там, где происходит обмен энергиями — между поэтом и читателем, — кому-то третьему вроде бы можно влезть и что-то... продать. И тут обнаруживается едва ли не самая острая проблема современной поэзии: а что там можно продать и кому?

И еще интереснее: как сам поэт чувствует себя под пристальным взглядом пиарщика? Оно ему надо?

Продать можно в лучшем случае книгу поэта. А в самом лучшем — придумать и реализовать такой медийный продукт, как концертирующий поэт (кстати, регулярные фестивали, упостоянивающие составы участников, постепенно это и делают). Будет ездить по городам и селам, читать, отвечать на вопросы... Однако тут мы неизбежно упираемся в банальность: хороший, по-настоящему интересный поэт может быть стар и болен, тем более — некрасив и даже неопрятен. И везти его в иные палестины просто опасно для жизни поэта. Он, конечно, может быть и полной противоположностью, но ведь этого никто не в состоянии гарантировать. Да и кто сказал, что он захочет “концертировать”?

Остается вариант, при котором, как в Большом зале московского ЦДЛ, стихи поэта читают актеры (которых тоже можно забрасывать десантом на сотни километров, были б деньги и желание). Можно даже научить актеров читать без аффектации, имитируя авторскую манеру.

И что же мы будем иметь на выходе?

Мы будем иметь очень странную форму проведения общественного досуга, при которой отчуждение самой поэзии от поэта будет не просто максимальным, но насильственным. Потому что по большому счету никто не имеет права заставить поэта отдаться якобы жаждущему с ним общения народу, отпустить свои стихи на откуп театру, понимаемому в самом широком смысле слова, а самому опять заняться упражнением на тему “пока не требует поэта к священной жертве Аполлон”.

Аполлон сегодня требует все чаще и больше. Аполлон ждет.

Эпоха соцреализма, если мы вспомним ее еще подробнее, знаменита была и вот чем: вакансией Поэта. Да, были и вакансии Драматурга и Прозаика. Даже, полагаю, вакансия Актера. Но вакансия Поэта прельщала более других — своей как бы в веках доказанной уникальностью и обещанием более долгой народной памяти, чем память о служителях прочих муз.

Памятен и парадокс Маяковского с Горьким — и тот и другой писали и стихи, и пьесы, но один считался Поэтом, а другой Прозаиком, в то время как пальму Драматурга рвали друг у друга из рук совсем третьи люди.

С понятием “вакансии Поэта” дело обстоит сегодня сложно: она пуста.

С одной стороны, пустота вакансии — это признак кризиса литературной системы. С другой, если бы на эту вакансию, не дай Бог, кого-нибудь назначили, пора было бы спасаться.

Но как бы то ни было, свободная вакансия Поэта постепенно выдвигается в сферу насущных проблем, из статуса кулуарных цеховых разговоров переходя в статус публичного обсуждения и массмедийной трансляции. Тому подтверждением недавний “поэтический чемпионат”, задействовавший самый древний и очевидный механизм риторического соревнования за звание лучшего среди лучших. В том же ряду и некоторые другие проекты московских арт-клубов, уже успешно реализуемые (как “Критический минимум”, совместный проект Булгаковского Дома и салона “Классики XXI века”. Он был придуман кураторами этих клубов — Андреем Коровиным и Еленой Пахомовой, чтобы свести в очной ставке современных поэтов и современных критиков, пишущих о поэзии) или только планируемые к запуску.

И именно она, эта свободная вакансия Поэта, — цель современного пиарщика от культуры, именно ее должен занять Поэт-Медийная Личность, на которого приятно смотреть, который умеет красиво стоять на сцене и правильно артикулировать.

Чем объяснить весь этот ажиотаж вокруг фигуры бедного стихотворца с его апофеозом “частности человеческого существования”?

Думаю, ответ тут может быть один: желанием героического.

Цитата Горького возвращается на круги своя и гласит, что читателям нужен герой. И герой не лирический, но биографический — читатель хочет видеть перед собой Поэта, наделенного такой судьбой, чтобы эта судьба была достойна его стихов, его места в системе ценностей нашего времени, наконец, чтобы он, благодаря этой судьбе, как новый Байрон или Вордсворт, Шелли или Карл-Мануэль Бельман остался в исторических анналах. Ни больше ни меньше.

Вакансию Поэта сегодня может занять только Поэт-Герой, воздействующий своими поступками на саму жизнь, изменяющий ее.

Интересным образом с этой точки зрения развивается современный западный роман — человеку, который много читает западную литературу, обильно представленную на нашем книжном рынке, нетрудно будет выявить одну особенность многих переводных авторов: они героем своих книг делают вымышленных писателей. Придумывают им фантастические биографии, закручивают целые общественные водовороты вокруг этих несуществующих Героев, и, что удивительно, читая подобные книги, ты чувствуешь, что в реальности-то как раз и не хватает таких писателей. Я имею в виду прежде всего романы Антонии Байетт “Обладать” (в центре повествования — поэт Рандольф Генри Падуб), Челя Вестё “Кристиан Ланг — человек без запаха” (главный герой — прозаик Кристиан Ланг), Майкла Чабона “Вундеркинды” (герой — Грэйди Трипп, тоже прозаик и плюс ко всему еще университетский преподаватель) и многих-многих других.

В российской современной прозе чистых героев-Писателей приходят на ум от силы двое — из “<НРЗБ>” Сергея Гандлевского и из “Виллы Бель-Летры” Алана Черчесова. А дальше опять — магнаты, воротилы шоу-бизнеса, чаще всего — вообще люди без определенного вида занятости, обязательно несчастные и доведенные до истерики самым обыденным ходом вещей, как чем-то потусторонним. Но при этом люди не то что не пишущие — даже не читающие ничего по ходу действа (давно ли вы видели читающего героя?).

Романы, в которых главный герой — Писатель, это не обязательно антиутопии. Фигура Поэта (шире — писателя), установленная в центре того или иного художественного мира, не кренит его ни к милитаризму, ни к торжеству бионики или иного чуда человеческой инженерии. Это — нормальные, полнокровные, чаще всего романтико-реалистические эпопеи о, такой похожей на нашу, жизни, где люди, как в уже приводившейся цитате Кружкова, хоть и ходят по кабакам, но при этом озабочены каким-то ожиданием веры, спасения и смысла всего того, что они делают.

Поэт и просто писатель становится героем западных романов все чаще и настойчивее не потому, что романы эти — филологические (ох, как мы любим приклеивать эту этикетку куда ни попадя!). Он становится героем абсолютно реалистической прозы, потому что он — единственный испокон веку и был им! И только в зависимости от места, времени и ситуации автор вынуждал его произрастать на характере какого-нибудь хлебороба, странствующего рыцаря, разведчика, бизнес-магната, лишь изредка осмеливаясь позволить ему предстать в чистом виде поэта как поэта, писателя как писателя. Вот, к примеру, Бекки Шарп из “Ярмарки тщеславия” или Том Джонс у Генри Филдинга — разве они не поэты? В том высшем смысле поэзии, когда пишут поступками, а не словами, и стихотворение складывается из фантастических событий реальной жизни человека (героя), а не из мертвых образов, рожденных словесной игрой.

Какие поэты вам больше по сердцу? Лично я голосую за Бекки.

Сегодня, как в тех старинных романах, поэт может тоже совсем даже не писать стихов, но при этом оставаться персонажем литературного процесса. И не только потому, что присутствует в посвящениях своих соратников по поэтическому цеху и критических статьях. Он может попробовать осуществить тот единственный подвиг, что осуществить под силу только герою литературному: жить, будто твоя жизнь и есть главное стихотворение. Твоя поэма.

…и еще немного — пение, немного танец.