THE EIGHTEENTH CENTURY: Theory and Interpretation. (Philadelphia). — 2010. — Vol. 51. № 3.

Журнал «Восемнадцатый век», выпускаемый Пенсильванским университетом, один из своих номеров за 2010 год посвятил теме, которую трудно было ожидать от издания, специализирующегося на историко-культурной проблематике. Счи­тается, что о природе суждения скорее в пору размышлять специалистам по ког­нитивным наукам, логикам и эпистемологам, чем историкам и филологам. Тем не менее авторы этого номера делают попытку тематизировать суждение в каче­стве не столько познавательной, сколько экзистенциальной способности. Такое предприятие само по себе не является новым: в философии эта тема тесно связана с понятием «здравого смысла» и образует почтенную традицию, представленную именами Аристотеля, Вико, Канта, Гадамера, Арендт, Лиотара (и это далеко не полный список). Но если не новым, то, по крайне мере, достаточно необычным или даже тревожным выглядит диагноз, который редактор этого номера Вивасван Сони[1] ставит характерной для современной эпохи способности суждения. По его мнению, сегодня мы переживаем кризис суждения, причем настолько острый, что он грозит параличом самой способности его производить.

Разумеется, такой диагноз требует серьезного обоснования. Сони находит его в переопределении самого феномена суждения, содержание которого про­ясняется, когда нам удается отличить его от решения. Всякое суждение должно приводить к решению совершить некоторое действие, но не всякое решение пред­полагает продуманный и доведенный до конца процесс суждения. Так, например, суверенное решение об учреждении политического единства, описанное у Карла Шмитта, не нуждается в таком суждении[2]. Поэтому кризис, который диагности­рует Сони, проявляет себя двояким образом: в отказе от суждения в пользу без­отлагательности некоего решения, с одной стороны, и бесконечном откладывании момента его принятия, с другой. Речь, таким образом, идет о некоей достаточной мере суждения, которой может быть вменена ответственность за совершаемые нами действия. Сони считает, что в условиях современной культуры мера эта чрезвычайно мала, если она вообще может быть обнаружена.

Политика — самая заметная, но не единственная область, где дает о себе знать кризис суждения. Он сказывается также в той огромной роли, которую играют в современном обществе научное знание и экспертная оценка. Мы слишком охотно перекладываем бремя самостоятельного суждения на плечи разного рода специа­листов. «Забота о себе, — пишет Сони, — которая раньше была в ведении филосо­фии и религии, все больше вверяется суждению различных научных экспертов: доктора, психолога, диетолога, личного тренера и т.д. Сегодня нашей жизнью вплоть до мелочей руководят последние научные исследования: вредно мне или полезно есть масло, маргарин, яйца, салат, трансжиры, сахар? Сколько времени я должен заниматься аэробикой в течение дня? Сколько раз в неделю мне стоит на­вещать друзей? Расцвет различного рода исследований по теме счастья, или "по­зитивной психологии", является показательным примером этого явления» (с. 263).

Если точные и эмпирические науки позволяют нам сегодня довольно успешно уклоняться от выработки собственного суждения едва ли не по всем жизненно важным вопросам, что можно сказать в этом отношении о науках гуманитарных? Действительно, именно от них в первую очередь мы могли бы ожидать посто­янной и систематической рефлексии по проблеме суждения. Однако гуманитар­ные науки, по словам Сони, охвачены все тем же кризисом. Они уже давно нахо­дятся под влиянием естественно-эмпирической парадигмы исследования, поэтому им все труднее претендовать на роль серьезной интеллектуальной аль­тернативы. «Ответственность за неуклонную эрозию места и значения гумани­тарных наук в современном университете, хотя бы отчасти, несут сами гумани­тарные науки <...> Если они не смогут вновь поднять значение проблематики суждения и привести аргументы в пользу несводимости суждения к вопросам эпистемологии, они будут прозябать среди других современных научных дисцип­лин, вместо того чтобы занимать ключевую позицию в фундаментальных вопро­сах человеческой деятельности» (с. 266).

Подобные высказывания выдают неудовлетворенность текущим состоянием теории гуманитарного знания, которую их автор, впрочем, и не собирается скры­вать. Сони полагает, что в той мере, в какой гуманитарные науки стремились раз­рабатывать собственную методологию, особые типы исследования, герменевтиче­ские стратегии, ограничивающие влияние естественно-научной эпистемологии, они только усугубляли кризис суждения, а не отвечали на него. Будучи филоло­гом, он выражает сомнение в продуктивности подходов, развитых теоретиками англо-американской «новой критики» и деконструктивизма. По его мнению, эти теории имели своим главным результатом «приостановку суждения» (suspension of judgment). Анализируя работы Клинта Брукса («Ладно сделанная урна») и Уильяма Эмпсона («Семь типов двусмысленности»), он реагирует на то, как клас­сики «новой критики» старались не выносить суждения о «смысле» поэтического произведения, предпочитая обнаруживать в нем скрытые парадоксы и тонкие дву­смысленности. Стихотворение тогда признавалось ими «хорошим», когда оно до­казывало свою сопротивляемость их способности судить о нем. Более благо­склонно Сони оценивает критический потенциал деконструкции в работах Жака Деррида (прежде всего имеется в виду его «Дар смерти»). Описанный здесь опыт «апории» открывает возможность для суждения, которое должно вступить в силу, когда все заведомые правила и заданные схемы окажутся не у дел. И все же «приостановка суждения» остается наиболее заметным эффектом, производи­мым деконструктивистской теорией. Критикуя интерпретацию четвертой книги «Эмиля», предложенную Полем де Маном в его «Аллегориях чтения» и напрямую посвященную проблеме суждения у Руссо, Сони отмечает, что «целью деконструк­ции здесь является возращение к точке абсолютной нерешимости или, точнее го­воря, неразрешимости. Неразрешимость — это не просто нерешительность, вре­менное затруднение, которое нельзя было бы разрешить с помощью суждения; это структурный и неизбежный эффект хорошего прочтения» (с. 270).

Кризис суждения не является событием недавнего прошлого. Своими корнями он уходит в XVIII столетие — эпоху, которая больше, чем какая-либо другая, сумела осознать важность этой интеллектуальной способности и создать наибо­лее утонченные ее концепции. В этом заключается очевидный парадокс, который формулирует Сони и сам же настойчиво требует разъяснить: «Неослабное вни­мание к проблеме суждения в XVIII веке само по себе является самым отчетли­вым симптомом этого кризиса» (с. 272). Есть ли тут логика? Развить склонность к самостоятельному мышлению, безразличному к авторитетам, свободному от суеверий и предрассудков, — весь просветительский проект взывал к способности суждения как единственному условию своей успешной реализации. Вместе с тем, желание просветителей свести к минимуму риски, связанные с ответственностью за ненадежное и потенциально опрометчивое суждение, приводило к тому, что эта способность обнаруживала зависимость от каких-то гораздо более весомых «принципов». Сила «непосредственного чувства» у теоретиков сентиментализма, «нравственного закона» у Канта[3] оказывалась «тяжелее», чем заранее подозре­ваемая в легковесности способность судить самому. Другим способом ее стери­лизации стал математический расчет баланса «страданий» и «удовольствий», сле­довавших за принимаемым решением, который практиковался Бентамом и его учениками. Во всех этих случаях, согласно Сони, мы имеем дело с «уклонением от суждения» (evasion of judgment), которое следует считать одной их двух край­ностей, характеризующих кризис суждения в XVIII в.

Противоположной крайностью была уже известная нам из опыта теории XX в. «приостановка суждения». И поскольку ответственной за нее Сони делает фило­софа, которому, наряду с Аристотелем, мы больше всего обязаны данной темой, это обстоятельство заслуживает отдельного комментария. В самом деле, никто лучше Канта не смог осознать значение суждения в качестве познавательного и критического инструмента. Недаром «Критике способности суждения» принад­лежит почетная роль связующего элемента всей системы его философии. Суж­дение устанавливает связь между гетерогенными порядками мысли и действия, теории и практики, всеобщего и особенного. Но более важно то, что проделанный Кантом анализ «рефлектирующих» суждений (и в частности, суждения вкуса) позволил говорить о возможности производить здравые суждения относительно всякий раз новой, конкретной ситуации без опоры на заведомо известные поня­тия, правила или законы. Эта возможность обеспечивается коммуникативной природой суждения, его неразрывной связью с sensus communis — идеей «все­общей сообщаемости». Иначе говоря, суждение немыслимо без сообщества. Поэтому Ханна Арендт пусть и не без некоторого преувеличения, но вполне спра­ведливо писала о том, что «по ту сторону вкуса, любимой темы всего XVIII сто­летия, Кант открыл совершенно новую способность, а именно суждение»[4], и на­зывала суждение «самой политической из ментальных способностей человека»[5]. Однако, с точки зрения Сони, эти достоинства кантовского анализа были при­обретены слишком дорогой ценой. Суждение безвозвратно утратило связь с объ­ектом, который его провоцирует. Когда мы выносим суждение вкуса (считаем, что нечто является прекрасным или безобразным), мы, согласно Канту, «соотно­сим представления не с объектом познания посредством рассудка, а с субъектом и испытываемым им чувством удовольствия или неудовольствия посредством воображения»[6]. Мы судим об объекте так, как если бы он обладал прекрасными свойствами, хотя на деле нам просто нравится приписывать ему эти свойства. И то обстоятельство, что наше суждение может быть разделено множеством дру­гих людей, не придает ему большей познавательной значимости: оно остается «свободной игрой» воображения и рассудка. «Но что такое эта игра, если не отказ и не приостановка суждения в отношении объекта?» — возмущается Сони и далее пишет: «Суждение о прекрасном — это суждение вовсе не об объекте, но о всеоб­щей сообщаемости состояния сознания, вызванного этим объектом. <...> Счесть объект прекрасным — значит признать и одобрить беспомощность суждения, столкнувшегося с ним» (с. 277). «Рефлектирующее» суждение, в этом смысле, во­обще не следует считать полноценным суждением. А если все-таки следует, то скорее суждением о неудачном опыте вынесения суждения (a judgment about the failure of judgment).

По мнению Сони, введенное Кантом различие между «рефлектирующей» и «определяющей» способностью суждения точно соответствует двум противопо­ложным сторонам кризиса, которые он обозначил как «приостановку» и «укло­нение» от суждения. Для гуманитарных наук, об оздоровлении которых автор программной статьи особенно заботится, большую опасность, конечно, представ­ляет не «уклонение» — отказ от суждения, который не может грозить гуманита­риям по определению, а «приостановка» — чрезмерное увлечение процессом суж­дения. Она служит синонимом самоизоляции и солипсизма современного гуманитарного знания. Сони не отрицает необходимость саморефлексии, но счи­тает, что она должна завершаться выходом из узкодисциплинарного пространства навстречу практике. Такой ход мысли заставляет предположить, что нам предла­гается одна из обновленных версий теории практического знания в духе Гадамера или коммуникативного действия в духе Хабермаса. Однако это предположение не находит подтверждения в тексте статьи. Формулируя проблему суждения, Сони воздерживается от поиска союзников в стане философов и настаивает на том, что эта проблема никогда не получит исчерпывающего теоретического ре­шения: «Суждение работает на самых границах теории. <...> Мы можем размыш­лять над условиями его возможности, как это делает Кант, или предложить фе­номенологическое описание его практики. Но как это было известно Канту и Аристотелю, суждению нельзя научить, хотя ему можно обучиться с помощью примера и опыта. Суждение не может получить адекватного объяснения в кругу теоретических дисциплин» (с. 280).

В этих непростых условиях о своих преимуществах в исследовании никогда полностью не формализуемых свойств суждения заявляет литература. В ней Сони видит наиболее подходящую лабораторию, позволяющую инсценировать практику суждения других людей и упражняться в практике его самостоятель­ного вынесения. Отдельную статью в этом сборнике он посвятил сравнительному анализу опыта суждения в романах «Эмиль, или О воспитании» Жан-Жака Руссо и «Гордость и предубеждение» Джейн Остин. Оба эти произведения примеча­тельны тем, что их герои, вынося суждения по самым различным поводам, одно­временно проходят проверку на способность принимать самостоятельные реше­ния. При этом подопечный Руссо, как считает Сони, эту проверку совершенно не выдерживает, поскольку все его решения заранее продиктованы ментором, в то время как Элизабет из романа Остин (когда она вновь перечитывает письмо Дарси, меняет о нем свое мнение и решает выйти за него замуж) демонстрирует образец суждения, которое позволяет вырваться из плена бесконечной самореф­лексии и завершиться свободным решением.

Этот сравнительный анализ понадобился Сони также для того, чтобы сделать утверждение об обязательном присутствии элемента художественного вымысла (fictioning) в работе всякого свободного и непредвзятого суждения. Герой Руссо потому оказался не способен на такое суждение, что его наставник был категори­чески против использования вымысла в практике воспитания. Другие авторы- участники этого сборника, по-видимому, разделяют убеждение Сони в том, что литература помогает сделать наглядной работу суждения и что некоторая доля вымысла является неотъемлемой частью его работы. Об этом также пишет в своей статье, посвященной анализу «третьей критики» Канта, Клодия Бродски. Она по­лагает, что суждение является не просто одной из познавательных способностей, но такой, которая делает возможной критику как таковую. Не связанное ника­кими правилами, оно обладает метакритическим свойством рефлектировать и трансформировать условия своей работы. Бродски специально подчеркивает роль воображения в деле суждения. Суждение, как считает она, — это, прежде всего, творческая способность. Недостаток воображения может обернуться са­мыми тяжкими последствиями, возможно даже такими, о которых писала в своем известном отчете о процессе над Эйхманом Ханна Арендт. Бродски заключает свою статью тезисом о том, что именно благодаря поэзии «мы открываем в себе способность "судить" о вещах и видеть их иначе» (с. 337). Практика суждения, таким образом, оказывается более связанной с творчеством, чем с критикой, осуждением или вынесением приговора.

В другой статье из того же сборника Тилоттама Райан на материале художе­ственных сочинений Уильяма Годвина реконструирует его взгляды на природу политического суждения.

Отдельного упоминания заслуживает статья Томаса Пфау. Этого автора ин­тересуют стоические корни философии Руссо. В своей работе он стремится пока­зать, как в эпистолярном романе «Юлия, или Новая Элоиза» Руссо инсценирует стоическую практику суждения, критикуя с ее помощью господствующие просве­тительские идеалы. Эта статья представляет собой замечательный образец интел­лектуальной истории или даже археологии суждения. Чтобы распознать «стоиче­ский слой» в рассуждениях персонажей романа, Пфау посчитал необходимым вначале реконструировать аристотелевскую концепцию суждения, которая рази­тельно отличается от современной. Аристотелевское суждение тесно связано с идеей фронесиса, или «практической мудрости», в чью компетенцию входит рас­смотрение вещей изменчивых. По этой причине фронесис необходимо отличать от теоретического знания (эпистеме), имеющего дело с неизменным порядком ве­щей. Кроме того, фронесис — это мудрость, в которой можно упражняться, только будучи членом некоторого политического сообщества и ради блага этого сообще­ства. Современное же суждение в основном связано с идеей самодостаточности процесса познания. От него не требуется ни оправдания практикой социальной жизни, ни тем более политической «прописки». Но прежде чем оно смогло стать таковым, суждение прошло процедуру «воздержания» в школе стоической мысли. «Подкрепленная эпистемологическим методом, стоическая концепция суждения, — пишет Пфау, — содержит значительный аскетический и асоциальный элемент. Теперь суждение, в первую очередь, нуждается в приостановке или (бес­конечно долгой) отсрочке того, что может восприниматься в качестве прежде­временного "согласия" с чувственными впечатлениями» (с. 297).

Возможно, далеко не все читатели этого журнала разделят тревогу Вивасвана Сони по поводу охватившего современность кризиса суждения. Действительно, почему следует опасаться этого кризиса, если без него нельзя представить ника­кой рефлексии на тему суждения, если, как минимум, с XVIII в. он сопровождает эту рефлексию и, наконец, если для констатации состояния кризиса требуется все-таки какая-то способность суждения? Здесь уместно будет вспомнить, что слово «Kplaig» в греческом языке является существительным, происходящим от глагола «Kplvro» — «судить», и его первым значением является как раз «суж­дение», а не бедственная или чрезвычайная ситуация, из которой нужно найти скорейший выход. Тем не менее сказать, что суждение порождает кризис ров­но в той мере, в какой кризис — суждение, значило бы впасть в немецкий идеа­лизм, к которому ведущий автор этого сборника явно не испытывает большой симпатии. Суждение все же, в первую очередь, представляет собой реакцию на сложившуюся неизвестно как ситуацию. Оно предполагает идею принципиаль­ной ограниченности наших знаний о причинах, заставивших нас оказаться в ней. И думается, что Локк был совершенно прав, назвав суждение «способностью, ко­торую Бог дал человеку, чтобы восполнить недостаток ясного и надежного знания в тех случаях, когда его невозможно иметь»[7]. Надежное знание и суждение ис­ключают друг друга. Вопрос сегодня заключается в следующем: часто ли мы в условиях современной культуры, стремящейся обеспечить нас ясным и надеж­ным знанием по всем волнующим вопросам, можем позволить себе роскошь суж­дения? Кризис (если о нем вообще можно говорить) состоит именно в этом. Не в «уклонении» от суждения и, тем более, не в его «приостановке».

На мой взгляд, Сони ошибается в своем диагнозе. «Уклонение» вообще нельзя считать кризисом, поскольку оно представляет обычное положение вещей, когда надежное знание (каков бы ни был его источник) лишает суждение всякой не­обходимости. Что же касается «приостановки», то она выглядит как внутренняя болезнь исключительно гуманитарных наук: «зависая» в саморефлексии, они не в состоянии последовать примеру остиновской Элизабет — отказаться от своих предубеждений и сделать шаг навстречу будущему. Однако в работе Сони случай с Элизабет — это единственный пример суждения, которое имело своим резуль­татом практическое решение. И при всем уважении к английской классике его явно недостаточно, чтобы выбраться из «апорий» рефлексии, в которые нас за­гнали Кант и его последователи в XX в. Кризис гуманитарных наук не вызван пе­репроизводством рефлектирующих суждений. Каким бы плачевным ни выгля­дело сегодня их состояние, они остаются едва ли не единственным местом, где умеют ценить суждения. Но если это место когда-нибудь совсем исчезнет, то про­изойдет это не в результате недофинансирования, а по причине того, что кто-то наконец откроет нам тайну практической целесообразности суждения. Мате­риалы пятьдесят первого выпуска журнала «Восемнадцатый век» обнадеживают в том, что мы еще очень далеки от такого открытия.

__________________________________________________________________________________________________

1) Вивасван Сони преподает на отделении английской лите­ратуры Северо-Западного университета в штате Илли­нойс. Ученик Фредрика Джеймисона. Его недавняя книга «Скорбное счастье: нарратив и политика современности» (Soni V. Mourning Happiness: Narrative and The Politics of Modernity. Ithaca: Cornell University Press, 2010) получила премию Ассоциации современного языка (Modern Lan­guage Association).

2) В «Политической теологии» (гл. II) Шмитт специально подчеркивает, что решение не зависит от своего аргумен­тирующего основания и имеет самостоятельную ценность: «С нормативной точки зрения решение рождается из ни­чего (aus dem Nichts geboren)» (Schmitt C. Politische Theo- logie — Vier Kapitel zur Lehre von der Suveranitat. Berlin: Dunker & Humbolt, 2004. S. 38). Волюнтаристский харак­тер шмиттовской идеи решения и ее отличие от аристоте­левского понятия prohairesis исследует в своей статье один из авторов рецензируемого сборника, Томас Пфау.

3) «Ибо там, где выступает нравственный закон, объективно нет свободного выбора в отношении того, что надо делать» (Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 5. С. 48).

4) Arendt H. Lectures on Kant's Political Philosophy / Ed. R. Beiner. Chicago: University of Chicago Press, 1982. P. 10.

5) Arendt H. Thinking and Moral Considerations // Arendt H. Responsibility and Judgment / Ed. J. Kohn. N.Y.: Schocken Books, 2003. P. 188.

6) Кант И. Указ. соч. С. 40.

7) Locke J. An Essay Concerning Human Understanding / Ed. R. Woolhouse. L.: Penguin, 1997. P. 576.

оригинал статьи (с) Андрей Олейников, 2012