Иглтон Терри. Марксизм и литературная критика. М.: Свободное марксистское издательство, 2009.
«Марксизм и литературная критика» (1976) – первая книга Терри Иглтона на русском языке. Иглтон, крупнейший специалист по теории литературы, литературовед, интеллектуал-марксист, у нас фактически неизвестен (один из нескольких его текстов, переведенных на русский, был опубликован на Рабкор.ру). Кирилл Медведев решил восполнить этот пробел и издал «Марксизм…», пусть и не основную, но все равно важную книгу Иглтона – работы исследователя такого уровня можно и не делить на перво- и второстепенные.
«Марксизм и литературная критика» – ликбезная книжка. Она устроена тематически, предназначена для «начинающих» и дает самое общее представление о том, каким образом говорили о литературе Маркс и Ленин, Брехт и Беньямин, Лукач и Гольдман. В предисловии Иглтон указывает, что книга была написана на волне идей конца 60-х – начала 70-х и предназначалась для «курса кратких вводных занятий», так что ждать от нее откровений не стоит. Откровения будут в увидевшей свет семью годами позже книге «Теория литературы: введение», до сих пор остающейся одной из лучших обобщающих работ по литкритике ХХ века.По слухам, эта значительная работа уже переведена и вскоре должна быть опубликована (хотя нашим издателям, кажется, проще состряпать по собранию сочинений Хайдеггера и Шмитта заодно с Хайеком и Фридманом, чем сделать приличную марксистскую книжку).
Одна из главных задач Иглтона – показать на практике, что марксизм предоставляет адекватную методологию для решения разных теоретических проблем, в том числе и в области литературоведения. У теории литературы нет фиксированного объекта исследований, так как не существует литературы как некой независимой «сущности» с постоянным набором качеств. Вопрос о том, что является и что не является литературой – всегда исторический и, следовательно, идеологический: никакого «научного» определения литературы не существует. Соответственно, и теория литературы, сколь бы абстрактной и независимой от реальности она ни казалась, всегда идеологически и социально обусловлена. Однако в большинстве случаев исследователи литературы маскируют свои классовые интересы и отстраняются от социальных проблем. Как показывает Иглтон, не составляет труда установить корреляцию между тем, что говорил о литературе Хайдеггер и его нацистским ректорством или реакционной идеологией американской «новой критики», трактовавшей произведения литературы как абсолютно независимые, оторванные от реальности тексты.
Можно понять, почему у отечественных гуманитариев разговоры о марксизме и литературе вызывают стойкое отвращение: в Советском Союзе марксизм существовал в недискуссионном режиме и использовался скорее в репрессивных, чем в научных целях. Нет ничего удивительного в том, что главные достижения советской литературной критики стали возможными скорее вопреки, нежели благодаря марксизму – речь в первую очередь о работах Лотмана и Бахтина. (Иглтон по этому поводу заметил, что советский марксизм имеет к собственно марксизму приблизительно такое же отношение, как инквизиция к христианству.) Сегодня в русской академической литкритике найти исследователя, пользующегося марксистской методологией, практически невозможно, в то время как на Западе их пруд пруди. В Европе теория литературы с некоторых пор стала фактически частью междисциплинарных cultural studies, политическая ангажированность которых не вызывает сомнения, – при этом нужно иметь в виду, что сами cultural studies стали возможны благодаря английским литературным критикам-марксистам Рэймонду Уильямсу и Ричарду Хоггарту, а также левому французскому теоретику Ролану Барту (его книга «Мифологии» имела значительное влияние на развитие междисциплинарного подхода в гуманитарных науках). Не случайно американский палеоконсерватор Пол Готфрид в недавно изданной у нас «научно-фантастической» книге «Странная смерть марксизма» фактически приравнивает cultural studies к левой: с его точки зрения, «смерть марксизма» заключается в том, что из политэкономической программы он превратился в программу культурную. «Марксизм» Готфрида мало чем отличается от того самого «советского марксизма», то есть набора догм и общих мест о пролетариате, базисе и надстройке и т.п. И для Готфрида, и для «советских» теория идеологии Альтюссера будет недостаточно марксистской потому, что Альтюссер предоставил надстройке больше автономии, чем ей было отпущено в «Немецкой идеологии». И не имеет никакого значения, что Маркс писал на специфическом языке XIX века, что еще Лукач настаивал на марксистском подходе к самому марксизму, что в ХХ веке появилось совершенно иное представление о субъекте, из которого исходил Альтюссер, и т.п.
Работы Иглтона – характерный пример «культурного марксизма», который не перестает быть марксизмом политическим, совмещает гибкость с ортодоксией и не стесняется ставить под вопрос не только «буржуазные предрассудки», но и заповеди Карла Маркса. Например, в книге, посвященной различным теориям идеологии, Иглтон анализирует классическое определение идеологии как «ложного сознания»: в результате оно оказывается релевантным преимущественно той исторической ситуации (для Германии второй половины XIX века), в которой было разработано Марксом, и, следовательно, нуждается в дальнейшем развитии и уточнении.
Помимо упомянутых работ Иглтон написал еще множество важных книг. Среди прочего – исследования, посвященные Шекспиру, Беньямину, теории трагического, постмодернизму и даже смыслу жизни (одна из последних его книг называется «Смысл жизни: Очень краткое введение»). Остается надеяться, что хотя бы часть из них увидит свет на русском языке, а пока нужно еще раз отдать должное Кириллу Медведеву и его «Свободному марксистскому издательству»: он сделал то, что надо было сделать уже давно.
Занятная статья. Можно долго обсуждать сказанное авторами. Но апологетический посыл ясен, а ответить можно следующее: 1) конечно, взгляд на мир через призму марксистской философии имеет право быть. Можно и на историю смотреть через призму диалектики производительных сил и производственных отношений – это полезно, но нужно помнить, что только этим история не исчерпывается. Или мы не поймем феномен империи Чингисхана, ибо примитивный способ кочевнического хозяйства не изменился; производственные отношения не претерпели никаких изменений. Т.е. вроде бы предпосылок для исторического катаклизма с марксистской т.з. не было, но катаклизм место имел. Адекватна многофакторная модель, учитывающая многие влияния. И культурные в т.ч. Аналогично и в критике. Но нужно понимать, что у нас сейчас едва ли возможен соцзаказ на марксистские как литературу, так и критику. Власти предержащие – это ставленники сколотивших состояния в лихие годы дикого капитализма; их задача – созранить и приумножить; вопрос обострения классовых отношений для них больной; и заинтересованы они в отсутствии у марксизма как мировоззрения шансов реабилитироваться. Благо он сделал все, чтобы себя дискредитировать донельзя.
А главное зло, которое принес марксизм – оно даже не в терроре на госуровне. И не в тенденции быть необсуждаемой догмой. Все это ушло, но осталось главное: воинствующий материализм, в вульгаризированном виде попавший не в лучшее время не в лучшее место и не в лучшие руки и головы. И выразил сие идеально еще Булгаков в «Собачьем сердце»:
«Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует».
Это ли не императив потребительского общества, в котором живем? И как это перекликается с мнением модного Сартра: что основная идея экзистенциализма сформулирована Достоевским: «если Бога нет, то все дозволено».
2) А почему есть какой ни на есть соцзаказ на экзистенциалистов этих - Сартра, Хайдеггера и пр.? В конце концов, философия – это динамичный процесс обсуждения ряда давно сформулированных фундаментальных проблем. И нередко случается так, что вроде бы давно вышедшее из моды мнение вдруг обретает новую жизнь; развивается уже на качественно ином уровне; посредством усовершенствованного понятийного аппарата; с привлечением всего интеллектуального багажа, накопленного за века. Если мы абстрагируемся от звучных «феноменологических редукций» и «экзистенциальных опытов», мы увидим большей частью обсуждение тех же проблем, что и века тому. И давние концепции вновь вызывают интерес. Мы видели, как Хайдеггер пробудил интерес к Пармениду и его пониманию бытия. А в целом экзистенциализм – разве это не на качественно новом уровне развиваемое учение софистов? С его сформулированным Протагором девизом : “Человек есть мера всех вещей».
Логично, что концепция, где именно человек почитается истинно сущим; именно его «экзистенциальный» опыт – первейший метод познания; а оное носит интуитивный характер; а сущность человека им выстраивается в ходе жизни… Логично, что это актуально для социума, состоящего не столько из личностей, сколько из эго. И им нравится быть истинно сущими. И ввиду сложной жизни, не располагающей к саморазвитию, но щедрой на «экзистенциальный» опыт, «просвещаться» интуитивно (открывая при этом нередко для себя не православное мракобесие, так фэн-шуйную экзотику). И итог мы видим: в соцсетях поголовно интеллектуалы «кажеться» и «нравиться», о знаках препинания умолчим. Хотя иные из них Хайдеггера читали. Страшно представить, что почерпнули.
Это проявляется и в сетературе. Мы видим некое отношение к поэзии со своих колоколен; чаще при полном наплевательстве на литправила и законы. И восприятие соответствующее. Не так важен уровень, как "до мурашек", "зацепило" и пр. А "цепляет" то, что ближе к телу; т.е. дело 10-е - как это написано; важно, чтоб совпадало с "экзистенциальным" опытом читателя. А он чаще мелкомещанский. Отсюда отсутствие интереса к чему-то выходящему за пределы не самого широкого круга интересов. И отсутствие больших поэтов уже лет 40 - я не вижу нынче фигур масштаба Высоцкого, Бродского, Вознесенского. Современную прозу знаю хуже, но и тут не вижу глубин Пастернака; языка Бабеля, Зощенко, Ильфа-Петрова; феноменов масштаба Шолохова и Булгакова. И никакая критика тут не поможет - ни марксистская, ни экзистенциалистская. Ибо таков социум; другого в ближайшее время не будет. Сколько ни ставь под сомнение его предрассудки - буржуазный характер оных скорее акциденция, чем сущность. И как раз марксизм тут не в состоянии поставить верный диагноз: деградация социума не зависит от производственных отношений.
И что касается этого номиналистского тезиса: "не существует литературы как некой независимой «сущности» с постоянным набором качеств".
А решена ли в самом деле окончательно так будоражившая умы в средние века проблема существования универсалий?) С тем же успехом можно высказать столь же безапелляционно нечто вроде «нет Бога как творца мира как некой «сущности» - и часть аудитории останется при своем мнении. Ибо в касающихся умозрительного вопросах невозможно что-то строго доказать или опровергнуть.
Существуют ли идеи? Существуют ли «общие» или вторые сущности Аристотеля? Сейчас этот вопрос не дискутируется, но завтра, возможно, его вновьподнимут на качественно новой основе; Хайдеггер выйдет из моды; а критики будет вполне серьезно говорить об идее лирики как эталоне и проверять произведения на предмет соответствия ей– будущего не знает никто. Более того.
«Парменид сказал: b– Как восхищает, Сократ, твой пыл в рассуждениях! Но скажи мне: сам-то ты придерживаешься сделанного тобой различения, то есть признаешь, что какие-то идеи сами по себе, с одной стороны, и то, что им причастно, с другой, существуют раздельно? Представляется ли тебе, например, подобие само по себе чем-то отдельным от того подобия, которое присуще нам, и касается ли это также единого, многого и всего, что ты теперь слышал от Зенон? – Да, – ответил Сократ. – И таких идей, – продолжал Парменид, – как, например, идеи справедливого самого по себе, прекрасного, доброго и всего подобного? – Да, – ответил он. c– Что же, идея человека тоже существует отдельно от нас и всех нам подобных – идея человека сама по себе, а также идея огня, воды? Сократ на это ответил: – Относительно таких вещей, Парменид, я часто бываю в недоумении, следует ли о них высказаться так же, как о перечисленных выше, или иначе. – А относительно таких вещей, Сократ, которые могли бы показаться даже смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая внимания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для каждого из них признать отдельно существующую идею, отличную от того, к чему прикасаются наши руки? d– Вовсе нет, – ответил Сократ, – я полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обращаюсь к вещам, о которых мы сейчас сказали, что они имеют идеи, и занимаюсь тщательным их рассмотрением. e– Ты еще молод, Сократ, – сказал Парменид, – и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по молодости, еще слишком считаешься с мнением людей» (Платон, Парменид 130с-d)
«И я, со своей стороны, удивляюсь тем платоникам, которые знание обо всем - я имею в виду и атомы, и то, что противоречит природе, и вообще дурное – на счет ума и потому полагают, будто у всего перечисленного есть умные парадигмы» (Прокл, Платоновская теология, 1.21)
Столь ценимый Хайдеггером Парменид и Платон в столь ценимом им же диалоге Cофист, 257b-259b, вполне серьезно излагают предпосылки учения об индивидуальных идеях мелких частностей, каковые не всегда легко объяснить, как пытался Плотин, неудачной актуализацией; и даже об «антиидеях». Правда, как ни странно, следов обсуждения такого занятного почти не дошло до нас; самый минимум:
«В самом деле, согласно "доказательству от наук", идеи будут существовать для всего, что составляет предмет науки, на основании "единого, относящегося ко многому", <получатся идеи> и для отрицаний, а на основании "наличия объекта у мысли по уничтожении <вещи>" — для <отдельных> преходящих вещей <как таких>: ведь о них <у нас> имеется некоторое представление. Далее, из более точных доказательств одни устанавливают идеи отношений, для которых, по нашим словам, не существует отдельного самостоятельного рода, другие утверждают "третьего человека" (Аристотель, Метафизика, 990b) - и еще пара упоминаний на всю античную традицию.
Но как знать? Вдруг завтра начнут всерьез обсуждаться даже идеи существования литературных недочетов?) Хотя я уверен, что этот вопрос замолчат, как замолчали в древности ввиду капитальной угрозы от него принципу единоначадия в мире. Ибо идеология таки весьма влияет на философию и литературу. И тут с авторами не поспоришь.
