- У меня не очень идет английский, но ходить на уроки я люблю, – говорит мне запинаясь, нескладно, как мастер Йода, белобрысый мальчонка и, оттянув хвост моей кофты трется о нее щекой – ни дать ни взять – словно котенок о ножку стула. И убегает. Я еще пару минут улыбаюсь, поднимаясь по лестнице. Не знаю, что у него, кто-то говорил, что аутизм. Но ребенок и правда необычный, хотя “ребенок” и “обычность” в принципе мало вяжутся между собой.

На прошлой неделе, когда мы под плюсовку распевали залихватскую песню про пиратов из учебника и четвероклашки ликовали как маленький табун самых настоящих морских разбойников, Славик упал под парту и, затыкая уши ладошками, закричал. Я отключила песню на полуслове и, лихорадочно соображая, как быть дальше, пошла к нему.
Класс уже ржал и глумился над его очередным, видимо, “сползти под парту”. Куда деваться, когда маленькие “пираты” и “пиратки” в чернилах или с аккуратно заплетенными косичками превращаются в обычный детский коллектив, где “ура, упал не я” или “так тебе и надо” и много-много всего?.. От скуки учить растреклятые английские буквы до желания на ком-нибудь выместить все, что накопилось после последней несправедливой тройки или вчерашней драки родителей.

В этих сине-черных пиджачках и жилетках они напоминали стайку воронят. И один все-таки выпал из гнезда.

Нужно срочно сделать финт ушами, перенаправить нарастающий хаос. Много всего нужно…И убрать шум. Главное срочно.
Мальчишка уже залез обратно на стул и я стою рядом, тихонько положив руку ему на плечо – хлюпает носом, но мое присутствие его, похоже, успокаивает.

- Во-первых, ничего тут смешного нет… - разворачиваюсь я к классу медленно и чуть угрожающе.
- Он сам виноват! - начинает задиристый Максимка с третьей парты. – Он ручку у Антона спер, а теперь ревет, чтобы все его пожалели!
- Да! - вопит Антошка, злой как “тысяча чертей” и пинает в доказательство парту.
- Моя ручка!… взвивается только что успокоившийся Славик, – он врет! - и снова в слезы…
Несколько голосов, включая девчачьи, просто доливают масла в огонь “пытаясь все мне разъяснить”.
- Ольга Игоревна, он всегда так… сам натворит что-нибудь, а потом плачет!.. Он… он... придурает!
И в классе снова поднимается буря, да что там буря… шторм. А я в эпицентре и не знаю, что делать, кому верить, и ни ума, ни времени нет у меня. И плачет ребенок. А я тут – взрослая, единственная взрослая, которая обязана это прекратить. Но и меня штормит от неразберихи. Ох… Тишины. Как нужна сейчас тишина… Мхатовская пауза и прочитать мораль, и еще раз пауза, чтобы до всех дошло. Но они четвероклашки, а я неудачный учитель.

- Супер-пупер задание! - смотрю, как они навостряют уши, забывая пиратов, разборки и прочее, и недоверчиво, но любопытно постепенно на меня обращаются все четырнадцать пар глаз. Кроме Славика, конечно, он уже перестал плакать и снова ушел в себя, что-то карябая на странице.

- Нарисуйте мне зверюшку. Любую, несуществующую, необычную. Самого классного придуманного зверя, которого хотели бы завести.

Отличный вариант. Ни один ребенок в началке, пожалуй, не устоит перед таким предложением. А у меня будет время. И тишина.

- Оооо…
- Класс!
- Прямо в тетради?
- А чем? Фломастером можно?
- А ручкой тоже можно?
- А своего настоящего, который дома есть, можно?
- А которого мне обещали подарить, можно?
- А если я не умею?..
- А если не придумывается?
- А срисовать можно?
- А что мы с ним делать будем?

- Опишем по-английски, если время останется.

Ура. Почти все наконец-то зашуршали и нырнули с головой в тетрадки и раздумия.

- Славик, ты как? - заплаканный белобрысый Славик снова не хочет смотреть в глаза, только чуть шмыгает, но похоже уже успокоился. Хочется пожалеть его еще немножко, но как? Трогать его боязно. Такие дети и от прикосновения вздрагивают как от удара током, да и я как-то не умею… не привыкла вообще кого-либо трогать.
- Ручка-то твоя что ли была? - спрашиваю тихонько, а сказать хочу – “Да без разницы, чья эта ручка”.
- Моя, - Славик вздыхает тихо, - только сломалась… надо собрать.
И пытается черкать что-то запутанное, но треснувший корпус, увы, не держит обкусанный стержень.
- Сейчас, - иду между рядами, где на листочках, в черновиках и тетрадках диковинные и самые обычные зверюшки: хомячки, собаки, кошки, попугаи и неведомые создания, дорисованные или не очень смотрят на меня с детских страниц.
Беру наугад из подставки с ручками одну, покрепче – за неделю их набирается обычно с десяток – забытых на столах или заброшенных на подоконник. И приношу ее Славику.

А потом, взглянув на часы, произношу свое обычное “Ну, что, зайчики мои. Записываем домашнее задание!”
Зайчики улыбаются, я улыбаюсь им в ответ.

И дребезжа (кто только его придумал, такой дурацкий, резкий?) школьный звонок освобождает меня от задумчивости, а их – от необходимости сидеть за партами. Со смехом, гвалтом и топотом малышня бросается в коридор. В очередной раз чуть не вышибив старую школьную дверь. Я ругаюсь, они веселятся. Им в сущности дела нет, кому ее опять ремонтировать.
Пока я сижу, задаваясь вопросами и пытаясь сбросить с себя усталость, рассеянно смотрю на макушки берез, раскачивающиеся за окнами, в коридоре снова начинается драка. Я ж дежурю сегодня, ах блин! Но вскочив на очередные разборки, так и застываю в дверях.
И смотрю на невероятное.
Девочка, что сидела на уроках у окна, подходит к Славику и, приобняв его за плечи, что-то втолковывает остальным. Убедительно так втолковывает. Дети стоят небольшим полукругом и, как по волшебству, некоторые из них вдруг начинают приближаться к Славику и обнимать его. Не все, конечно.
Но и этого достаточно. Правда, достаточно…

Как сегодня нестерпимо горько. От историй, снов и от всего на свете. Этот август с его неутихающей жарой и звоном кузнечиков. Распустившиеся в палисаднике цветы и желтая луна – всего половинка, ровно половинка.
Я иду через ночную аллею с ее густыми запахами листьев, травы и далекого ночного неба. Тихо шуршат босоножки по старенькому асфальту – мир такой тихий и чуткий вокруг, окутывает то тенью то слабым светом, то уходящем ввысь звоном ночных скрипачей.
О, те далекие фонари у конца дорожки и незамысловатый путь, такой простой, по-настоящему земной, и глубокие дремлющие по обочинам тени.
И эта поющая мягкая ночь на самом исходе лета. И лишь она кажется единственно родной и близкой – тишина и тьма, в чьих бережных и почти неощутимых объятиях я по-настоящему есть. Мир дышит чуть слышно вместе со мной и я растворяюсь в его прохладе, покое и тонким звоне то тут, то там поднимающемся от земли. Порою кажется, что звенит не только ночная трава, но и где-то в кронах лип и рябин рождается тонкое пение. Лишь объятия тьмы возвращают меня к себе… Такой полный штиль, что воздух чуть прохладный, с нотками сладости и горьких пряных трав, оседает на плечах невидимой росой.

Скажи мне, сумрак, сколько еще идти? На какой из тропинок меня хоть кто-нибудь ждет и услышит? Хоть кто-нибудь, понимаешь? До утренней росы, до самого разлившегося по небу рассвета. Я уже не дойду. Я сяду на этот бортик у дороги к фонарям, Бог с ним с платьем… И останусь в этой августовской ночи навсегда. И не моя в том вина, и ничья.
Просто всему на свете приходит конец – и лету, и ветру, и долгому цветению бархатцев и петуний за простенькими досками палисадников. И даже слезам по прошлому, будущему и настоящему. Я заберу эту бархатную ночь с собой, в себе, навсегда. И насовсем останусь в ней – вся без остатка, со всем непрожитым и прожитым, с каждой песней, которую пела, с каждой строчкой, которую писала и которых не написала – все до последней буквы – они мои. И мне все равно, что могло или не могло бы быть там впереди, у меня больше нет ни “потом” ни “однажды”. И эта ночь на исходе лета мне и саван и рай, потому ничего кроме ласковой и равнодушной тьмы все же нет у меня. Ни звезд, ни изгибов задумчивых фонарей, ни замерших деревьев, ни даже звона кузнечиков… Лишь прохладный камень дорожного бортика, старенькое платье и только половинка луны, где-то там, бесконечно высоко и потому нереально близко. Моя последняя половинка.
Как бывает так, что все есть да и нет ничего при этом? Ох бывает, дружок… порой все возможно. На излете лета, на самом изломе пути, между да и нет, в самом центре уставшей души. Там где озеро боли, окаймленное тишиной, еще помнит как луна отражается цельной, именно там еще будут любые сказки.
А вот в этой ночи на обочине – здесь - уже нет. И я не вернусь – возращаться мне стало некуда.
Я стала лунной привратницей в моей беззвучной молитве небытию. Ночь подарила мне связку ключей и половинку луны. Но ни одной из дверей не открыть этими ключами. Хранить и не знать – вот все, для чего я есть.

Все так просто в мире. Ключи от душ. И вечная ночь, что хранит наши тайны. Только в каждом смотрящем на половинку луны оживает вселенная – лишь его вселенная и все же.
В ней признаешь так много своего, что это будет сродни любви. Потому что каждый бывает хоть раз... полуночником на излете лета, а уж одиноким… порой и по жизни.

Карандашу всегда было неловко в таком окружении, а сегодня его вдобавок ко всем бедам ещё и поставили в стакан с фломастерами.
Он сидел там, жмурясь от ярких фосфоресцентных одёжек своих, да что там коллег — просто соседей по тесному стакану. Потому что назвать их коллегами или даже собратьями по бумаге, он не решился бы никогда.
Он же был простым карандашом, самым обычным карандашом на свете — со слегка обкусанным кончиком и полустёртой краской. Даже заточен он был второпях и самой обычной бритвой — не то что цветные, которых холили и лелеяли, и точили аккуратно и бережно, так, что они потом долго могли хвастаться друг перед другом идеально острыми грифелями.
А его — его всегда забывали где только могли: под кипой бумаг, в коробке с фантиками и даже под ковром, откуда его регулярно вытаскивала собака — каждый раз с новыми царапинами на непрочной уже и без того краске.
Он в очередной раз лежал на краю стола и размышлял, как глупо быть простым карандашом. Размышлял о том, что и жизнь все-таки коротка и бесцветна, как и он сам, и давно уже крошится от бесконечных падений грифель.
Чуть повыше, над полкой, жил забавный рассеянный паучок. Вот уже давно он просыпался каждое утро не в силах справиться с непростой, в сущности, задачей: как надеть семь маленьких, подаренных когда-то бабушкой, тапочек, на свои восемь волосатых ножек. Он и бегать пытался быстрее, незаметно меняя тапочки по кругу, и старался сидеть дольше,
задумчиво засунув две ножки в один тапок, пытался даже одну ножку поджимать и прятать — но так передвигаться становилось совсем неудобно. Единственное, что могло его отвлечь по утрам от всех насущных проблем — его собственная звенящая паутина, которая звенела почему-то только у него одного. Он научился так дёргать за тонкие ниточки, что получался целый струнный оркестр. Так он просиживал часами, сочиняя нехитрые мелодии. В такие минуты он забывал не только бессовестно потерянный тапок, но и то, что за окном зима и его паутина бесполезна в такие холода, когда все мошки спят.
Карандаш слушал этот едва различимый звон по утрам и мечтал, как в следующей жизни — а каждый карандаш верит, что есть следующая жизнь — так вот, в следующей жизни он обязательно станет фломастером.
Она сонно приоткрыла один глаз, чтобы понять, откуда доносится звон.
Повела крыльями, вытянула онемевшие от долгого сна ножки и медленно ими пошевелила. Ей снилось что-то такое сладкое и тёплое, что она с удовольствием зевнула и даже хотела повернуться на другой бок, как поняла, что тепло это пришло вовсе не из сна: оно поднималось откуда-то снизу, окутывая блаженным уютным облачком. Ужасная мысль пронеслась в её голове, мгновенно разогнав сон: батарея!
Муха вскочила на все шесть ножек сразу и вытаращила от ужаса и без того огромные глаза. Батареи включают ЗИМОЙ! Её ещё долго трясло от самой мысли, что она - муха, проснувшаяся зимой. Страшнее этого ничего нельзя было представить. Каждый слышал, что зимой можно проснуться, и с этим было связано много сказок и легенд. Страшно было не это: проснувшихся зимой мух больше никто никогда не видел!
Она тоскливо посмотрела на что-то удивительно белое за окном и принялась осторожно жужжать по комнате.
Паучок развлекался очередной мелодией, когда услышал это странное жужжание. Он несколько раз поморгал для верности и на всякий случай сунул две передние лапки в один тапок. К нему приближалась настоящая муха! Раздалось громкое "дзиннь", и муха в ужасе задёргалась в прочной паутине.
— Не дёргайся! — испуганно заверещал паучок. — Ты мне все испортишь!
Муха от удивления замерла.
— Ты с ума сошёл... — выдохнула она, раскачиваясь в паутине. — Ненормальный зимний паук! О горе мне...
— Почему это я ненормальный? — удивился паучок.
— Ты с мухами разговариваешь. Ты всегда разговариваешь с едой?
— С едой? — удивился паучок и вдруг одумался. — Ну, в общем, нет, хотя... — и он страшно смутился, — Но ты мне порвёшь всю паутину!
— А разве ты не для этого её плетёшь?
Паучок смутился ещё больше.
— Вообще-то нет, — тихо признался он. — Она ведь поёт...
— Кто поёт? — совсем растерялась муха.
— Моя паутина... — смущённо прошептал паучок и замолк.
Муха раскачивалась туда-сюда, в голове у неё образовалась полная неразбериха.
— Вот, послушай, — предложил паучок и аккуратно дёрнул лапкой за ниточку.
Раздался тихий жалобный звон.
— Поёт... — прошептала муха. — И что, ты не станешь меня есть?
— Я не ем мух, — окончательно впадая в неловкость, отозвался паучок.
— Ну дела-а-а... — протянула муха. — Нет-нет, не приближайся ко мне! — вдруг запаниковала она.
— Да я и так бы не смог.
— Как это? — муха никак не могла поверить в случившееся.
— Ну, понимаешь... — запнулся он, — у меня вообще-то тапок один пропал.
И он горестно посмотрел на свои ножки, заправленные в один тапок.
— Ну и что, ведь тепло же?
— Тепло, — согласился паучок, — но ведь зима.
Муха окончательно запуталась в таких странных доводах.
— Значит, я могу лететь?
— Да, лети, конечно, — согласился паучок со вздохом. Он подёргал за пару ниточек, и муха наконец-то выбралась из липких объятий.
Покружив для верности по комнате, она осторожно присела на стену рядом с паутиной, на которой суетился паучок, зашивая дырки.
— А знаешь, — сказала муха, — никого больше и нет. Совсем никого.
Паучок кивнул.
— Есть карандаш, но он очень скучный.
— Как это?
— Он целыми днями думает только о себе и все боится, что скоро кончится.
— Правда? — муха призадумалась и погрустнела. — А где он живёт?
— Внизу, — показал паучок на стол, и даже голова у него от высоты закружилась.

Муха, недолго думая и негромко жужжа, присела на край стола.
— Привет! — позвала она.
— Привет, — невесело пробубнил карандаш, продолжая странные попытки перекатываться с боку на бок. При этом он думал о чем-то своём, что явно грело его карандашную душу.
— А что ты делаешь?
Карандаш остановился ненадолго.
— Видишь, там ящик стола открыт?
— Ну да.
— Там разлилась жёлтая краска, понимаешь?
— Нет, не понимаю, - повертела головой муха.
— Если я туда упаду, я стану ЖЕЛТЫМ! Это-то понятно?
Муха почесала голову лапкой.
— Гм, а зачем?
— Я буду жёлтым, как солнце, как одуванчики, как фломастер, наконец!
Муха про себя вздохнула.
— Но ты же простой карандаш.
Карандаш недовольно умолк, только стал активнее перекатываться с боку на бок.
Муха сидела озадаченная. Паучок, похоже, был прав. Неужели зимой все такие сумасшедшие?
— Хочешь, я тебе помогу?
Карандаш недоверчиво развернулся к ней грифелем.
— Ты тоже хочешь стать жёлтой?
— Нет, но я тебе помогу, раз для тебя это так важно.
И она покатила карандаш к самому краю.
Он упал прямо в пролитую краску и долго перекатывался в ней, пока не стал совершенно, ослепительно, бесподобно жёлтым. Там он довольно замер.
— А теперь не подходи ко мне — я буду сохнуть.
Муха смирно сидела на краешке стола.
— Слушай... А тебе никогда не хотелось быть бабочкой?
— Бабочкой... — задумалась муха, — нет. Мне бы до весны дожить, — вдруг совсем тихо произнесла она.
Карандаш притих, думая о своём.
— Что ж так? — осторожно спросил он.
Муха рассказала ему старые легенды о проснувшихся зимой.
— Да-а... - тихо прошептал карандаш и подумал о своём сломанном грифеле.

Так прошло несколько дней и все уже успели подружиться, когда раздался горький детский плач.
— Мама-а! Где мой карандаш!.. — Алёнка безуспешно искала в стакане с фломастерами, под столом, в кресле и даже под ковром.
— А ты возьми фломастер, — донеслось из кухни.
— Мне не нужен фломастер, мне нужен мой простой карандаш! Фломастерами я раскрашу потом.
Девочка расстроенно обводила взглядом стол. Карандаш в коробке запаниковал. Он вертелся и крутился, чтобы Алёнка обратила на него внимание, и вдруг понял, что теперь он просто жёлтый. Вот настал его звёздный час, и что же? Кто теперь догадается, что он и есть тот самый? Кто будет рисовать теперь вместе с ним облака и дороги, и весёлых человечков на них? Ведь это потом, потом все раскрашивают в разные цвета, а он, оказывается, был самым главным в рисунке, самым первым. Как же он всего этого не понимал! И краска на других карандашах такая прочная лишь потому, что ими пользуются редко. А пока ты такой, чуть обглоданный на кончике и заточенный не по последней моде — ты больше всего и нужен.
Он заплакал безудержно, наверное ещё сильнее, чем плакала девочка. И ему впервые стало неважно, что грифель стал так короток. Он и не заметил, как слезы начали смывать ненавистную чужую краску.
Девочка радостно заверещала:
— Я нашла его, мама!
Она достала его, чумазого, из коробки, и бережно вытерла платком.
Карандаш был счастлив, как никогда наверно не был счастлив в жизни.
Муха смотрела на них с подоконника, и глаза её слипались — то ли от слез, то ли от накатившей внезапно дремоты.
Паучок спешил изо всех сил. Тяжело дыша, он волочил за собой все семь своих тапочек. Сегодня, проснувшись, он наконец понял, что делать с ними. У него ведь восемь ножек, а у мухи только шесть. Если он подарит тапочки ей, у неё будет даже один про запас! Будет совсем не грустно потерять один тапок. Он спустился к радостному карандашу и, запыхавшись, спросил, где муха.
Они осмотрели все вокруг, и вдруг взгляд их остановился. Муха тихо лежала на подоконнике лапками кверху. Оба замолчали и долго смотрели на её неподвижное тельце.
— Ей бы точно хватило моих тапок... — грустно прошептал паучок и вдруг заплакал.
— Нет, паучок... — тихо отозвался карандаш, — посмотри: зима уже кончилась.
— Как это, кончилась зима?! — донеслось до них с подоконника.
— Муха!!! — закричали оба в один голос. — Ты жива?
— Жива, конечно, просто так тепло, что я решила вздремнуть.
Она тайком смахнула слезинку. Она так обрадовалась за карандаш, что чуть не наплакала на подоконнике маленькую лужицу.
Все трое уставились на весело искрящиеся сосульки под крышей. И с каждой сосульки срывалось по сверкающей капле, которая со звоном разбивалась где-то далеко у самой земли.
— Весна! — весело трещал паучок. — Весна!
— А тапки мне давай, — раздалось с подоконника.
— Так весна же, — задумчиво протянул паучок, которому вдруг стало жаль расставаться с тапками.
Муха рассмеялась и хитро прищурилась:
— Весной ещё легче простудиться.

На краю леса, в уютном озерном уголке жила самая обыкновенная улитка. Коричневая, с блестящей на солнце раковинкой, забавно свернувшейся в маленькую спираль, и с длинными любопытными рожками. Больше всего на свете улитка любила удивляться. Ее рожки становились от удивления еще тоньше и осторожно вытягивались вперед, стараясь потрогать что-нибудь незнакомое. А нового и интересного всегда находилось пруд пруди.
Так и жила она удивляясь. То кленовый лист под корягой корчил из себя неведомого зверя, то отражение в озере вздрагивало и перед недоумевающей улиткой начинали плясать десятки маленьких солнц.
По необъяснимой случайности, на этом конце озера больше не было улиток. Только ленивые слизняки часами раскачивались над водой, намертво приклеившись толстыми брюшками к листьям осоки. Они безразлично смотрели на эксперименты улитки, шустро переползавшей от одной кочки к другой и пытавшейся забраться на самый краешек травинки, чтобы, наклонив ее пониже, в очередной раз потрогать тонкими рожками свое отражение в воде и удивиться.

- Ты понапрасну тратишь дни. – медленно поучал ее старый большой слизняк, нежась в чашечке своей любимой кувшинки и позевывая. - Посмотри, какое сегодня жаркое солнце. Самое время завернуться в лист и подумать. Тот, кто всегда только бежит, жизни не видит, потому что она тоже пробегает мимо. Нельзя, чтобы перед глазами вечно что-то мелькало, - он лениво зевнул. – Ты, например. Должна же быть в мире хоть какая-нибудь стабильность! Стабильность. – повторил он, довольный умным словом. – Вода! – он открыл один глаз. - Она всегда есть. Небо есть. Вот дерево стоит. Я лежу… - он снова зевнул.
Улитка внимательно слушала, запутавшись в умных словах и вытянув рожки.
- Вода шевелится. – возразила она.
Слизняк снисходительно, словно разговаривал с маленькой глупой икринкой, посмотрел на улитку.
- Тебе кажется. А все потому, что ты вечно бегаешь! Все беды от беготни… - он тоскливо посмотрел вдаль, то есть туда, где на гладком зеркале озера начиналась тина.

Озадаченная улитка забиралась под старую трухлявую корягу и, подобрав под себя ногу, старалась думать о вечном. Глаза ее начинали слипаться, в домике становилось холодно и неуютно. Она ворочалась, чихала и от скуки играла своими рожками, вытягивая их и забавно переплетая. Смотрела, как шевелится на песке ее тень, и в глубине своей улиточьей души отчаянно завидовала веселой тени.
В один из таких часов размышления о вечности, до улитки вдруг донеслась чья-то оживленная трескотня. Она вылезла из-под надоевшей коряги и прислушалась. Голоса доносились со стороны пруда. Улитка подползла ближе. По зеркальной поверхности весело сновали туда-сюда шустрые водомерки. Они катались по воде словно на коньках на своих тонких длинных ножках и без умолку болтали.
- Ой, а знаете сколько в этом году тины нанесло в наши края! Не пробраться к берегу!
- А у нас одни листья на воде, видано ли, в такое время!
- Подожди-подожди, я лапой зацепилась!
- Да ну тебя, тоска ты зеленая!
- Скоро дождь, скоро дождь, ха-ха!
Улитка сделала серьезное лицо и, стараясь говорить взрослым размеренным голосом, окликнула водомерок:
- Эй вы там, малышня, не мешайте мне размышлять!
- Раз… что? Ха-ха! – затрещали водомерки и захлопали по воде от восторга длинными ножками так, что во все стороны от них побежали круги. – Раз мышлять, два мышлять!
Они передразнивали грустную улитку на все голоса, быстро сочинив новую песенку, и кричали все наперебой:
– Раз мышляем, мышли, мы шли!
Улитка окончательно расстроилась из-за того, что глупые водомерки никак не хотели принимать ее всерьез.
- Все беды от беготни! – крикнула она им слова старого слизняка.
Водомерки удивленно застыли.
- Ух тыы!.. протянули они и переглянулись.
- Ха!.. Ха-ха! – вдруг засмеялась одна из водомерок.
- Ха-ха-ха! – подхватили остальные.
- Тебя кто-то обманул. – крикнула другая. – Беда это когда стоишь! Тут-то тебя и съедят. Или утонешь.
- Или протухнешь! – добавил кто-то, и все радостно заверещали.
- Все вокруг бежит, даже солнце, видишь?
Улитка подняла свои удивленные рожки и поняла, что водомерки правы: солнце уже склонилось над озером и готовилось нырнуть в него на ночь. «Как это я раньше не замечала?» - подумала улитка и повеселела. Ей совсем не нравилось часами зябнуть под корягой. Она быстро поползла вдоль берега. Все вокруг шевелилось, копошилось и бегало. За ней по песку ползла ее неугомонная длинная тень.
- Эй, Старый слизняк! – крикнула улитка в уже закрывающуюся на ночь кувшинку.
-Арый изняк - ответило ей кувшиночное эхо, и улитка прыснула со смеху, почесав рожками нос.
– А водомерки-то бегают!
Слизняк уже спал. Недовольно заворочавшись, он приоткрыл слипающиеся глаза.
– А это все ты…
- И солнце бегает и листья! И ветер бегает. – затараторила она.
- Слушай больше этих водомерок. Они существа поверхностные, всегда носятся по поверхности…мм, – видно было, что он очень доволен своей умной фразой. – Важна суть вещей. Их глубина, так сказать…мм. – и он снова захрапел.
- Но… но…- улитка так и не успела ничего больше добиться от слизняка. Теперь он будет сопеть в своей кувшинке до самого утра.
- Глубина. – озадаченно повторила она и со вздохом посмотрела в воду. Там плясали какие-то круглые усатые создания и суетились два красных подводных паучка.
- Бегают!
Улитка была очень довольна своим открытием и решила оставить старого слизняка в покое.
Поздний вечер быстро превращался в ночь. Летний шум и гам над озером затихали, и кузнечики уже настраивали свои скрипки. Совсем скоро одинокие голоса слились в стройный и звучный ночной оркестр. Только один кузнечик в высокой осоке играл как-то особенно громко. Его чистая одинокая скрипка вырывалась из сотни других, и музыка устремлялась все выше, к самой луне, сплетаясь с шелестом камышей и березовых листьев. Казалось, что поет сама луна, пронзительно, с легкой серебристой грустью. Улитка слушала эту луну, вся вытянувшись и привстав на цыпочки. И в глубине ее улиточьей души становилось сладко и грустно, и очень-очень красиво. Теперь отчего-то само по себе не хотелось суетиться. Дневная беготня казалась ненужной. И улитка уже готова была согласиться со старым ворчуном-слизняком. Вода стала тихой и глубокой, как ночное небо. Эти листья, загадочные в сумраке коряжки, песок и поющая луна… Если бы улитка сейчас побежала, она не услышала бы этой звенящей тишины, виртуоза-кузнечика, всю душу вложившего в свою чудесную скрипку. Тысячи волшебных шорохов позади нее. Она сидела на берегу долго-долго, любуясь на лунную дорожку до самого горизонта и шевеля рожками. И сама по себе к ней вдруг пришла мысль о том, что для всего на свете существует свое время. И какая большая потеря этого времени не заметить. Замерзнуть под корягой жарким летним днем или украсть у себя эту поющую луну.
Она слушала и слушала, а глаза ее начинали слипаться, рожки тихо опустились, и перед ней закружились то старый слизняк и его желтая кувшинка с живущим в ней эхом, то хохотушки водомерки на длинных ножках, но дольше всего ей снились в эту ночь серебристая лунная дорожка и невидимый ночной музыкант.
20.05.07

Рассказ посвящен и подарен.
Самому настоящему Волшебнику.

Когда я смотрю на огонь, самый обычный огонь на свете – от лесного пожара до ясного и мирного пламени, пляшущего сейчас в небольшой загородной печурке и греющего мне ладони и лицо – я всегда думаю о том, сколько в нем природной, не нуждающейся в наших изысках и резных каминных решётках красоты. Красоты и силы, а ещё тепла. Да, оно порой испепеляет и бездумно забирает жизни ради жизни своей. А иногда просто дарит - как сейчас, когда на улице минус десять.
Я смотрю на огонь, такой изменчивый и сильный, но только здесь, посреди заснеженного леса, на маленькой, вечно промерзающей кухне, я вдруг вспоминаю о том, как он хрупок. Как придуманный когда-то зверёк тамагочи - я отлучусь на полчаса и его не станет.
Он бьётся и ревёт в своих кирпичных застенках, он кусается, не подпуская к себе слишком близко, но он уйдёт незаметно и молча, как случайный гость с весёлой вечеринки, и его агонии я не расслышу за тиканьем часов.
Может, это и не смерть вовсе, а реинкарнация, как шутят друзья... Но однажды вслушиваясь в тишину, когда его не стало, я ощутила всем телом, как осиротел дом.
Знаете, какая странная стоит тишина, когда умирает человек? Я открыла печурку и при виде неподвижного, ещё тёплого пепла мне захотелось плакать. Не потому, что на улице минус десять. Потому что минус десять стало в душе.

Он практически не мог уснуть в ту ночь, накануне прослушивания. Все давно было отрепетировано, но он лежал и смотрел в темноту, уже ни о чем не думая и практически не волнуясь. Просто не мог уснуть.
С тем же странным равнодушием он сел утром в автобус и улыбался старушкам, негодовавшим, что его гитара за плечом мешала им рассмотреть название остановки. Он опустил гитару к ногам, и она стала мешать остальным пробираться к выходу.
Что поделаешь, если ты периодически бываешь лишним, сколько бы ни носил с собой вещей!

В небольшом зале сидело несколько человек.
Один из экспертов привёл с собой семилетнюю дочку, которая занималась чем-то своим, мелькая русыми косичками в районе девятого ряда. Её мало интересовало собрание экспертов, которые выглядели для неё, как выглядят гости на мамином дне рождения: большие, не в меру серьёзные дяди и тёти, которые шепчутся о чем-то своём, сами смеются над своими шутками и обращаются к ней со слащавыми натянутыми улыбками, предлагая в сотый раз опостылевшие сладости, восторгаясь тем, какая она уже стала взрослая и сокрушаясь над тем, как годы бегут.
Её больше интересовало, почему краска на номере 27 такая до обидного прочная, сколько ни скобли её двухрублёвой монетой.

Когда на сцену вышел какой-то парень, сел на единственный стул, положив на колено гитару, и смущённо улыбнулся, Оксана не обратила на него никакого внимания. Все они выходят, садятся и даже улыбаются похоже. Поют, потом ждут, что скажет её отец и остальные. Кивают, пытаются скрыть негодование или спорят до хрипоты, пока уже и сами не начинают понимать, что с их уходом всем станет лучше.
До неё, как правило, долетали слова «каденция», «триоли» и другие, настолько же малопонятные и неинтересные.
«Три Оли», - думала она, вспоминая одноклассниц. Да, у них в классе тоже было три Оли, два Максима и ещё несколько Ир. Но толку от этого никакого.

Когда он тронул струны и запел, что-то незримо изменилось в воздухе.
Словно через весь зал натянулись невидимые нити и зазвенели. Больно и нежно, как звенят, наверно, полевые цветы, когда их стебли лопаются в отрывающей их от земли ладони. Полумрак зала стал глубоким и гулким, и бархатный голос, чуть срываясь на хрип, наполнил звенящее пространство невыразимым теплом, словно в этой темноте и только сейчас так остро ощутимом одиночестве, кто-то давно знакомый и родной обнял хрупкую фигурку Оксаны, бережно до слез. Она подняла глаза на поющего. В нем не было ничего необычного: слегка растрёпанные волосы, взгляд в никуда, блуждающие по струнам пальцы.
Сотни приходивших сюда до него выглядели точно так же.
Но голос и музыка, окатывающие тело миллионом мурашек, с необъяснимой силой разрушали невидимые стены зала, смывая пустые ряды зрительских кресел изумрудными, подсвеченными солнцем волнами. Невыносимо взмывали вверх, унося на головокружительную высоту, и взрывались болью и яростью, как бокал в судорожно стиснутых пальцах. А потом нежно и вкрадчиво стелились серебристым туманом у её ног, тем вечерним туманом, где стрекочут в росе кузнечики, когда над крыльцом вьются ночные мотыльки, неуклюже стукаясь о стекло фонаря.

Когда отзвучал последний аккорд, и голос певца затих, Оксана замерла. Её русые косички неподвижно лежали на плечах, широко распахнутые глаза смотрели на певца недоверчиво и заворожённо, а рот был слегка приоткрыт. Ночные бабочки по-прежнему шуршали крыльями где-то совсем рядом, и живая тишина – та самая, с которой можно заговорить и она непременно ласково улыбнётся и шепнёт тебе на ушко свой самый большой секрет – тишина притаилась в складках занавеса, сидела во всех креслах сразу, загадочно приложив палец к губам, стояла за спиной музыканта, рассеянно и слегка устало опустившего гитару.
Оксана улыбалась. И думала о том, что сегодня ей впервые в жизни встретился настоящий волшебник – из тех, о которых ей прочитали столько книг. Добрый волшебник, оживляющий тишину. Правда, он был без своей остроконечной шляпы; наверное, забыл её дома, но Оксана весело прищурилась, радуясь, что его все-таки разгадала. И ей показалось, что он лукаво прищурился в ответ, подняв голову и отыскав взглядом девочку среди тёмных кресел.

Виктор Георгиевич кашлянул. Остальные тоже зашевелились.
- Гм, собственно, молодой человек... Вы давно занимаетесь подобного рода деятельностью?
Певец пожал плечами.
- Ну, в общем-то, лет восемь.
- Знаете ли, я буду говорить откровенно... Музыканты народ нервный и чувствительный, так что постарайтесь отнестись к моим словам адекватно.
- Да, конечно.
Виктор Георгиевич кашлянул ещё раз.
- Песня ваша откровенно плоха. И я сейчас объясню почему.
Музыкант чуть наклонил голову, и в глазах его появилось едва заметное равнодушие.
- Ваш стиль банален... Все это как-то напоминает мне... э-э...
- Городской романс, - подсказала Анна Игнатьевна.
- Да, именно... Я имею в виду Ваши так называемые «блатные аккорды». Музыкальный рисунок до невозможного примитивен.
- Ля-минор, - усмехнулся кто-то из критиков.
- Даже молодые исполнители стараются избегать подобной пошлости! - добавил Аркадий Степанович и поморщился.
- Ваша манера выдаёт с головой Ваши музыкальные пристрастия.
Музыкант удивился.
- Мои пристрастия?
- Именно.
- Да ладно кокетничать, Виктор Георгиевич! - хлопнул себя по колену Аркадий Степанович. - Это откровенная подзаборщина. Чего греха таить. Вы, дорогой мой, что заканчивали?
- У меня нет музыкального образования.
- Оно и видно. Вы намереваетесь терзать слух бедной публики подобными самодельными завываниями? Или у вас есть ещё что-то?
Певец поднял брови.
- Есть, конечно, но я считал это наиболее удачной песней, поэтому...
- Ну, вы посмотрите, какая самонадеянность, - рассмеялся Аркадий Степанович, обращаясь к коллегам. Те заулыбались. - Кто Вы такой, молодой человек, чтобы что-то уже «считать»?
Музыкант опустил глаза. Его лицо было непроницаемым.
- Я уж не говорю о тексте, - оживилась Анна Игнатьевна, - ошибка на ошибке. И такая избыточность... Друг мой, никогда не беритесь за перо, мой вам совет. Искусство без вас не погибнет.
- А что вы, собственно, хотели сказать этой песней?
- Я все уже сказал, - тихо ответил музыкант.
- Извините, но либо мой слух меня подвёл, либо...
Они засмеялись.
- Вашу наглость, да в мирных бы целях, - прищурился молчавший до сих пор Дмитрий Александрович. - Но, к сожалению, в наше время она стала опережать талант.
- Намного опережать, - подхватил Виктор Георгиевич. – Помните этого, как его...
- О да! - рассмеялась Анна Игнатьевна. – Как такой перл не забыть! Не попал ни в одну ноту и полчаса права качал.
- Вы, молодой человек, играйте, – последнее слово Виктор Георгиевич произнёс с нажимом и неприкрытым сарказмом, - играйте где-нибудь в тесном кругу, среди своих... - он опять вложил в свои слова легко уловимый подтекст – «поклонников». - У Вас ведь есть поклонники?
- Нет. - коротко ответил тот.
- Ну что вы, поклонники должны быть! Куда же вы без поклонников-то...
- А кто вам собственно посоветовал обратиться к нам? - поинтересовалась Анна Игнатьевна.
- Я объявление прочёл.
- Ах объявление.
- Ты, кстати, Виктор, видел наши афиши последние?
Разговор перешёл на другие темы. Музыканта больше никто не замечал.
Он бесшумно поднялся и тихо пошёл со сцены, потянув за собой гитару, как будто уводил больную, потерянную собачонку. Его рука крепко прижала струны, словно он боялся, что чуткий инструмент помимо его воли издаст хоть один звук. И гитара послушно молчала: её горло сдавили уверенные, решившие все пальцы хозяина.
Оксана плакала тихо и горько. Двухрублёвая монетка давно лежала забытая у её синих маленьких босоножек. Тускло поблёскивал так и не пожелавший стереться номер «27».

Со сцены уходил её волшебник.
Почти незнакомый, но уже самый любимый волшебник на свете. Хотя, как можно назвать незнакомцем того, с кем вместе смотрел на кружащихся в воздухе призрачных мотыльков. Она верила, нет она знала, что он видел их тоже, точно такими же. Не зря он так пристально смотрел куда-то над её головой. Он знал про мотыльков и загадочную тишину, сидящую в креслах. Ему был известен секрет этой тишины – какой-то очень большой и добрый секрет. Но теперь стало некому её разбудить. И тайну, которую он уносил с собой, Оксане уже никто не расскажет. Ни одна не дочитанная до конца сказка ещё не оставляла такого невыносимого желания знать, что стало с закричавшими цветами, волнами и туманом, где жили кузнечики.
Почему он пел так отчаянно и так долго молчал, когда затихла последняя струна?
«Милый волшебник, вернись!» - как заклинание шептала девочка. - «Не надо им, расскажи мне, мне одной, я буду тебя слушать даже если будет ругаться папа, что мне давно пора спать! Почему ты не носишь своей шляпы, волшебник? Они бы сумели тебя узнать...»

- Оксан, нам пора! Где ты там?
Девочка молчала, подняв на отца покрасневшие глаза. В них было столько отчуждённости и упрёка, что Виктору стало не по себе.
- Что-то случилось?
- Ты убил моего волшебника, папа.
- Кого?..
- Волшебника, пап. Ты его убил.

Прошло так много лет. Но сейчас, подбрасывая дрова и сторожа огонь, благодарно пляшущий по сухим поленьям, я все думаю о тебе, незнакомый музыкант. О том, что больше нигде и никогда тебя так и не услышала. Наверное, у тебя давно семья и самая обычная работа. И, быть может, уже не стало гитары, которая так умела петь в твоих руках. Мне хочется крикнуть в пустоту, разделяющую нас, все, что не умела сказать тогда, когда была семилетней девчонкой.
Не сжимай так сильно струны на грифе гитары – ей больно, разреши ей договорить.
Не хорони своих сказок не спетыми, сколько бы критиков над тобой ни смеялось.
Не забывай свою шляпу – ты же знаешь, у нас встречают по одёжке.
И ещё...
Когда зал перед тобой пуст – пой для меня, ведь я же, помнишь, где-то в девятом ряду по-прежнему скребу номер монеткой и жду, когда со мной заговорит тишина.
Самая живая тишина на свете.

06.01.09г.

Я не помню, как давно это было. Похоже, очень давно. Но по-прежнему стоит перед глазами теплая осень, поздний вечер, едва шевелящий листву на дороге ветерок, и эта странная фигура у нашего дома.
В оранжевом свете фонарей он кажется неуклюжим, потерявшим и сокровища и память, гномом. Осенние сумерки скрывают его ветхую, не по погоде одежду, тяжело опущенные руки с большими натруженными ладонями. В темноте не различить его глаз, но воображение рисует их - полупустые, испитые, жадно, с собачьей тоской и преданностью устремленные в светящиеся чужим уютом окна. Только два окна. На первом этаже, полускрытые облетающими кустами сирени. Он приходит часто. Иногда сидит на шаткой скамеечке у дома, и дети косятся на него со смесью пугливого любопытства и отвращения. Он лохмат и грязен, практически бомж. Но что-то влечет его сюда каждый вечер, в любую непогоду, к заветным окнам. Он останавливается у дерева под фонарем и смотрит.
И в душе просыпается невнятная щемящая боль.
Уже никто не помнит его имени, не знает, где и чем он живет. Правда, рассказывают порой у подъезда его незатейливую историю. Рассказывают и вздыхают, разводя руками.
А он стоит, давно похожий на призрак, никого не трогая, никому не мешая, заставляя болеть
еще одно сердце или раздраженно задергивать шторы.

Когда-то он жил здесь, выходила посидеть на скамеечке его пожилая мать. У нее болели глаза. Я еще помню, как она сидела с грязными бинтами на лице, уже практически слепая.
Только слушала разговоры соседок. И у ног ее всегда стояла старая ободранная, но еще довольно крепкая палка. Он провожал мать домой, беря ее под руку, и они скрывались за окнами, где облезлый картон с подтеками зачастую заменял им стекла.
Не помню, как ее не стало. Говорят, он начал пить, пускал на квартиру за небольшую плату, а потом квартиранты выгнали его. Насовсем. С тюком небольшого нажитого скарба. Он сгинул неизвестно куда. Но прошло время, и он стал появляться у той же старой скамейки. Потом на соседней, у сарая. Всегда молча. Без единого упрека. Он отодвигался все дальше и дальше от дома, словно стесняясь самого себя, своего потрепанного вида и давно небритого лица.

По вечерам я садилась на подоконник и наблюдала за его неподвижной фигурой. Кружила метель, осыпались жасминовые листья в палисадниках, снова приходила осень — такая же скромно молчаливая, как и его силуэт. Он совсем оброс и поистрепался, но по-прежнему останавливался вдалеке и смотрел на родные окна. Их давно застеклили и покрасили рамы, но он видел что-то свое за модными легкими занавесками. Не приветливо сверкавшую дорогую люстру, а ту единственную закопченную лампочку под потолком, и наверное, силуэт своей матери с повязкой на глазах.

Он исчез. Как навсегда исчезают старенькие родные обои детства под дорогим поблескивающим винилом, как стирается краска на изгибах перил...
Но верите ли, осенью, когда наступают сумерки, и я отворачиваюсь от непогоды и медленно умирающих под дождем листьев, я вижу его. Чувствую его спиной. И неизвестно отчего, во мне просыпается тоска. Удивительный укор чудится в его странном немигающем взгляде, который никогда никого не винил.
Мне холодно, хотя домашний термометр упорно показывает 25. Мне неловко на уютной кухне с чашкой налитого мамой чая. Мне больно, когда такая осень за окном и я понимаю, что уже ничем не могу помочь...

Каждый в этой жизни тоскует по кому-то. Она тосковала по снегу – бесконечному, задумчиво падающему с февральского неба - хрупкой бескрайней чистоте до самого горизонта. Снег настойчиво стучался в ее сны или приходил совсем неслышно, танцуя у закрытых окон, молчаливо о чем-то напоминая. Они были тайными, самыми близкими друзьями: девочка и снег.
И даже спелый шумный август не мог нарушить этого никем не признанного союза, необъяснимой привязанности и верности друг другу.

Она ждала его долго, нетерпеливо, каждый год с сожалением прощаясь с мартом и торопя ненужный октябрь. И лишь когда выпадал он – первый, пронзительно свежий - она сбегала по ступенькам и с замирающим сердцем вдыхала свою воскресающую из года в год, щемящую память. Бродила по запорошенным тропкам, оставляя темные, тающие на влажной земле следы. Прижимала полные пригоршни к теплым щекам и, казалось, что даже плачут они вместе.

Снег был всей ее жизнью – глубокой и яркой на несколько отведенных природой месяцев. И в глазах ее светилось самое искреннее на свете счастье, когда мороз обжигал ей пальцы сквозь варежки а на ресницах и выбившихся из-под шапки горячих прядях ее волос оседал иней. Она так бережно хранила свою тайну,что никто не мог догадаться, чему улыбается ее веснушчатое даже зимой лицо и отчего такой спокойный и ясный свет струится из ее доверчивых серых глаз.

Она брала с собой парочку бутербродов и на целый день исчезала из дома: часами сидела в безлюдном парке на пустой скамье и ждала ответа. И когда начинал падать он – на деревья, крыши и ее протянутые руки – она, прикрыв глаза пушистыми от снежинок ресницами, говорила с ним о самом главном.
Она росла, становясь с каждым годом взрослее и вдумчивей, только снег никогда не старел. Он готов был слушать ее по-прежнему чутко и все так же ласково щекотал ее за воротником, какая бы грусть и усталость не искажала ее бровей и не пролегала тонкими линиями в изгибе ее губ – по-прежнему доверчиво и жадно шептавших небу. Она верила отчаянно и необъяснимо, что какие бы беды ни постучались в ее дверь – нужно только дождаться его, чистого и мудрого, того, что нарисует сотни новых дорог и сделает прошлое по настоящему прошлым.

Уже ее дети играли на занесенной площадке у дома, лепили зайчиков и принцесс, а она все так же, только слегка смущенно, вынимала руки из теплых перчаток и незаметно подставляла ладони этой сыплющейся откуда-то сверху белой вечности. И радость, тающая в ее ладонях, была той же самой – обжигающе свежей, из детства.

Она почти не заметила, как исчезли с ее щек лукавые веснушки и начали белеть густые каштановые косы. Заплетая их по утрам перед зеркалом, она улыбалась, думая о том, что снег становился ей все ближе, словно они двигалась медленными шажками навстречу друг другу целую жизнь.

За ее столом с белой скатертью уже собирались дети ее детей, и эта разноголосая ребятня с визгом выбегала на улицу отчаянно лупить друг друга первыми липкими комьями. Отряхивая их мокрые шапки, она про себя задумчиво улыбалась тому, что отряхнуть вот так же снег с ее волос уже не дано никому. Она не красила их никогда, только со временем чуть остригла и распушила косы. Ей казалось это доказательством их союза, когда по-настоящему близкие люди становятся в чем-то неуловимо похожи, с каждым прожитым вместе годом. Это был знак ее верности и его памяти о ней.

Она всегда мечтала, что срок ее придет в декабре, и снег встретит ее, как встречал, еще ни разу не предав – своей пронзительной и горьковатой искренностью. Но ей выпал июнь и лучистое лазурное небо. Она звала его безмолвно и отчаянно, скользя беспомощными сухими пальцами по прохладной простыне, и плакала, прижимаясь щекой к горячей подушке – все думала о том, что это первый раз, когда она дождаться не сможет. Потом опустила дрогнувшие, посеребренные сединой ресницы и тихо ушла.

На следующий день тысячи людей в этом городе звали друг друга к окнам, забыв на минуту про важные дела и ссоры, отрываясь от сериалов и бумаг, расплетая сомкнутые в любовной тоске пальцы... Они замирали, завороженно глядя на огромные падающие хлопья, застилающие свет, пригибающие к земле раскинутые ветви.
Когда-то давно эта девочка звала, чтобы еще хоть один человек послушал вместе с ней эту музыку живой танцующей тишины. Теперь, в середине июня, во всех переулках и скверах, над каждым домом и каждой детской площадкой с ней говорил ее снег. Так звучно и внятно, что его слышал каждый.
И она, наверное, улыбалась...