В море Чая остров Торт,
А на острове есть порт.
А в порту на рейде блюдца,
Мухи чайками там вьются,
Свечи над Тортом дымят.
Праздник нынче у ребят.
Море чашками черпают,
Остров режут, уплетают.
Тает остров на глазах...
Ах!
В море Чая остров Крошка.
Будет праздник и у кошки!

Разменяно величие страны
на долларовый всхлип виолончели,
на искандерный хохот сатаны,
и на войны смертельные качели.

Арба орды натружено скрипит,
а Боги дарят черни арбалеты.
Хоронятся покойники в степи
И раздают живым во тьму билеты.

Растяжки дремлют в лесополосе,
морщинят землю желтые окопы,
ведь снова двинул к Трое Одиссей,
чтоб одиночество постигла Пенелопа.

Чтобы прониклись эллин и сармат
Арийскою мечтою идиота,
Чтоб Авелем назвался младший брат
И поклонялся каинову флоту.

Гомер, Софокл и даже Еврипид
склоняются над детством Телемака.
А старый кормчий забывает стыд
и корчит рожи по ТВ, макака.

А на заре вздымается дракон
и по-китайски о любви лепечет.
Империя лежит среди икон,
и умирают, оплывая, свечи.

Вздыхают тяжко утренние сны
на ниве неба вызревает осень.
Сквозь убиенных прорастает сныть
и выгорают села и покосы.

Армада снов - изнанка бытия.
Струится кровь песчаная Батыя.
Мы гибнем в этой бойне, ты и я,
Мы - грешники, мы - боги, мы - святые...

В посудной лавке прячутся слоны.
Их жесты плавны, а слова их - трубны.
Свалились в лавку слоники с Луны,
И выручки с тех пор от чашек скудны.

Слоняются огромные, снуют,
Нечаянно тарелки, блюдца бьют.
А чайники за хобот поднимают,
Своё подобье в них воспринимают.

А в чайной чашке обитает кит
Огромный-преогромный, как москит.
Чаинки любит кушать "Три слона"...

А утром в чашку падает Луна,
Могучие рождаются цунами
Сметают лавку, как былинку, снами...

Твой троллейбус умчался давно,
Карандаш измарал полстраницы,
И в бокалах застыло вино,
Мошки вьются над ними, как птицы.

Ах, какой же я нынче болван,
Я твоих не исполнил желаний,
Не достал, идиот, пармезан,
И икры амазонской пираньи.

И мороженое озерцом
Растеклось по китайскому блюду,
Эх, не вышел, наверно, лицом...
Я помою, печалясь, посуду,

Выйду в лес по следам партизан,
Где ж растет этот сыр-пармезан?!
Как старик невод в море заброшу,
Как тебе угодить-то, хорошей?

Сквозь трупный запах революций,
Бредя рекой ночных поллюций,
Ложбинку, завиток, ключицу,
Я взглядом нежу и смущаюсь,
И тормошу тебя:
- Проснись же!
Уже в и-нете сообщают,
Что ненавидят нас в Париже.
Что голос ковидом простужен
И без любви душа озябла,
Что я тебе совсем не нужен,
Что связь времен уже ослабла.
А ты все дремлешь, умирая,
Ведь сны о смерти жизни дольше.
Ты у меня одна - вторая!
И не расстанемся мы больше.

Не дать - не взять! Опять,
Скобля в сопле медузной,
Хочу найти слезу, вздыхая, к слову, грустно.
Скобля? Копаясь? Как же это? Бля...
В карманах пусто. Дыры. Ни рубля.

Досада, блин, де Сада и Чахонте,
Еще Бронте Шарлотту, или БрОнте,
Устал до дыр намедни я читать,
Теперь латай мне эти дыры, тать!

Татары на душЕ и тараканы в дУше.
Стихи мои змеей вползают в твои уши
И гложат мозг кисельный до кости.
Читатель мой, за стих, прошу тебя, прости!

Нетвердым шагом лето угодило
в грузовиком замешанную грязь.
Над нами туча третий день чудила,
с плащей стекали капли общих фраз.

А слов тяжелых рыбины бродили
аквариумом трепетной души,
мы на мякину их всю ночь удили,
заточенные взяв карандаши.

Стихали ливни в серебре рассвета.
Стихи струились плавною рекой.
И задохнулась дымом сигарета,
и тишиной заслушался покой.

Мыльная пена небес… Зонты…
Летних деньков муляж.
Здесь и разводит свои понты
Жёлтый змеюка-пляж.

Нежная, нежная, нежная синь,
Глубже - гнетёт свинец,
Мертвое счастье прибой уноси
и унеси, наконец!

Черного горя белеет страх,
Черного моря - стыд.
Осень участлива, как сестра,
Плачет уже навзрыд.

Сну расстояния нипочём,
Давит разлуки крест.
Я эсэмэсок твоих учу
ласковый манифест!

В моем пространстве эфемерном
Росли стихи, как мухоморы.

("Мухоморы")



Помёрли хилые поморы -
стихов лесных нещадны яды,
снимают шляпы мухоморы,
шипят опаснейшие гады.

Гадают юноши по строчкам,
подстрочно гопники бухают.
Слова блудливо и порочно
о непорочной воздыхают.

Пищит комар, жужжит жучило
и вертолет вдали стрекочет.
Свою любовь поэт на мыло
красивой Музе часто строчит.

Когда ж в ловушке макраме
забьётся девушка нагая...
Поэт молчит - ни "бэ" ни "мэ":
он ставит точку, убегая...

В посудной лавке прячутся слоны.
Их жесты плавны, а слова их - трубны.
Свалились в лавку слоники с Луны,
И выручки с тех пор от чашек скудны.

Слоняются огромные, снуют,
Нечаянно тарелки, блюдца бьют.
А чайники за хобот поднимают,
Своё подобье в них воспринимают.

А в чайной чашке обитает кит
Огромный-преогромный, как москит.
Чаинки любит кушать "Три слона"...

А утром в чашку падает Луна,
Могучие рождаются цунами
Сметают лавку, как былинку, снами...

За осенью лето,
За летом весна,
Котам и поэтам
опять не до сна!
Вы скажете:
"Вовсе неправильно это.
Сменяли вы зиму,
голубчик, на лето!"
Отвечу внимательным
просто и зримо:
"Идите вы, критики,
толпами в зиму!"

А я, пододвинув к себе батарею,
Пишу, и от летнего зноя бурею!

Января криворожского киноварь,
После праздничный шум в голове...
Мы, шатаясь по улице Климова,
Заглянули к знакомой вдове.
Там два ангела, вроде бескрылые,
Прилетали на кухню поесть.
Пели песни о Кришне унылые,
Лесть судили греховней иль месть.
Местечковые мелкие ангелы,
Пить - не пили, про вечность плели,
Бриты были болезные наголо,
Будду видели, только вдали...
Говорили о Пушкине шёпотом...
Что потом, я не помню - уснул.
А проснулся от крика и топота,
Кто-то ангела в шею куснул.
Первый плакал. Вдова, собутыльники
Били друга ногами. Второй
Два отвесил ему подзатыльника -
И опомнился, как же - святой...

Января криворожского киноварь,
Неизведана жизни канва...
Мы хромали по улице Климова,
И безбожно бесснежил январь.

Бродят Донбассом зеленые люди,
ищут заветы Иисуса и Будды,
битое время на порох стирают,
и за неправду свою умирают!

Баксы рекою стекают в Панаму,
птицами кружат стихи Мандельштама,
буквами падают мертвые зерна
и в терриконах сгорают покорно.

Кали удавку свивает на счастье,
страсти разинули черные пасти -
дети играют взаправду в войнушку,
прячут кровавые сны под подушку.

Я не свидетель святого футбола,
Мыло спасает меня от Эбола.
Время копает глубокую яму,
чтоб переделать комедию в драму.

Предки во мне растворились и слились
малость свою мне оставив на милость,
Каплю добра сдобрив ложью и злостью,
чтоб не роптал я над сахарной костью.

Скоро стихи мои ветер подхватит
и занесет их в шестую палату.
Там и померкнет эпоха накала,
Благо - безумным она потакала.

Клоун чудовищем станет однажды.
Мир, как Тантал, истомится от жажды,
Солнце на горло наступит дождю
и перекроет дыханье вождю.

Стол, заваленный посудой,
Да ночник над головой...
У меня есть друг - Иуда,
С бунчуком и булавой.

Он застёгнут и причёсан,
Я - расхристан, не умыт.
И по женскому вопросу
Я имею бледный вид.

Он же знамо - видный паря:
Две любовницы, жена...
У меня же просто харя
C чётким оттиском вина.

Он меня, как брата любит,
За стихи мои стучит.
Мол, мои ошибки грубы,
Против власти, мол, пиит,

Зря мараю я бумагу
И добро не берегу,
Мол, с утра лакаю брагу,
И продался, мол, врагу.

И за то ему хозяин
Платит звонким серебром...
Почему я неприкаян?
Здесь вопрос стоит ребром.

Я умоюсь и покаюсь,
За Иуду помолюсь.
Я его не упрекаю,
Что уже огромный плюс.

Перемою я посуду,
Погашу я ночничок...

Я простил тебя, Иуда!
Распыляй же «новичок».

Ароме "Голд" Булатовой и Сахаре

Ах, Тарантино, братик! Торрент мой приуныл,
Где Голубой, как небо, плещет по жилам Нил,
Армстронг* летит, бедняга, в тартарары... Луна -
Лучшее средство от смерти, а так же средство от сна.
Бродит Арома сайтом, ник за плечами - Голд,
Бредит она стихами, будто Марина-олд,
Слово ее сияет, аки клинок-булат,
Вот где талант талантам, а не червивый блат!
Жизни она слагает, буквы в горсти струит.
Видишь, текут барханы, в сказку плывет Магриб...
Следом, Сахарой жаркой, катится царь-друид,
Свитки в его ладонях, в брюхе - растертый гриб.
Квентин, не Квентин, вроде, Дорвард, не Дорвард он?
Просто мираж жирафа, или спектральный клон.
Шепот рождает ветер, ветер в стихе - самум,
Строками заметает, гонит песчинки дум.
Сухо и колко, братцы, сахар во рту и соль,
Перец, лаврушка, цедра, тмин и укроп, фасоль...
До затянулось, долго лезет окно из рам -
Музыка Клинтон, следом музыка Дональд Трамп.
Город и горы пляшут, гады ползут - года,
Медленно ниоткуда, медленно в никуда.
Даль одолела стены, жалит жестокий жар,
Быстро загустевая, кровь переходит в пар.
Душат диван подушки, тают листы куста,
Шурится в шифоньере ласковый горностай.
Сны-очевидцы хнычут, глупые голыши,
Жаждут они бальзама только марки Vichy.
Слушай, Пустыня, слушай! Пусто давно в душе,
В душе душевно, тело моет вода уже,
Уже минуты, уже, сузился циферблат -
Латы снимает с кожей Квентина сводный брат.
Мир умирает тихо, падает небо ниц,
Молча уходят в вечность тысячи близких лиц.
------------------------------------------------------

25.08.2012 умер Нил Армстронг, астронавт, первый человек
ступивший на Луну

Меня свалил заморский грипп,
Еще листы роняла осень,
Когда от кашля я осип,
Ко мне свозь жар прорвался Осип.

Он рифмовал и быль, и бред,
А в этом многим даст он фору,
И сумрачный струился свет
Луны, лучом пронзавшей штору.

Умело словом врачевал:
Воронеж, норов, новь, ворона...
Смеялся он и горевал,
И... растворился в клена кроне.

Погиб мутирующий штамм.
Прощай, ночной посланник неба!
Здоров. Спасибо, Мандельштам,
Твоих стихов отвар целебен!

Будет и мне забава -
Россыпь беру я слов:
Рожа, дежа, держава,
Топка, лопата, плов.

Рожей в дежу державы,
В топку лопатой плов,
Лопай, придурок, ржавый,
Топай ты в свой Козлов!...

Как ты сказал, Мичуринск?
Чур меня, я не знал,
И не гляди с прищуром,
Вещи и на вокзал!

Пей там, пляши, упейся,
Пойло там - песня-плач,
Буквами в лоно лейся,
Рвач ты души, иль врач?!

Кто-то назвал поэтом...
Да разве же я поэт?!
Просто люблю я лето,
И женщин в расцвете лет.

Лиле Силиной

"Никополь - Марганец" дактиля вотчина,
жизнь моя рифмами, Лиля, подмочена,
швачкой-строкою к судьбе приторочена -
вот и стою у стиха на обочине.

Мимо змеюка с душой электрической
звякает в стыки силлабо-тонически,
меряет годы строфой и разлукою,
и награждает печалью и мукою.

На столбе ворона каркала,
липли к липе глухари,
приглушенно ива плакала
от зари и до зари.

Больно били воздух лебеди.
Курам на смех пел петух
с придыханием и трепетом
про земную красоту.

Гуси, утки, перепелочки.
Гриб под грабом гонит в гроб.
Колют ласковые елочки,
не шатался лесом чтоб.

Снегири сошлись с синицами
на березе и - ку-ку!
Солнце хлопало ресницами,
умостившись на суку.

А в ночи вскричали филины,
или совы - их поймешь?!
Волосы мои, извилины
ощетинились, как еж.

И над этой какофонией
ветер доблестно молчал.
Чтоб слагалось все в симфонию
пес мой лаял и рычал.

Четыре ветра схлестнулись здесь -
Деревья пали.
Растет на трупах коварный лес -
Стволы из стали.

Стихии гонит по проводам,
Как гул ветвист!
Огонь и воздух, земля, вода -
тетрадный лист...

Когда мы победили скифов
нас пришли покорять сарматы,
воевать - это труд сизифов,
это повод ваять арматы.

За сарматами были готы,
и какая-то в общем нечисть.
Нам за это давайте льготы,
и хвалебные пойте речи!

Были с кольями к нам набеги,
динозавров братки - хазары,
разоряли нас печенеги,
все за землю вели базары.

Мы слагали свои былины,
были босы еще и голы,
возводили дворцы из глины,
но ввалились ордой монголы.

Чтоб быстрей истребить сатрапов,
стали строить для них сараи,
дань платили, снимали шляпы,
и сбивались, как птицы, в стаи.

А потом мы совсем смешались,
узкоглазы теперь, скуласты.
Что-то с немцами порешали,
и евреям надели ласты.

Наши кормчие жутко дики.
На Европу мы гоним жижу.
От того мы всегда велики,
что победы нам сносят крышу.

Промокли мы, садясь в автомобиль.
И тронулись, поехали, поплыли.
Штормило долго, двадцать восемь миль,
И в мире больше не осталось пыли.
Вдруг - штиль.

Причалили и дверцы распахнули.
Пах морем лес, руками в душу лез.
Два ангела дугу над головою гнули,
Пытались неба залатать разрез.

Юлили тучи тучные июля.
Холмы туман лакали вдалеке....
А мы счастливые обнялись и уснули,
И утонули в Вечности реке.

Жизнь выходит из дома в прозу,
и садится с размаху в лужу...
Безответной любви заноза
Бередит и тревожит душу.

А вокруг холодеет осень,
Сеет дождик стихи по миру.
Сердце гордое ходит босым
И латает в карманах дыры.

Багровеет у клена крона,
и желтухой больны осины.
А мороз еще октябренок
утром стелет на травы иней.

Ходят в сером и черном будни,
и ругаются, как соседи.
Музицирует грусть на лютне
и бумагу марают бредни.

Небо в море впадает где-то,
на пальто моем звезд известка,
для метафор тесна планета,
хоть своя и родная в доску.

Ветер носит, собаки лают,
лето снится, сопит будильник.
Подобрать бы ключи от рая
И войти со сторонки тыльной.

Пустозвоны и ходоки,
хлеборобы, певцы, сатрапы,
на штыки нанизав шашлыки,
мы на берег сошли по трапу.

Повелители злых машин,
заклинатели автоматов,
мы движенья своей души
объясняли отборным матом.

За осинами на оси,
над кострищем шкворчит планета,
рты разинули караси,
в рваном облаке - Кастанеда.

Дурью маялась суета
от такого вокруг простора.
Затуманилась красота,
засияли вверху узоры.

Где шептались березы три,
счастье выпало заблудится.
Забубнили, вдруг, упыри
и затявкала зло лисица.

Горы сгрудились вдалеке,
лик Луны, как китайца рожа...
Ах, в каком нашёл кабаке
ключ от душ хулиган Серёжа?

Ел от пуза и бил под дых,
если ляжет лихая карта,
не тревожил он твердь воды,
и глубокие сны Декарта...

Дай мне лапу, дружище-ночь,
в черном платье твоём заплатка.
Где стежками пришит огонь,
вероятно, моя палатка.

Все понятно и мне, и нам -
демон демоса в строчках жив!..
Не вина ли тому вина -
звезды точат лучи-ножи,

чтоб в душе их моей скрестить,
и искать свои имена,
и слезу одну наскрести,
чтобы утром взошла она?!

В. Василевичу

Бесполое, как кислое вино,
приходит Вдохновение. Оно
ложится рядом, прямо на софу,
и рассуждает долго про Ду Фу.

Но закипает мой тестостерон,
я выставляю Вдохновенье вон!
Беру за талии Эвтерпу и Эрато,
и ублажаю их неоднократно!

Верлибр царапаю на лире я гвоздём,
Закончились и жесты, и глаголы:
Как славится садами наш Содом,
Исчезли в них татары и монголы!

Тяну, тяну резины килотонны,
Тону, тону во временном Дону.
А ты - бессмертная и юная мадонна,
Глядишь с икон на черствую страну.

Созрели зори, яблоки и девки,
И выцвели полотнища на древках.
Древляне шпрехают по-ангельски давно,
Из нефти делают и закусь, и вино.

Младенцы выросли и стали стариками,
Века гробы везут грузовиками...

И я представился, воскрес... и был таков.
Логистик я, на службе у веков.

На планете собак только тени остались людей,
Сиротливо застыли трамваи, молчат на углах телефоны.
На планете собак заржавели скульптуры вождей
от дождей, а на крышах домов свили гнезда грифоны.
И грустят фонари силясь вспомнить стоят почему,
Пробивают асфальт обнаглевшие сосны и ели,
В сквере старый Полкан, звери важно кивают ему,
Важно кружит на детской скрипящей в оси карусели.
И боятся щенки исполкомовсих бройлерных крыс,
Разжиревших на тоннах мелованной важной бумаги,
Кабинет стоматолога заняла пришлая рысь,
А в саду возле школы звереют волчары-варяги.
На планете собак, где на флаге берцовая кость,
Расцветает подсолнух и морду воротит к светилу,
И стоит на коленях в реке обвалившийся мост.
Кобели молодые лакают по барам текилу.
Всюду вонь и разврат, и зачем же все было менять?
На стене у ларька еще надпись виднеется "...лядь",
Под ларьком поселилась дородная рыжая сука...
В остальном, все по-прежнему - злоба и скука.

Когда уже ни тьма и ни огонь,
не опадают боли лепестками,
на дно души ложится серый камень,
как сон воды - снежинкой на ладонь.

И даже Зевсу не хватает сил
закрыть любовь, как перец сладкий, в банку...
Наденет море небо наизнанку -
и смерть, и жизнь врастут корнями в ил.

Что молвил Иоанн? О чём воркует голубь?
Голубизна небес кристальна, высока.
Молись на монитор порнухе и футболу,
Пока не просветлен, и грешен ты пока...

Вскипает Иордан, Иисус крещеный бредит.
Бредут через века прозревших племена...
Пускай звонят друзья, пускай стучат соседи -
Читай, произноси заблудших имена,

пока душа твоя, как маленькая птица
ни запоет в груди, ни постучит в ребро -
разверзнется земля, и вера воплотится
в любовь и торжество, в безмерное добро!

Тогда взойдет звезда. Лучи ее вонзятся
В телес согбенный хлам - погаснет монитор...
И возродишься ты... Прошепчет ангел святцы,
И отворится дверь в космический простор.

Я ветер, как строчки и рифмы пропил,
Не веет уже от портвейна.
А звуков рассеянных желтая пыль
И Бродского скрыла, и Рейна.

Нет толку от старых немых толмачей.
Мудрило зачах без Талмуда.
Над книгою груша в пятнадцать свечей
И разум - склеротик Иуда...

Искомое, знать, в назидательных снах.
Сознание бродит по миру
И топчет стихов ископаемых прах,
Пинает умолкшую лиру.

А рядом задачи с иксами и без
Беззвучны, как музыка света.
Касаются пальцы грудей поэтесс
в надежде добиться ответа.

Но корни значений в глубокой земле,
А губы, как мысли тирана.
Хоронится Муза в предутренней мгле,
А рифмы - на дне океана.

Захватанное тьмою грязных рук,
на леске дней повиснув, трепыхаясь,
в пруду груди, где твой беззвучен стук,
о, сердце, сердце, пред тобою каюсь!

И разделяю боль твоих утрат,
оборванных железною рукою
Молчания - друзей стоящих в ряд
на дальнем берегу реки Покоя.

И берегу (а можно ль боль беречь?),
стихов твоих душевные нарывы,
размеренную, мертвенную речь
за два мгновенья до Большого Взрыва.

Жизнь в кубическом корне квадрата
кратна сумме тревог и дорог -
шиш достался нам честно на брата,
как обещано, точно и в срок.

Мы поэты времен мезозоя,
заклинатели змей ГОЭЛРО,
вам слезу вышибали грозою,
и пускали гусей на перо.

Сердце ржавчина выела насквозь,
птеродактили-тучи парят,
рифмы рядятся в шкуры и маски
и в тетрадке хоронятся в ряд.

Нынче вязнет поэзия в прозе,
Муза носит весь год сапоги.
Превращаются в тлен паровозы,
Рельсы, стрелки, котлы, рычаги.

Ходят небом влюбленные пары.
Пар - дождя проливного душа.
Если музыка старше гитары,
то и слово весомей гроша.

А над нами стихов сталактиты,
тьма пещерная, боли копье...

Мы любовью серийной убиты,
потому что воспели ее!

Рыжие косы роняя на облачное безе,
щурится девушка-солнце, зевает соседский кот,
аисты и перепелки завидуют стрекозе,
превращающейся в вертолёт.

Песня о комсомоле в горле стоит, как ком,
ползает жук навозный по Родине, словно танк.
Лижет собака руку розовым языком
Музе, истекшей кровью от старых душевных ран.

В конце письма грызутся злые псы,
Три точки замолкают благочинно.
А запятая, как брюшко осы,
мне душу жалит остро, без причины.

Стоит на страже восклицанья знак,
и двоеточие - калитка в дворик.
"Мой милый" означает здесь -" дурак",
А поцелуй прощанья - очень горек...

О, каллиграфия натруженной руки
искусство прятать смыслы за словами,
изысканная выспренность строки,
и сказка недосказанная вами!

Прогресса загулявшего дитя,
мой телефон охрип от недозвона,
У слова "лю" весь день саднит культя -
предвестница дождливого сезона

"Это тени ступают в твои следы."

Вавилова

Перелески, овраги, сады, пруды,

А за хлябями только топи...

Это тени ступают в твои следы,

Им иные до фени тропы.



Это тени тебя стерегут всю ночь,

выходя, зажигай фонарик.

Та что слева - жена, ну а справа - дочь,

Остальные - бомжи и твари.



Кривобокие совесть, унынье, стыд -

выдыхая, колышут свечи,

а огромная тень от твоих обид

ношей тяжкой легла на плечи.



Это тени тебя волокут из тьмы,

оставляя в колодце светлом.

И кричат тебе хором:" Живые мы!",

обернувшись золой и пеплом.



В эти тени вселились второе я,

Третье,... пятое и шестое,

В тридевятые их заведешь края -

чернью там обрастут густою.



А когда тебе, вдруг, выключают свет

тени режут в потемках нити,

как сомнамбулы бродят в густой тоске,

и зовут тебя на санскрите.

Все подвержено энтропии:
хаотично порхают мысли,
в них от Вия до папы Пия
протекает рекою рислинг.

В резонансе с парами спирта
философия от Декарта,
я с эдемскою веткой мирта,
как Адам посреди Монмартра.

Я молекулой первородной
век который насквозь пронзаю,
то шагаю с Шагалом в Гродно,
то Борею слова бросаю.

Теплотой от Большого Взрыва
над планетою расширяюсь,
и слагаю стишочки криво,
в чем прилюдно пред вами каюсь.

Мне эпитетом эпопеи
гложет голову червь словечка,
мол тупею я в портупее,
угощая стихами печку.

Мир куражится, костенея.
Башня Эйфеля, что Голгофа.
Жизнь приходит, как злая фея,
и талдычит закон Киргофа.

Сеет дождик по всей Рассее,
я рассеян, как смерть вселенной,
эх, энергия Одиссеи,
ты, как мощи святых, нетленна!

Угасает звезда за шторой,
замолкает пузатый чайник,
и рефрен, как мотор повтора,
задевает меня нечаянно.

Все подвержено энтропии!
Холодеет без рифмы слово.
Охраняет покой крапива,
и мораль воскресает снова.

Упивается ночью темень.
Мысль корнями вросла в подушку,
Снов густых вызревает семя
И поэта берет на мушку.

На расшатанном табурете
птичий щебет моих писулек,
как же тесно на этом свете,
что для смерти не жалко пули!

Математика - речь Гомера,
достоевщину ветер носит.
За крестами восходит вера
и, как догма, приходит осень!

Скрещенье небесных сфер
с глазницами черных дыр
нас бросило в стылый сквер,
в осенний убогий мир.

Вверху закалялась сталь,
внизу растворялась пыль,
Нас струями дождь хлестал,
своих не жалея сил.

Стихи превращались в пар,
ищи их, потом свищи,
любовного лета жар,
мы прятали под плащи.

А листьев умерших наст
аллеи устлал, как тлен.
И город неволил нас
своим лабиринтом стен.

И газ фонаря, как глаз
циклопа на нас глядел.
В обертки ненужных фраз
мы прятали жажду тел.

Расстались. Долги, дела...
Объятий последних тьма.
Истлевшая страсть - зола,
а дальше - зима, зима...

Ктулху

По ком звонит этот колокол?
По рыбе морской - мечети.
Кого волокут-то волоком
и рубят в салат мачете?

Замученный халифатами,
я жажду давно полония,
враждуют здесь избы с хатами
и клоны идут колоннами.

Да хватит хэмингуэйничать,
все рыльце давно ведь в Пушкине.
Я при Лоренцио Медичи
гламурною стал кукушкою.

С тех пор стариканом праведным
прощаю грехи оружию,
слагаю молитвы завидно
и спиртом борюсь со стужею.

Парижские стонут праздники
укутанные хиждабами,
Балуют всю ночь проказники
целуются жарко с жабами.

Читайте вы мне Улицкую,
про веру, как мир - безмерную,
полцарства за боль шахидскую,
полрая за горечь смертную.

По ком же звонит этот колокол,
и мечет Царь-пушка ядра?
Служители Зла и Морока,
плесните мне в кофе яда!

Хлещут и хлещут дожди за дождями,
небо подходит на дрожжах лучистых.
Время не брезгует даже вождями,
К лику святых протянув атеистов.

Реанимировав мертвого Бога
горними гранями яркого света,
мы надеваем галоши на ноги,
бродим по грязным шляхам интернета

Знойные женщины мерзнут в постелях.
Рабство зеницей хранит свои цепи.
Красное слово чернеет на деле.
Режут окопы донецкие степи.

Враз достигают* в ладонях стигматы,
Гнетом на душу ложатся медали,
Стоило ль грызть нам основы физмата,
если всю жизнь копошимся в деталях.

Падают с неба горячие камни,
тупятся когти имперской химеры,
но не ржавеют железные ставни,
и оцифрованы таинства веры.

В эпилептических черных потугах
корчится хрупкое тело свободы.
Мы же, как зайцев, стреляем друг друга,
падая в Стикса утробные воды.

И воскресаем в душистых дубравах,
душными днями июльских бессмертий,
сказками о победителях бравых
этой великой мирской круговерти.

______________________________

* - достигають ( укр.) - дозревают

Под трусиками тоже части тела,
Ты говоришь: "Такого не хотела!",
Ты думала - там спит во тьме щенок?
Он волк уже, твоих коснувшись ног,
Он ласковый - не воет, не грызёт,
Он змеем искушения ползёт,
И, искушённый, он в тебя вползает.
Насытившись тобой, он тает, тает...
И спит потом, как ласковый щенок,
У ног твоих, твоих прекрасных ног.

Проползают минуты мимо.
Сны уходят во тьму понуро.
Шторы, верные псы интима,
сохраняют де-факто утро.

День давно наступил де-юре.
Ишь, трамваи трезвонят браво!
Над поэтом смеются куры –
поэтесса пошла направо.

Слева мудрый диктатор в профиль,
в телевизоре спят медведи.
Как вселенская катастрофа,
за стеной голосят соседи.

На разжаренной сковородке
замирает навек глазунья.
Муха дохнет в бутылке водки,
а какая была летунья!

Томик Блока опёрся боком
на толстовскую "Аэлиту".
Хнычет басом дитя порока:
"Почитай мне, отец, Лолиту".

Сиротеют без сына ясли,
мать ишачит, как вол, в газете,
я седею над словом красным,
закрываясь от всех в клозете.

Каплет кран, наплевав на счётчик,
лампа тусклая еле дышит.
Стих отчётливее и чётче
воздух затхлый крылом колышет.

Пустотою полны карманы,
обложили слова налогом.
Воевать собрались тираны
и меня закопать в итоге.

Бредит дама собольей шкурой,
кони молятся переправам.
Ну а мне за стихи внатуре
наливают друзья отравы!

Говорит Гоген Ван Гогу:
- Собираемся в дорогу,
Ведь в твоём забитом Арле
проститутки ходят в марле,
То ли дело на Таити,
Тело там не утаите,
Там такие таички,
Будто в рае Раечки!
Говорит Ван Гог Гогену:
- Помни,Гога, про гиену,
Про кострища ада,
рай там лишь с фасада,
изнутри, наверное,
тьма аборигенная.
Вождь там злюка и амбал,
И махровый каннибал.
В Арле ж только олухи
И мои подсолнухи!
Я за Арль отрежу ухо,
и не спорь, мне хватит духа!

Работа - волк, а я толковый,
Как лес кручинится лобковый.
В пещеру тропочка ведет.
Блажен в пещеру кто войдет!

Блужу в неведомом лесу,
Сошел с проторенной дорожки,
В кармана пусто, нет ни су,
За лесом вижу ножки... Ножки!

А где сокровища? "Сим-сим" -
Твержу, твержу, не забывая...
Где плакал в горе ГерасИм.
И черт, от скуки изнывая,

Русалку мокрую любил,
хвосты сплетались в иступленьи,
Там блуд блуждал, скорей - блудил,
И Пух зарыл свое варенье!

Там стыд и срам, и храм великий,
Там правит грубый и простой,
Инстинкт, волшебник многоликий:
- Входи! - зовет меня - Не стой!...

А я стою, а я стою...
Природу страсти познаю!

Быстрых-быстрых минут столбы,
Быстрых праздных минут электрических
Не запомнить, кипя от злобы
Злободневной строки лирической.

Слабых пальцев суставный хруст,
И состава железный стук,
И твоих трепетанье уст -
В сеть забвенья вплетёт паук.

И вступая вновь в будней грязь,
Изумляюсь: "А я всё бел",
Силясь вспомнить в последний раз,
Как в окно на тебя глядел.

Из множества развернутых пространств
мы оказались на конце спирали.
Мы молимся на языки костра,
чтоб мотыльками души не сгорали.

Здесь эхо оживляет трупы слов,
И гневается небо громогласно.
А на пути у царственных волхвов
Звезда, согласно энтропии, гаснет.

Хранит огонь магический кристалл,
Врагов несчётных истлевают кости,
А тени, первым призраком креста,
Вмиг исцеляют старые коросты.

Затертые до страшных черных дыр,
Стихи кровятся раною живою.
Сжимается в зеро огромный мир,
И нависает мрак над головою.

Голубь над головою
Нимба немой предвестник.
Боже, храним тобою,
Каюсь я этой песней.

Каина кровь вскипает
В жилах моих. Живой я.
Разве толпа не стая?
Вою, грешу и вою...

Воин, обучен смерти.
Мира молю и блага!
В жизненной круговерти
Буду марать бумагу...

Буду я птицей вольной,
Выдохну все обиды.
Боже, убей не больно,
Крепкий я только с виду...

Голубь над головою,
Солнце всегда крылато.
Вою, грешу и вою.
Душу неволит злато

Шепот под слоем пыли -
эхо унылых дней.
Грусть окопалась с тыла.
Щурится свет в окне.

Прошлое зло и пошло.
Пала любовь в траву.
Выйду один на площадь:
- Будущее, ау!

Кружится снег пушистый.
Все нипочем ему.
Только душою чистой
я одолею тьму.

Шорохов тихих крохи,
суммы иных шумов,
вдруг, обернутся в строки
стихотвореньем снов.

Рукой подать до октября.
Бреду в бреду из сентября.
Я свято честь свою блюду,
В слюду небесную врастаю,
Встав на крыло, вступаю в стаю,
Стихи веду.

Иду, бреду, лечу, ропщу,
Иголку счастья я ищу
В стогу судьбы с свечой дрожащей.
А хищный ветер листья рвёт,
На крылья давит небосвод:
– Ползи, пропащий!

За берег, лодку и причал
Я в этой жизни отвечал.
Так жил отец, так жил и дед.
След в след иду, весло в весло,
А за спиной моей число
Потерь и бед...

А впереди, а впереди –
Осенней грусти тусклый свет...

Сентября прищур с хитринкой, по утру хитон,
Тина нитей, паутинок, к вечеру питон
Тьмы вползает и вползает, кутайся в свой плед.
Ведь мороз четырехлапый взял уже твой след.

Замолчал за стенкой телик, велик заскучал.
Человечище в фуфайке вышел на причал.
Нет еще попутной льдины, а из-за долин
В небо серое вбивают журавлиный клин.

...страница переписана до блеска...
Влад Клен

Страница переписана до блеска.
У словолова оборвалась леска.
Удил русалку-музу на блесну,
Вдруг, слово "жизнь" ушло на глубину,
Заволновался пруд, запнулся август,
Упало горе строчкой на бумагу,
И хищной щукой стало слово "злость",
А слово "кровь" на солнце запеклось.

И даже лето не могло посметь,
Из рук поэта вырвать слово "смерть".