На месте глаза газ неоновый,
Скелет сирени — столб пейзажа,
упала тень, примёрзла даже
на лед стекла одеколоновый.

Срывая тлен с земли загаженной,
играет ветер летним шорохом.
А в небе горы, горы пороха
и небоскрёб бетонной скважиной.

А бытиё сквозь смерть батыйствует
сметает старость паутинную,
в палитры пруд и в гладь утиную
мокая кисточку неистово.

Да будет свет!
И свет он сотворил.
С рубильником в руке, я лишь ему вторил.
Спускались дни на дно всемирной ночи,
И каждый день другого был короче.
Краснел в руке фонарик запотевший.
Два дня не пивший, двадцать дней не евший
На небе Месяц в серпик исхудал...
Жарою август , как чумой страдал.
И зрели звезды, падали под ноги.
А вишенки грудей прекрасной недотроги
Поили страстью ночи напролет,
И резал небо острый самолет.
А утром стог был островом в тумане,
И божий мир застыв на этой грани,
Срывал с деревьев сладкие плоды.
И не было ни горя, ни беды
На тысячи окрестных темных верст,
И оживал за рощею погост.
Кресты в тумане тихо воскресали,
И души светлые от радости плясали...
Мы с недотрогой сотворили свет!
И нет нам тьмы...
И смерти тоже нет!
Твое мы, Боже, создали подобье.
Ну не гляди ты, старче, исподлобья .
И не суди - грешны, грешны, грешны.
Мы голые наивны и смешны.
Включай же день! Давно фонарь погас.
Благословляй любовью, Отче, нас!

Одуванчиковые просторы
захватили меня,
это фон карамельной love story,
это корм для коня.

Лучше берега нет для могилы.
и земли для крота.
Лошадиные дозы и силы –
красоты красота.

Вмиг врастают в растения стопы,
грудь моя, голова,
муравьиные торятся тропы
и желтеют слова.

Но созревшие зонтики-дроны
в рот поротно летят.
А закатного неба иконы
отпевать не хотят.

Только старость осталось осилить
и забросить дела.
Поднимай-ка, блаженный Василий,
надо мной купола!

Я небо лю-
блю голубое"
Лао Лю

В разорванном облаке небо синеет,
Китайцем косит косогор.
И борется Лао с холодным бореем,
Не греет беднягу кагор.

Дорога не может осилить идущих,
Как тело змеится её,
С хвоста подбираются райские кущи
Жульё в них возводит жильё.

А мусорный бак доедает объедки,
Ржавеет ободранный бок.
И силится вырваться город из клетки,
Вострит он клыки на восток.

И ветер, и город, и кущи, и небо,
И мусорный бак требухи...
Дай Лао перо и краюшечку хлеба
И сразу польются стихи.

памяти Игоря Дубовицкого

Подсолнуховый свет под синим нёбом неба.
Дрожанье языка при слове терпком "мир".
Медовый горизонт и колос полный хлеба,
И булки облаков - таков июльский пир.

И даже боль грозы, и даже ночи рана,
Не в силах превозмочь желанье сладко жить...
Теперь скрипит январь и ты уходишь рано,
Июльский звездочет...
И белый мир дрожит.

Я вышел из воды,
я - щелочной остаток,
я - запах резеды,
мой слог и строг, и краток.

Мое дыханье - пар,
а облако - обличье.
Стихосложенья дар -
мои потуги птичьи.

Синица и щегол,
ваш свист и треск, и щебет,
предлог, союз, глагол -
мой сумасшедший лепет.

Ручья речитатив,
свечи оплывшей плечи,
грозы глухой мотив -
мои частицы речи!

В эдемские сады
за верой и любовью
я вышел из воды,
и стал огнем и болью!

Все стихи расцветают к утру,
По нутру это мне, по нутру,
М. Цветаевой или А. Блока,
Отрывая меня от порока.
Напои меня дон Навои,
Рокенрольные ритмы мои,
Карлионе рифмованых строчек,
Не губи этот нежный цветочек.
Пахнет терпко фиалковый стих,
Сколько точек в бутонах твоих:
Сон каштановый, реки поллюций,
Маяковский стояк революций.
Ах, Ахматова... Матовый мат.
Дай Твардовскому автомат,
А Тарковскому дай смычек,
И ложись в стихи на бочок.

Дайте кисти Мандельштаму,
Солнце чёрное, духи,
шепот лип, смычок и раму -
все равно придут стихи.

Вместо музыки случайной,
и картинки лубяной
душу, вдруг, охватит тайна...
И слова тому виной.

Сизое время накрытое тазом,
Страстью звучащее разом за разом,
С розовым заревом неба похмельного,
По характерному признаку вверено
Нам, и отмерено, в общем, намерено -
Темного, томного, сладко постельного
Утра, рассвета, цветастого мира,
Ра, постучавшего в окна квартиры
Лучиком трепетным, отсветом робким,
Вдруг, оживившим цветы и одежду,
Павшую замертво в сумерках между
Стульев и пастью открытой коробки,
Муху жужжащую в озере стопки,
Пробку и штопор, бутылку кагора,
И котофея большого Егора,
Спящего мирно в наших ногах,
И наготу твою, милая... Ах!

Вечер губы дует, недотрога,
И суда приветствуют суда.
Потерпи еще совсем немного,
И вернешься ты назад, туда,
Где тоскует деревянный мостик,
И рыбак к удилищу прирос,
Прошлому там промывает кости
Памяти усталый камнетес.
Там немые пролетают птицы,
Стерты напрочь файлы-голоса,
Из глубин всплывают чьи-то лица,
Там еще ты верил в чудеса,
Там казалось счастье – это лето,
Старая тельняшка на груди,
«Marlboro» в заначке сигарета
И свободы сладость впереди!

Дует губы вечер. Ветер дует.
Хмурит речка брови-берега…
Как невинны были поцелуи...
И как пахли грешные стога!

"Быть подобным реке..."
Мануэль Бандейро

Быть подобным реке - омывать, размывать берега,
И лизать языком леденцы перекатов,
Жадно жаждать дождя, расплавлять ледники и снега,
И тушить, заливая пожары закатов.

Быть подобным реке - жизнь впитать, размешать, растворить,
И по капле любовь, и надежду, и веру
Собирать и струить, и плескаться, журчать..., говорить
И творить...
И парить, поднимаясь душой в стратосферу

Старуха-смерть таится в бытие,
Не любит гривны, не берет в у.е.,
И, как судья, должно быть, неподкупна -
Живёт в чулане, дружит с пауками,
За мною тянется прозрачными руками,
И дышит за плечом натужно, трупно...

Старуха-смерть, так быть или не быть?
Устроен жизнью небогатый быт,
Стихи шагают с песней в интернет,
Как строй солдат. Жена меня ругает,
Она уверена, что ждёт меня другая,
И что со мною вовсе жизни нет.

Она права, со мною жизни нет,
За мною смерть. Как только гасишь свет -
Приходит чёрная, садится в изголовье
И дышит, дышит... Тишина трепещет.
Стареют тени и ветшают вещи,
И тащат сны арбу страстей воловью.

Ах, бытиё! Гони, гони её!
Ещё кино не кончилось моё!
Читаю долго титры на экране,
Ещё звучит печальный саундтрек...
Но ранен в сердце старый добрый век,
Выходит кровью новый век из раны...

Стрекозы носились над садом,
Надсадно жужжали шмели,
Проснулись лягушки и гады
И гроздьями груши цвели.
Над садом надсадно, над садом
Май квакал, жужжал, стрекотал.
Жук пятился, пятился задом
И шарик навозный катал.
Мир делал привычное дело:
Обедал, влюблялся, рожал...
И только поэт неумело
Лопатой картошку сажал.

Крючки бюстгальтера придумал изувер.

С такими ножками не нужен макияж.

Какая честь - полковник обесчестил.

На грудь ты пялился, нахал, женись сейчас же.

Спала Лолита на боку, не спал Набоков.

Любил рыбалку муж. Живет теперь с русалкой.

Демографический вопрос резиной пахнет.

Как без похмелья утро добро!

Он виртуозно фехтовал смычком.

Поднять бретельку не хватило сил.

На вечерней аллее танцует девица манерно и плохо.
Я втираю в твои обожженные плечики сливки.
Из балкона виднеется краешек темного моря
и кафешек светящихся два, или больше навскидку, десятка.
Какафонит нещадно суббота, а ты после долгого вздоха
расстегнуть позволяешь невинный сиреневый лифчик.
Я целую соленые губы, как это занятие сладко!
Ты играешь на флейте мелодию нежную страсти,
вспоминаешь, смеясь, о забытой на пляже бутылочке колы,
прерываешься, вдруг, и уходишь, ругая соседей и власти,
возвращаешься с пивом в бокале такой ослепительно голой!
И куницы, и лисы, и гуси, и ласки таят куннилингус,
и вплетаются в пряди твои хрипловатые стоны...
Побеждает в кафешках серебряный голос Доминго.
А лицо твое в страсти достойно иконы.

А когда после шторма смешаем мы соки и воды,
из пучины морской, где живут кистеперые люди,
выйдет увалень славный, своей не стесняясь природы,
и по свету пойдут пересуды.

Тетрадь пуста. Обрывки утра.
Зубная паста, бритва, чай.
На пол упала "Кама-сутра",
Рукой задета невзначай.
Гляжу в окно, как суетится
Народ рабочий, огород,
Персидских роз прекрасны лица
И рожей крив бурьян-урод.
Теплынь колышет воздух дальний,
Сияет неба пустота...
Бесстыдно голою из спальни
На кухню входит красота.
И сонно тянет к люстре руки,
Полны желанья два соска,
Во имя торжества науки
Забвенью предана тоска.
Пусть чайник злопыхает паром,
Стихами бредит пусть тетрадь,
Пойдем, я буду на гитаре
Твоей. любимая, играть.

По весне на заре – смерть,
звездопад на душе год.
Если жить и любить сметь,
то и грудь колесом – горд!

Если в землю мою лечь,
в сны безвременья можно впасть.
Где кровавой была сечь,
вороная у снов масть.

Костенеет во рту стих,
смерть спускает очей стяг.
Я теперь, как звезда, тих.
Я теперь, как огонь, наг.

Владу Клёну

Аневризма - кипят мозги.
Приглядись - не видать ни зги,
И прислушайся - тишь да блажь,
Всё пустыня : барханы, пляж,
Море стылое, глыбы льда,
А вдали - полынья, вода.

Шевелит одним плавником
Мысль последняя и о чём?
О течении, о волне,
О счастливом забытом дне,
О касании губ и рук,
И как смыслы меняет звук,
О течении тех времён,
Что своих не имут имён,
А вливаются в бесконечность,
Обретая там имя - Вечность.
И о тьме, что живёт во мне,
И о свете вокруг, извне,
Юным Солнцем в зрачке, в окне,
На стене, на столе, в вине,
Полыхая в моих перстах,
Затухая в семи верстах
По округе, в озёрах снов,
Ил вздымая легенд, основ
Бытия,
Поднимая его со дна,
Мысль плывёт в голове одна-
Одинёшенька под каблук,
И сквозь дыры потёртых брюк
Под рубаху, сквозь кожу, в грудь,
И бормочет немая - Будь!
Будь хоть клеточкой, завитком,
Будь хоть адресом melnik.com,
Призывая, в сети живи,
Килобайтами букв в крови
Электронных сосудов - схем,
Доказательством теорем
О греховном моём багаже,
О бессмертии, о душе!

За перелеском, вдруг, река
И первый лед, как катаракта,
Падут на плечи облака,
И не дождется снег антракта.

Он в первом акте выйдет вон.
Я следом, в след его ступая,
И нежный скрип, и легкий стон,
И боль под ложечкой тупая

Поднимут тело над землей,
И бросят в белый ужас вьюги...
Я тоже, как река, слепой,
И тщетны все мои потуги

Найти дорогу. Замело.
На ощупь мгла и тьма похожи.
Вон свет, машины и... село,
И та, что мне всего дороже!

Глянул - совсем сед,
Рядом сосед, дед,
В душу мою, гад,
Семь поселил бед.

Кроток мой нрав - ложь.
Дождь - это корм рек.
Брошу в поток брошь
Времени дань - век.

Буду искать скит,
Скифов винить - дик,
Небо плащом крыть,
В горле душить крик...

Дареный конь хром,
Каменный дом - храм,
Книга стихов - том,
Сын мой и ты - там.

Боль и тоска - здесь,
Ставят в груди сруб...
Дабы познать высь
Вырос в лесу дуб.

Дабы познать глубь
Канет во тьму жизнь,
Слово слетит с губ,
Камнем уйдет вниз.

"Тишину можно слышать."
Харуки Мураками

- Проклянув чтеца, я сошел с лица -
говорил со мной человек-овца.

Он смотрел изо тьмы вольера
и читал наизусть Бодлера.

Сумасшедшие обезьяны,
Поправляли его изъяны.

Он внутри был почти пустой
и ходил по углям босой.

Его слов слюдяных пласты
наводили легко мосты

В небесах голубого ситца,
Заводную пленяя птицу.

И зловещая тишина
Говорила устами сна.

Я боялся ходить по льду
мелкой лужи в моем саду.

Потому я зимой летал
и болтал о стихах, болтал.

Для меня человек-овца
был роднее тогда отца.

Но гвоздики и розы зла
нам нелегкая принесла.

Мы спустились на дно колодца,
там не выпить, не уколоться.

Мы ловили Луну руками,
и лучился вверху Мураками.

Мышь на коврике спит, torrent жадный питается падалью,
Подолью кипятка, снова чайный воскреснет пакет.
В монитор я, как в пропасть, срываюсь и... падаю, падаю,
Таракан в голове мой давно переполз в интернет.

Он слагает слова, безнаказанно там мандельштамствуя,
Времена и картины усами всю ночь вороша...
Моцарт скрипку разбил, и оглохла без музыки Австрия.
Я же болен стихами, как астмой,
Мне больно без рифмы дышать...

"Отчего порноактрисы чешки,
так легко сдаются в плен фашистам?"

Necrofeet

Жарят спину нещадно софиты.
Главный грозно рокочет: "Мотор!"
Входит пестик с тычинками свиты,
Раздувает потухший костёр.

Мощным торсом расплющены груди,
Ягодицы затмили звезду,
Превращаются в окорок люди,
И сношаются долго за мзду.

Сперма немца на губки славянки.
На рассвете прощания вальс.
Разрывается сердце тальянки
Лотарингским прононсом Каас.

Шито-крыто и наголо брито,
Глаз сваровски сверкает в пупке.
Рио-рита, звучит, рио-рита
Вожделения на языке.

Крестоносцы, рабы, иудеи,
Самураи в банзайном раю,
Размножаются здесь по-идее,
Сублимируя мысли в струю.

Здесь фонтаном фантазии плещут,
Чередуя с аналом орал,
Здесь сюжета стесняются вещи,
И дрожит в лихорадке мораль.

Мир, как член, закруглен на макушке,
Сдёрли в кровь простыней кожуру,
Жмутся в страхе к матрасу подушки
И пространство уходит в дыру..

Моцарт! Моцарт! Царь и Бог!
Хлынут звуки... и до нитки,
Я от музыки промок.
Ухо - домик для улитки.

Скрипки, флейта и фагот,
По зеленой глади мира
Вязь плетут который год,
От клавира до клавира.

И щекочет душу свет,
И елей прозрачный льется.
В ливне звука смерти нет,
И живой смеется Моцарт!

Храмов Харона худые хоромы -
Охрою стены и ложе махрою,
Лодки разбиты, ржавеют паромы,
Стикс пересох в ручеёк под горою.

Вёсла Харона - гробы, катафалки,
Сети, носилки, повозки, каталки...
Водит Харон простаков по ручью.
Души хоронит их в землю ничью.

Ночью он силится сны переплыть,
Стикс полноводный, как красная нить
Вьется в пещерах страны Минотавра,
Мертвый Тессей превращается в мавра

Душит ревнивец свою Ариадну,
Снится Харону такое - и ладно...
В храме хоронится. Как холодна
Вечность, которую выпить до дна

Выпало горе Харону - работа,
Вырвал Всевышний страницу из КЗоТа,
Вставил записку - "Пока люди смертны-
Будет Харону заботы безмерно!"

Вот и хоронится в храмах Харон,
Дышит елеем, считает ворон,
И фимиам забивает в косяк,
Старый-престарый, а всё, как босяк.

Скальные профили - лица и голоса.

Осыпь камней прямо у водопада.

Как-то одна тропинка тихо ушла в леса

Слушать, как стонут горы от частого звездопада.

За валуном ужились крокус и рыжий гриб.

Белая известь дней крошится под ступнею.

Если пойдешь на запад - можно прийти в Магриб,

Там где пески и камни густо покрыты хною.

Если свернешь обратно - будет из-за скалы

Скалится и слепить жаркий хозяин неба…

Выше рычит дорога, осень из-под полы

Тянет на высоту лунный обрезок хлеба.

Охи осени, скрип половиц,
Самовара горячее пузо.
Клином в клин улетающих птиц -
Патефонные всхлипы Карузо.

Пробивается свет фонаря
Сквозь гардины бельмо на окошке.
Ближний я, возлюбите меня
И добро протяните в ладошке!

Но протяжно завоет метель.
Одиночество бесчеловечно.
В бесконечном кружении тел
Душ молчанье печально и вечно.

Колобродит ночь святая,
Тень оперлась на плетень.
Пала туч пушистых стая
И потух кромешный день.

Колокольчиковый шепот
И пастушьих сумок стон,
Мне сверчков доступен опыт,
И стрекоз воздушных сон.

Вьется музыка дымочком,
Мочку уха теребя,
Дай мне только два денечка,
Чтобы мир познать - тебя...

Я живу под небом грешным,
Грешно, суетно живу...
Стану, стану, стану нежным
Упаду с тобой в траву -

Пусть чешуйчатые крылья
На лопатках задрожат,
Чтоб мы жили, жили, жили
Ландыши пусть ворожат.

Но истерзан мир смычками,
Мысль создателя проста -
Скоро станем все сверчками,
И сомкнем навек уста.

Ой! Вступает в вишне Ойстрах,
Страх чугунный тянет вниз,
Как же сладко, как же остро
Жалит в сердце слово "жизнь"!

Шила шубу зима реке.
Мучит зиму весной одышка.
Льдинка слова на языке:
Леденец, наконец - ледышка.

Языка холодящий слог -
Холодец, молодец, холоп,
Малый - тоже не так и плох,
Только мелкий и гнусный клоп.

Язва яканья языку -
Зыбкий лёд в закоулках бреда.
Я стенания нареку
Над бедою любой - "Победа".

Побреду по молчанью прочь,
Шум и хруст - подражанье слову.
Мне природа должна помочь,
Зверелюбу и стихолову.

Немы были стихи - беда.
Заплутал я, не чую ног...
Ледоход... ледоход... вода...
Да дарует мне голос Бог!

Когда пороли все пароли,
И шилом память прошивали,
Тогда рингтон на мотороле
Мотив утюжил - трали-вали...

Винда закатом отгорала,
Гудел натружено процессор.
Меча союзник и орала
Поил кагором поэтессу.

Порхали птички и стрекозы,
Весна очнулась от наркоза,
Сосед для будущей глюкозы
Свой виноградник занавозил.

Я сквернословил, пахло скверно.
Над сквером сфера голубела.
Либидо медленно и верно
Над телом юным задубело.

Природа сочно зеленела.
Дожди созрели пополудни.
За неименьем больше дела
Чихал далекий гром простудно.

Играли роли лицедеи.
От ласк моих росли надои.
Попы крестились и злодеи,
Козлы питались лебедою.

Девица пьяная икала.
Искомых слов скакали звуки.
Печаль в душе не умолкала,
И комары кусали, суки.

На обнаженную натуру
В окно глядел платан подросток,
Сквозняк листал макулатуру,
Все разрешилось очень просто.

В моем пространстве эфемерном
Росли стихи, как мухоморы.
Чтоб вы их приняли на веру,
А не читали для уморы.

6-9.11.14

Две сигареты, два стакана, Рита.
И два глотка, и две всего затяжки.
Где солнце с небом из ведерка слито
снимали мы колготки и рубашки,
и целовались, как стихии две,
и предавались в полутьме воде,
и в полусвете одевали воздух,
и называли именами звезды,
блудили в леса пышной бороде...
И заплутав,
блудили и блудили,
пока о нас судили и рядили,
пока звучали двух стихий стихи -
дожди слова на ветер не бросали,
и каплями холодными кусали.

А на колготах было две затяжки,
и с мясом вырваны две пуговки рубашки..

Дорогим графоманам с любовью

И задумал я стих написать,
Чтобы не было рифмы глагольной,
Чтоб, читая, взмывать в небеса,
Чтобы сердце щемило невольно.

Чтоб мужскую слезу смаковать,
Не скупясь на роскошный эпитет,
Чтоб скрипела от ритма кровать,
и магнитом тянуло в Египет.

Чтоб душа распахнулась опять
И не выла в бездонной утробе,
Чтоб студенты учились на "5"
И дробили дробилками дроби.

Чтобы стих мой и в поле не стих,
Чтоб в лесу его пела кукушка,
Чтобы был он покорен и тих,
И гремел от Дудинки, до Кушки.

Чтобы "хоть", или "вот", или "чтоб"
Простотой не мозолили уши,
Чтобы стройный мотив, словно столб,
Поднимал над равниною душу.

Чтобы млечных метафор туман
Застил смысла далекие дали,
Чтобы строчки входили в дома
И в прихожей снимали сандали.

Чтобы так засандалить финал,
С негой снега, с метлою метели,
Чтобы к звездам открылся канал,
и очки от стиха запотели!

Вселенная тех мыслей злых,
где колыбелью нега гроба,
там эхо эха, пыль золы,
там души мертвых спят в сугробах.

Там город бредит пеньем дев,
и шепотом во сне греховным...
Зима, зима тех голосов.
И тиши тишь лишь чистокровна.

26.10.14
авторский перевод с украинского

Помнишь, пыхтел паровоз на вокзале,
Папку под мухой менты повязали,
Бросили нежно на пол воронка,
Хлопнули дверью, эпоху закрыли
И растворились во смраде и пыли?…
Я же живу от звонка до звонка.

Эх, вытрезвитель давно упразднили,
И паровозы от ржавчины сгнили,
Шарики сдулись, не рад я параду.
В мае на кладбище к брату иду,
Так и остался один я в роду.
Думаю думу и радую Раду.

Тридцать три года на небе братишка,
Я же назвал тебя именем Мишка!
Ватой по небу разбросаны тучи.
В веке двадцатом ослеп и оглох
Мудрый и добрый, праведный Бог...
Водка палёная, слезы горючи.

1.05.10

Завывало лето, кусались осы,
у матросов были ко мне вопросы,
о верлибрах складных, нескладных одах,
о стихах штормящих в утробных водах.

Куковали стены, часы болтались,
И до счастья мне не хватало малость,
То ли двух, иль трех степеней свободы,
То ли двух, иль трех слов во славу моды.

Надрывался телик, томилось тело.
Высоко, как Ту, птица пролетела.
Я тянулся рьяно.
ты тянулась тоже,
и любовь прыщами пошла по коже.

Корабли ржавели, паслись верблюды,
опускалось солнце на Арала блюдо,
закипало море, кренились строчки,
на просторах снов заблудились точки...

Уходили листья, молчала осень,
дважды два - четыре,
если нужно - восемь.
Все равно нам денег случалось мало.
Нас зима, как сад, без одежд застала.

А теперь молчу, судаком по ГОСТу,
И цветы ношу для тебя погосту.
Помнишь, как в лесу пировали весны?
Там теперь скорбят вековые сосны.

Драма - камешек мелкий и колкий, трагедия - гвоздь.
Жизнь по тропке под гору бежит и изрядно хромает.
Канет в глуби травы и замрет пока вызреет гроздь
Серебристых искринок вселенского черного мая.

Размещается смерть на просторах ничейной земли.
И вращается шар комариного грозного гула.
Корабли облаков океанских зарю разрезают вдали,
И звучит над планетой любовная ересь Катулла.

В этом вареве мутном струится горячечный бред
Языков вавилонских рассеянных ветром раздора,
И любовь золотится, из черни рождается свет,
И кровавая роза впивается в лапу Азора.

Вознесся ты...
И крыльями взмахнул.
Ура... Ура.. Урал! Ау... Ау... Аул.
Слова ты ворошил, журчанье слушал речи,
Был собственным стихам Исусом и Предтечей.
Нелегкий путь прошёл, Сизифа братом звал,
И на Парнас вкатил не камень, а "Овал".
Но кончилась весна. Цветенья краток свет.
Так царствуй в небесах
Художник и Поэт!
Вознесся ты...

Война уснула. Две худые тучи
Несут по небу мертвую сестру,
И слезы льют на мусорные кучи,
Мешают тлеть вчерашнему костру.

Я жив еще, мои глаза открыты.
Дым руку тянет в сторону куста.
А лодка дня - дырявое корыто
Вот-вот утонет прямо у моста.

У автомата чешутся патроны,
Приставлен к стенке глупый миномет.
Убитого щенка клюют вороны.
У страха по спине стекает пот.

Уходит прочь разбитая дорога.
Хромает вечер мимо в медсанбат.
И спит война. Она убила Бога.
К чему теперь молитвы и набат?!

Когда над нами ангел воспарил
над таинством изогнутым пространства,
в хмельном любовным кураже и пьянстве,
он крыльями глаза свои прикрыл.

Тогда ты мне шептала блажь и чушь,
одетую в батист и шёлк поэмы,
клубились змеями у наших ног проблемы
и прерывал звонками шепот муж.

По родинкам твоим я страсть учил,
зубрил холмы, округлости, вершины,
а за окном рычали зло машины,
и шаркали понуро москвичи.

Но побил час, упало веко века.
У ангела родился ангелок.
В шкафу немеет позабытый Блок
и свалена в чулан библиотека.

Но родинок я помню звездный путь...
По жилам катится любви-отравы ртуть.

Не от пули и бритвы,
я от слова умру.
Прочитайте молитву
и... в земную кору.

Там, где вышиты крестиком
Косогор и поля,
Снова стану я пестиком
и тычинками. Бля...

И под юбки заглядывать,
станет мне не досуг.
Буду листики складывать,
трепетать на весу.

Паутинки и зёрнышки,
корольки, комары...
Жизнь я выпил до донышка -
выхожу из игры..

В три короба сгребу листы мои, записки.
И врать себе зачем? Буржуйка любит слог,
Вдруг зажужжит шмелем и замурлычет киской,
И загудит в трубу, и скажет мудро: "Бог

Шептал тебе, теперь - он словом согревает,
Иди стели постель, и брось в меня стихи.
От басен января, и до верлибров мая,
Люблю твои слова, писака от сохи!

Сохатые в лесу, лиса за перелеском,
Грачи, рвачи, врачи... Мечи слова, мечи!
Гори оно огнем: сонеты, стансы, пьески...
Иди ко мне, иди, топи меня в ночи!"

Дожди звезду мне занавесили,

Дороги в поле перепутались...

Смотрите, строчки как невеселы,

Бредут гурьбой из Истры к Суздалю.

А я спешу себя в создатели

Вписать, пока они не спешились,

Пока над словом надзиратели,

Их до молчанья не занежили.

Пока они, ягнята славные,

Ещё не блеют, и не якают...

Вы, не читая, их зарезали

Каракули мои, каракули.

Азартные игры - очко, преферанс,
Поставишь обрюзгшую душу,
Трефовый полковник загнётся от ран,
И выползет рыба на сушу.

И ступит своей кистепёрой ногой,
И вымолвит слово немое:
-Ты - студень, ты - тряпка, ты, парень - изгой!
И карты волною накроет.

И море, и небо - смешается всё,
Шестёрка шестёрку заложит,
И дама бубей от воды понесет,
И ляжет на царское ложе.

И жадно вдыхая остатки воды,
К тузу призывая десятку,
Увижу, как море смывает следы,
И верную в тотусе взятку...

Cерым камнем, жёлтой глиной, голубым огнём,
Красным солнцем, белым снегом, розовым конём,
Жил я тихо, жил я мирно, жил и не тужил.
Но однажды человеком взял да и ожил...

Зябнет камень, мокнет глина и коптит свеча.
На лице печаль застыла тверже сургуча.
Лёд подтаял, тучи низко и во взгляде тьма.
Значит верно, значит правда - горе от ума...

Стану глиной, стану камнем, стану я огнем.
Приходи с косой старуха светлым летним днем.
А пока промозгло осень хмурит леса бровь,
Чашу грусти горькой вылью.
Приходи, Любовь!

Вот капелька дождя, как клякса на бумаге,
Как чёртик на листе, как ангелок в овраге -
Живет какой-то миг, пока не растворится
В зрачках и на листе, в песке и на странице.

Дождавшись этот дождь, его кормлю с ладошки:
- Ешь крохи и слова, ешь "Вискас" нашей кошки!
Пои мои стихи - ведь буквы, звуки, знаки,
Взойдут, зашелестят, как на покосе злаки!

Пои меня, пои! Молчать уже нет силы,
В какой еще стране тебя, дружок, носило? -
Вот клякса на листе, вон чёртик на бумаге,
Вот крылья и хитон, и ручеёк в овраге...

Кафе. Бисквиты-облака.
Пестрят зонты. Цветут каштаны.
Хромает дождь без каблука
Проспектом, хмурый сын путаны.

А мимо парковой ограды
Гребет троллейбус налегке,
И ветер шаркает нескладный,
И склад чернеет вдалеке.

Вот и все - война и мир,
колокольни и грибочки,
кто протер страну до дыр -
не поставит жирной точки.

Вьются крестики, кресты,
вязь бесформенных растений,
звезды, свастики, мосты,
полусвет и полутени.

Путь неблизкий - мир, война.
Марта облик оловянный.
Но жива еще страна,
и поэт ваш окаянный...

Гималайствуют тучами сумерки,
Вечер пробует девок на вкус,
Телевизор болтает без умолку
О слияньи в экстазе искусств.
Раболепствует тихая музыка
Лишь слезою полита герань.
Слово в слове находит союзника
И щекочет поэту гортань.
Все заботы до донышка выпиты,
Прорастают сверчки, как сморчки,
Разбирают по нотам эпитеты
И меняют на пилы смычки.
Пилят душу поэту по веточке
Час за часом, сучок за сучком...
Ночь заходит в тетрадку по клеточкам,
В такт анапесту бьёт каблучком.

Из утра майского, наполненного гамом
И шумом озорным,
Перетекаю медленно до грамма
В молчанье зим.

Там скрип охрип и скрипка захирела,
Замерз скрипач.
Там пустота отъевшись, осмелела
И пьёт первач!

Там сумерки гнездо в подъезде свили
И вывели птенцов,
Чтоб ночи напролет с метелью выли.
В конце концов,

Чтоб я оглох, немел окаменело
И смерти ждал.
Зачем, Господь, ты дал мне тело,
И голос дал?

Сила небесная, дай облаков простор,
каплю воды, чтобы поить стада,
несколько лет, чтобы в крови кагор
так загустел, что заросла беда.
Чтобы слова выстлали мой блокнот
правдой стиха, чтобы прищучить мразь,
чтобы из букв выстроить мог я плот
и переплыть море фальшивых фраз.
Снега мне дай, чтобы читать следы.
Дай мне тепла, чтобы любить мороз.
Дай семена, чтоб посадить сады
И красоту, чтобы не резать роз.
Сила небесная, дай мне небес и сил,
Дай золотых, позолотить закат.
Только не дай, только не дай могил
Близких моих, пусть проживут века!