В начале было что-то невесомое,
пугливое, невидимое... Дрожь...
Вибрации сквозь тёмные, бессонные
пространства в белых россыпях порош.

Потом пробилось слово, разумеется, –
птенец непримечательный: "Привет!"
И закрутилась маленькая мельница,
меля милейший бред привету вслед.

Шуршали, вопрошали, тихо нежились:
"А ты?..", "И я...", "Да ну!..", et ceterá, –
сгущаясь, уплотняясь из безбрежного,
пустого и безмолвного вчера.

И полыхнуло жаром, как положено,
в безумный день забытого числа.
И в нём слова сгорали – невозможные,
и возрождались вновь, сгорев дотла.

Бродили мы по Невскому... Остоженкой...
Крошили небу хлеб: "Люблю!", "Люблю...", –
и выпускали птиц в апрель встревоженный:
"сейчас" – к синице, "скоро" – к журавлю.

Слова легко взлетали, тут же падали,
скучая по горячечным губам...
А позже – погрузнели... Только надо ли
крутить назад потёртый барабан?

Утратившие сладость и тяжёлые,
убийственные "нет!", "а ты!..", "да ну..."
покорно, словно вызревшие жёлуди,
во тьме стоячих вод пошли ко дну.

Кто виноват, ломать не стоит голову.
А мельница сломалась, не смолов
молчания расплавленное олово
да слиток низшей пробы – горечь слов.