Филолог Гасан Гусейнов в программе «Перспективы» с главным редактором проекта «ПостНаука» Иваром Максутовым рассказывает о классической филологии, необходимости исследования собственного языка и взаимовлиянии философии и филологии (видео + текст, 13 декабря 2012 г.)

"<...> (Г. Г.): — Филолог — это человек, по возможности ученый человек, обученный человек, занимающийся языком, на котором говорят в обществе, в котором он живет, на котором пишут в этом обществе, на котором понимают свое прошлое, историю, на котором в этом обществе создают тексты по философии, праву и другим дисциплинам. Филолог занимается этим миром языка, филолог занимается разными этажами, разными сегментами этого мира — вот такое определение, что в целом делает филолог. По этой причине полезно и необходимо, чтобы, например, текущими процессами, тем, что называется социолингвистика, занимались люди, имеющие опыт анализа изучения языка какой-нибудь прошлой эпохи. Например, выдающаяся исследовательница языка интернета Вера Зверева является по специальности мидиевисткой, она прекрасный специалист в области средневековой истории и языков этого периода. По этой причине ей больше чем кому бы то ни было доступна такая область, как язык современного интернета, потому что в языке есть много общего с тем, что было несколько столетий назад в Западной Европе, и с этой точки зрения ее подход стереоскопический. Она смотрит не только с сегодняшней точки зрения, но и с точки зрения отдаленного прошлого.

(И. М.): — Если вернуться на несколько шагов назад относительно филологов-классиков, среди тех людей, которые занимались античной литературой, оказалось, что фактически филолог-классик, который занимается античной литературой, становился быстро либо историком философии, либо философом. Замечательный пример — Лосев. С чем вы связываете этот процесс, почему такое легкое перетекание или проникновение? Становится ли филолог философом и может ли быть философ не филологом? И должен ли быть филолог философом?

(Г. Г.): — Это очень хороший вопрос. Мы можем начать с того, что вся античная традиция, античная философия — это в первую очередь филология. Начиная с Платона и Аристотеля, философ в первую очередь занимается языком. Сначала он должен как следует возделать свою площадку. Что я использую, занимаясь философией? Это мой язык. Это не только специальные диалоги Платона, в которых он выясняет природу языка. Но это и вся технология высказывания, производство речи, которой занимается Аристотель, поэтому эта традиция очень стара. Философ без филологии с этой точки зрения просто невозможен, это никак нельзя, он просто никак не может существовать.

Здесь можно сказать о таких выдающихся именах как в области классической филологии, так и в области философии в отечественной науке, когда вы говорите об Алексее Федоровиче Лосеве. С самых первых шагов он был и филологом, и философом в одном лице. Алексей Федорович родился в 1893 году, его образование и в области классической филологии, и в области античной философии прервалось в связи с Первой мировой войной, когда он должен был поехать на стажировку в Германию, но из-за войны стажировка прервалась. С тех пор эти три потока в его жизни переплетались. С одной стороны, не самые удачные житейские, потому что он сталкивался с преследованиями, он был в заключении в раннее советское время и довольно долго не мог заниматься своим любимым делом, а занимался другим любимым делом, это вот такой первый философский житейский план. Второй план — это филология, как раз то, чем он мог заниматься, и эстетика, под маской которой он старался протащить именно философию. В поздние годы он вполне мог ею заниматься. Занимался не только собственно античной философией, но и философией Нового времени, и самыми неожиданными философами, которых мы сейчас назовем музыкантами, поэтами, — Рихардом Вагнером и Владимиром Соловьевым. Филология с этой точки зрения — это стержень, на который нанизывается очень много других дисциплин. И в случае Лосева, конечно, мне не очень нравится это слово, но это такое органическое единство разных направлений.

А если мы посмотрим на более позднее время, например, на такого человека, как Аверинцев, который родился в 1937 году и безвременно скончался не так давно. Для него основная область занятия — классическая филология — часто была прикрытием интересов в совсем других областях, в которых он официально не был специалистом, — например, в области немецкой философии. Или его могло интересовать богословие, богословие было закрыто как-то, поэтому он протаскивал что-то как комментарии или занятия литературой, словесностью, на деле его интересовала не литература. Литература и словесность — это совсем другие вопросы. Но это уже связано с особенностями бытования науки и культуры в позднесоветское время.

(И. М.): — Если говорить о классической филологии, ее особый статус в советское время и то, что в этом пространстве могли существовать и активно развиваться такие выдающиеся ученые, так или иначе создавало партийность. Партийность не в смысле ЦК КПСС, а партийность внутри филологии, то есть разделение на некие группы, партии, касты, если хотите. Существует ли оно сегодня? Есть ли некоторое привилегированное положение филологов-классиков, необязательно в распределении каких-то материальных благ, а в отношении между группами: вот мы занимаемся классической филологией, а там занимаются какой-то иной?

(Г. Г.): — Наверное, в самоощущении некоторых представителей этой специальности подобное чувство, может, у кого-то и есть; в общем, я думаю, в таком статусном плане филологи-классики чувствовали себя некой кастой, но в реальности ничего подобного не было. Более того, к глубокому сожалению, многие выдающиеся представители классической филологии, такие знатоки древнегреческого языка, каким был Сергей Иванович Соболевский. Великий знаток греческого языка, автор греческой грамматики, учебников латинского языка, о котором многие говорили, что он знает этот предмет, как никто другой. Вместе с тем он был до такой степени отрезан от гуманитарной науки и от актуальных проблем, того, что интересует людей, данное общество, такой человек появился бы в XVIII–XIX веках, и он просто бы не заметил другую эпоху. Даже когда он говорил с людьми о войне в 50-е годы, и, когда он говорил, для всех его соотечественников и современников эта война была Вторая мировая война, а он имел в виду Первую мировую войну. С этой точки зрения классическая филология очень пострадала в советское время, потому что она развивалась людьми, которые находились в некоторой нише, прятались от актуальности. Поэтому она не сыграла такой роли в гуманитарных науках, какую она сыграла в других странах, где она всегда была на стрежне и где она всегда была источником новых идей в гуманитарных науках — например, идей, которые высказывал историк Орнальдо Мовельяно или Кеннет Довер в Англии. Все повороты проблематики, скажем, гендерный подход, или все эти известные повороты lenguestick turn, лингвистический поворот или visual turn, — они все так или иначе были связаны с достижениями классической филологии, у нас этого ничего не было. Хотя были выдающиеся ученые, но они прятались в башне из слоновой кости и старались оттуда не выходить. С этой точки зрения такая каста была, но это скорее самоощущение, общество этих людей просто не замечало.

(И. М.): — В изучении истории идей всегда есть некоторое разделение, которое очень быстро обнаруживается. Своеобразное разделение на физиков и лириков в науках. В гуманитарных науках — разделение на философов и филологов. Скажем, когда касаешься некоторого предмета и считаешь язык первичным, а идею вторичной, тогда ты считаешь, что сначала нужно настолько хорошо знать язык, чтобы говорить на нем так, как тот, кого ты изучаешь, а потом, может быть, ты еще и идею реконструируешь. А для части исследователей, которые противоположного фланга, идея первична, а язык вторичен. Язык ведь только инструмент, то есть да, конечно, ты должен знать язык, но ты не должен знать его в совершенстве, ты не должен тратить годы, десятилетия, чтобы подойти к идее. Идею ты выхватываешь из контекста, ты читаешь текст, и ты должен быть философом, чтобы его понять. Как, на ваш взгляд, эти крайности сегодня располагаются, какой бы вы отдали предпочтение?

(Г. Г.): — Да, действительно, интересный и важный вопрос, но мне кажется, что он упирался с конца 50-х до конца 70-х годов в проблематику сопротивления идеологии, и внутри научного сообщества здесь было несколько путей, несколько вариантов такого сопротивления. Классическая филология в узком смысле слова практиковала полное исчезновение с поверхности и замирание где-то на самом дне. «Мы будем заниматься своей чистой наукой», и здесь во главе угла стоял язык: «Мы презираем всякого, кто не занимается языком, а занимается чем-то еще». И это в классической филологии, или в более широком смысле слова в антиковедении, и классической филологии как ее подразделении исторически рассматривалась, например, археология, искусствоведение, древняя история — это все с точки зрения науки отпочкование, ответвление классической филологии. Так вот эти науки в той мере, в которой они заняты чистым языком, сверху вниз смотрят на всякие дисциплины, которые занимаются идеями без языка.

Одна из главных причин, если не главная, состояла в том, что никакими идеями вовсе нельзя было заниматься, без того чтобы так или иначе связываться с идеологией официальной. И поэтому с этой точки зрения на протяжении десятилетий вырабатывался некоторый стереотип, очень устойчивый стереотип, что только тот, кто занимается непосредственно языком и археологией и, собственно, языком как языком (формой, грамматикой и так далее), — только этот человек и является настоящим ученым, а все остальные — болтуны, которые занимаются идеологией. И с этой точки зрения на наши дебаты было очень странно смотреть откуда-нибудь из Германии или Великобритании, где было достаточно политической свободы, чтобы заниматься можно было и тем, и другим, и это искусственное противоречие не возникало. Поэтому я думаю, что мы сейчас пожинаем плоды устойчивого противоречивого состояния, но вместе с тем устойчивого в своей противоречивости общественного сознания, корни которого в позднесоветских временах. Должно пройти некоторое время, пока это уйдет, и мы забудем обо всем этом, как о страшном сне.

(И. М.): — Сегодня одна из проблем — это движение ученого и исследования к тому, что происходит здесь и сейчас. И это приятная работа, потому что она очень быстро вызывает отклик у аудитории, когда ты рассказываешь о супермене как о религиозном типе, это прекрасно для религиоведа, потому что моментально большая аудитория реагирует на твой месседж, даже не будучи прямо заинтересованной в дисциплине. То есть, с одной стороны, тем самым популяризируешь свою исследовательскую область, рассказываешь о том, что есть такой подход, а с другой стороны, ты чувствуешь отклик невостребованности и у тех людей, которые занимаются классическими исследованиями. Есть тексты, которые нужно издавать, нужно заниматься их лексиконом, заниматься периодическими изданиями, множество вопросов, связанных с палеографией, кодикологией, работа крайне интересная, кропотливая и вроде бы чисто научная, а когда исследователь выходит в поле, даже не в поле, а в современную ситуацию, в ней пытается выхватить проблемы, как мне представляется, он моментально должен получать огненный шар или такой веер этих шаров от своих.

(Г. Г.): — Луч ненависти!

(И. М.): — Да, лучи ненависти. Поскольку непосредственно вы это делали. Я уже упомянул последнюю вашу книгу, и до этого занимались эрратической семантикой, о которой был сюжет на «ПостНауке», и так далее. Вы уловили лучи ненависти?

(Г. Г.): — Да. Вы, конечно, это всегда будете испытывать, в особенности в нашей области, потому что есть традиция в этой области, что все настоящее должно быть спрятано от повседневности от актуальности, оно должно быть упаковано и запрятано очень далеко. Мало того, молодые нынешние мои коллеги, некоторые молодые люди могут писать об истории науки, и, скажем, для них предел мечтаний, образец для подражания какой-нибудь Шварц, который был министром народного просвещения, который возражал, чтобы женщин допускали в высшие учебные заведения, чтобы они учились в университете. Потому что как это так, традиционная роль женщины дома, такой домострой. Понимаете, тут очень простая вещь, она состоит в том, что за последние несколько десятилетий мы живем в истории. Начнем с этого — мы живем в истории, и филология — это историческая дисциплина в первую очередь. Поэтому без осознания этого ничего не будет. А раз мы живем в истории, то мы должны понимать, в какой точке мира мы должны ориентироваться, в какой точке мира, в какое время мы живем. В силу так называемых объективных причин школьное образование, то есть обычное среднее образование, обрушилось за 20 лет и упало на такое дно, что всем миром нужно думать, как его оттуда достать. Что делать? Как? Это первый вопрос. Второй вопрос: мы и так были на протяжении нескольких столетий, как и многие другие европейские страны, импортером образования. Мы импортеры, а не экспортеры образования. И этот импорт проявляется в том, что наши люди стараются куда-то поехать учиться. Потому что у них есть такая возможность, они вырываются, едут куда-то учиться. То есть понятно, что содержательно это импорт. Хотя они и едут за ним. То есть нам нужно очень срочно устанавливать какой-то такой режим образования в обществе, который позволит эти тяжелые десятилетия преодолеть. С этой целью нам нужно прежде всего понимать, на каком языке говорит наше общество сейчас, что происходит. Это непросто! Это колоссально содержательная и очень острая проблема, ее надо изучать, и, конечно, хорошо, когда у вас некоторый багаж в других направлениях, по другим линиям филологическим, которые вы можете принести сюда, и какую-то пользу принести. С этой точки зрения бывает такая реакция, снобизм: «Это все не наука. Современность — это не наука». Но нет — это наука. И это настоящая наука. <...>"

(выдержка из беседы)