Интроверсивность

Бытие поэзии всегда двойственно. Поэзия всегда живет внутри себя и для себя. Но и для мира – тоже. Внешний мир имеет дело лишь с наружной оболочкой поэзии, не очень интересуясь тем, что происходит внутри. С другой стороны, и внутренний мир поэзии не предполагает интенсивного контакта с обществом. 2000-е годы характеризуются прогрессирующей интроверсивностью поэзии, её обращённостью к самой себе. Пожалуй, в силу этого, в глазах внешнего мира она превратилась в безумие – подобно тому, как человек, публично говорящий сам с собой, производит на окружающих неизгладимое впечатление.

Впрочем, современность внесла сюда свои коррективы. Сейчас огромное количество людей ходит по улицам, размахивая руками и говоря в пространство. Но они, как выяснилось, нормальны. Это у них мобильные телефоны такие. Это не вербальный галлюциноз, это – техническая цивилизация. Высокие технологии. Так что поэзия – лишь частный случай. Сегодня человек, слушающий музыку, делает всё, чтобы эту музыку не слышали другие. В одной маршрутке могут одновременно звучать десять различных мелодий, не пересекаясь: уши заткнуты наушниками, внешний мир отключен. Если человек начнёт слушать музыку громко, на него начнут шикать. Он мешает другим людям быть наедине с собой.

То же самое и в поэзии. Обращённость к окружающим – заведомо дурной тон. Самый низовой уровень. Стихи к юбилеям и торжественным датам, тексты песенной попсы. Попытка обратиться прямо к читателю ставит поэта в положение маргинала: он и есть маргинал. Он находится на самой периферии поэтического развития и разговаривает с массой, которой, пожалуй, понятнее всего язык маргинала. Более того, поэт, который сегодня хочет обратиться к читателю непосредственно, маргинал вдвойне – он будет отторгнут поэтическим сообществом, интересы и эстетические ценности которого далеки от всякой социальности. С другой стороны, и окружающий мир не пересмотрит свой взгляд на поэта, даже если он будет говорить на языке толпы.

Почти всё, что реально вносит вклад в поэтику – имеет отношение к внутренней жизни поэзии, к тому, что представляет прежде всего специальный, филологический интерес.

Безразличие и свобода творчества

Ситуация в современной поэзии зависит от двух важнейших факторов: свободы поэтов и безразличия окружающих, в том числе и властей. Ведь именно безразличие гарантирует свободу творчества. Как только госмашина или иная какая инстанция сочтёт поэзию чем-то важным, существенным (большевики почему-то считали), свобода творчества окажется под угрозой. Не кнутом, так пряником, не припугнут, так приманят.

Когда человеку говорят – «свободен!», его не только освобождают, его отсылают прочь. Как того неуловимого Джо из анекдота. Джо неуловим, если кто не знает, не потому что его никто поймать не может, а потому, что он никому не нужен.

Поэзия как отреагирование

В современной поэзии виден её «историзм», склонность к отреагированию¹ исторических травм через поэтическое творчество. Другое дело, что историзм вполне традиционен для русской поэзии. Уже XIX век знает и трагический вариант отреагирования («Борис Годунов» Пушкина, драматическая трилогия А.К. Толстого), и романтический вариант (баллады Жуковского), и иронический (баллады А.К. Толстого о Богатыре Потоке и, разумеется, знаменитое «Послушайте, ребята, что вам расскажет дед, земля у нас богата, порядка только нет»).

Традиционные исторические травмы, мучившие поэтов ХIХ века, уходили в глубь веков – татаро-монгольское иго, царствование Иоанна Грозного, Смутное время и жестокости царствования Петра. ХХ век для российского сознания – одна сплошная травма. Травмы 20-го века звучали в поэзии шестидесятников (упомянем хотя бы Братскую ГЭС Евтушенко), и в диссидентской поэзии (баллады Галича). До поры до времени преобладал романтический вариант отреагирования. Наряду с жестокостью признавалось наличие светлых идеалов. Кибиров позднее обобщил весь этот опыт в двух строчках: «Очень Сталина ты ненавидишь, очень Ленина любишь, дурак».

На смену романтизму пришло концептуалистское глумление – от «милицанера» Пригова до стихов Иртеньева и того же Кибирова, в частности, составленных из цитат из советских песен. Мне кажется, что этот подход к отреагированию травмы семидесятилетней диктатуры полностью изжил себя в 90-е годы. Думается, что в начале нынешнего века иронию начинает сменять сюрреалистическая фантасмагория. История предстает как некая мистерия. По сцене ходят монстры. Хронология уничтожена. Приметы XVIII-го и XX-го века соседствуют, как на картинах Возрождения библейские герои действуют в интерьерах и пейзажах Италии XV-XVI вв. Таким образом, историческая травма в наши дни часто переосознаётся через абсурд или фантасмагорию. Думаю, что творчество Федора Сваровского здесь удачный пример.

Фигуры умолчания

Ущербным мне кажется сам принцип – анализировать только то новое, что появилось в нулевые голы, отбрасывая то, что сформировалось раньше, в девяностые, а то и в семидесятые-восьмидесятые и продолжало развиваться в двадцать первом столетии в пределах «личного мифа» каждого поэта. Этот подход привел к тому, что многие значительные фигуры современной поэзии (по мне – так лучшие из лучших) остаются в стороне. Здесь важно и то, что крупнейшие русские поэты в нулевые годы продолжали оказывать влияние на литературную молодежь. И живые, и – ушедшие.

Я, конечно, дитя семидесятых-восьмидесятых и развиваюсь исключительно в пределах «личного мифа», в пределах постакмеистической традиции. Движение вглубь и вширь не затрагивало уже сформировавшихся основ.

Но вот один феномен, который особо смущает меня. Алексей Цветков как бы «заново родился» в нулевые годы. Семнадцать лет до этого он молчал. Если мне не изменяет память, первые стихи Алексея после периода молчания были порождены трагедией Беслана – Алексей прислал эти стихи Дмитрию Кузьмину и попросил разместить их на Вавилоне. Изменение поэтики Алексея было действительно революционным. Фактически родился новый поэт, влияние которого в нулевые годы трудно переоценить.

Но, иллюстрируя «историческую боль» и её отреагирование, критик выбрал довольно тусклое стихотворение, в котором детали быта – единственно, что выдаёт присутствие Истории.

Приведу отрывок из этого стихотворения с комментарием Кукулина – в данном случае это важно.

ведь кроме прочего
я фиксирую червоточины
в моих жестах в твою сторону
в твоих словах в мою сторону
в жестах и словах контролера в жулебино
в грязной раковине
в отсутствии туалетной бумаги в поезде
кабы я выбирала чем раниться
выбирала бы только важное
ненасыщенное и влажное
и не сладкое и не кислое
перспективное для работы со смыслами
Татьяна Мосеева, «научи меня любить родину…»

Что за «червоточины» упоминает Татьяна Мосеева – поэт, фактически выпавший из литературы на несколько лет после яркого дебюта и вернувшийся в 2009-м с новой подборкой на сайте «Полутона»? Невидимые, болезненные, извилистые ходы внутри пространства души, памяти, «обретённого времени» (пользуясь выражением Пруста), непредсказуемо для героини стихотворения связывающие разные «куски жизни». Словно бы скрытые царапины, соединяющие внешний и внутренний мир. Ведь царапины не выбирают.

Отсутствие туалетной бумаги в поезде, жесты контролера – это отражение времени. Но увидеть подлинные трагедии нашего времени через эти детали, обрести время – не получается.

Мы видим, что Татьяна Мосеева хорошо дебютировала, затем – замолчала на девять лет и лишь недавно разместила подборку на сайте «Полутона». Всё это замечательно.

Но пока Мосеева молчала, многие – говорили, говорили выразительно, жёстко, формировали свой стиль и свой взгляд. И подборка на сайте (сам размещаю там стихи и ценю этот ресурс) несопоставима с несколькими книгами, опубликованными за последние годы тем же Цветковым.

«Фигура умолчания» касается не только поэтов поколения «Московского времени», но и более ранних, чьё присутствие реально ощущалось в нулевые годы через влияние на молодежь. И довольно значительных и зрелых поэтов, стоящих в стороне от интересов автора статьи.

Вот, прочёл диалог двух хороших (не хуже Мосеевой, как на мой вкус) поэтов: Игоря Караулова и Геннадия Каневского. Для первого неупоминание в статье почти равнозначно отрицанию его существования в русской поэзии. Второй – вполне сдержанно и трезво оценивает ситуацию. Я не разделяю политических и этнических взглядов одного из двух поэтов, в своё время это привело к конфликту и разрыву отношений. Но вот стихи у него часто – зрелые и интересные. Да и у второго – стихи часто замечательные. Горечь многих можно понять.

Корабль современности уплывает без них по страницам Нового Мира. Но вот ведь в чём дело. Кораблей современности у нас много. Идут они иногда параллельными курсами, иногда – в противоположные стороны.

Места хватит на всех.

Землечерпалка и баржа

Хороший дебют, а затем – растерянность, молчание на годы? Навсегда? Довольно типичное явление. Об этом как-то говорил Дмитрий Кузьмин (а ему ли не знать!). Дмитрий говорил, что публикация первой книжки часто повергает поэта в растерянность: книжка уже есть, ничего не изменилось – и что дальше? Непрочтение первой книжки делает написание второй чем-то почти невозможным. И даже если есть две-три-четыре позитивных рецензии, что затем? The rest is silence. Дальнейшее – молчание. Почти невыносимое. Книга пишется годы. Триумф длится недели, от силы – месяцы. Испытание молчанием не всякий выдержит. Мое поколение в этом смысле хорошо подготовлено. Но постсоветское поколение – нет.

Я сравниваю литпроцесс с работой землечерпалки, углубляющей русло реки. Все видели? Колесо с ковшами, черпающими грунт, возносится ковш, опрокидывает грунт на баржу, и снова – на глубину, за грунтом. Ковш за ковшом. А баржа уплывает и новая баржа подплывает к землечерпалке.

Каждый из нас, «попавших в литпроцесс», имеет в запасе момент «высшей точки», но затем ковш опрокинется, и баржа увозит тебя...

Может быть, баржа и есть корабль современности?

Да нет. Землечерпалка и баржи – технические приспособления. А поэзию можно сравнить с рекой, на которой землечерпалка работает. Она продолжает своё течение.

Корабли современности

Распад огромной Империи сокрушил все иерархические централизованные структуры, порожденные ею. Монолитная партия, где ты? Союзы писателей – сколько вас? Сколько дипломатов сейчас работает в посольствах бывших республик СССР в иных бывших республиках! Сколько таможенников на вновь появившихся границах! Сколько крови пролилось в локальных приграничных битвах между народами-братьями. Эту враждебность можно было бы назвать «новой искренностью».

Не миновала чаша сия и литературу. О том, что корабль современности не один – уже писалось. На одном из них всё та же, поновленная надпись «Союз писателей». На другом – «Вавилон». На третьем – «Современная поэзия» (сквозь краску просвечивает – «Сетевая поэзия» – недавно переименовали). Уверенно держится на плаву корабль «Русский Гулливер». Плывут корабли старой постройки – толстые журналы с высокой грузоподъёмностью и хорошо подготовленной командой: от матросов-корректоров до капитанов-редакторов. Между ними лавируют новые корабли, построенные по тому же принципу. «Арион», «Воздух» (будь они военными фрегатами, на плаву уже остался бы один из двух, но, по счастью, оружия на борту нет). Эмигрантские журналы на русском языке в разных частях света – всех не перечислить. Правда, многие из этих кораблей везут один и тот же груз.

То же самое – и фестивали. Кого-то увенчали «Киевские лавры», кого-то – Калининградские, кого-то Тбилисские, кого-то Пермские. Авторитет фестивалей – различен, суть – схожа. Некоторые из них ориентированы на любительский уровень участников. Некоторые – на профессиональный. Но вот отличить корону на голове «короля поэзии» лондонского образца от скромной грамоты профессионального фестиваля может только само сообщество – и то – не всегда.

Кроме «транснациональных» сетей, со съездами-фестивалями, существуют и сугубо локальные объединения по территориальному, а не по эстетическому принципу. Местные иерархии, местные гуру. О том, как это происходит, не так давно писал Леонид Костюков в своей прекрасной статье (Арион, 4, 2009).

Было бы неверно говорить о каком-то одном фестивале. Анализировать следовало бы сам феномен «фестивального движения», новой формы выживания поэзии в условиях почти полной её изоляции.

Нынешнее состояние литературы (поэзии – в частности) вполне соответствует понятию феодальной раздробленности.

Каждая часть не хочет считаться частью (а я лишь части часть – говорит Мефистофель), все хотят представлять всё.

Авангардная поэзия

Уж раз мы заговорили о распаде целостных иерархических социальных структур, нельзя не остановиться на распаде структур семантических. Что может быть более целостным и более иерархическим, чем Смысл? Идеальная платоновская пирамида понятий – видовых, родовых, и сияющая вершина – идея Блага.

Отмечу, рядом – ещё одна пирамида, потребности по Маслоу. Там на вершине – Самовыражение.

Мне кажется, что если вместо идеи Блага в пирамиду Платона поместить Самовыражение, то и она превратится в иерархию потребностей. И смысл начнет распадаться сам собой.

На уровне бытовом потребности и смысл – одно и то же. Я хочу купить пару подержанных японских тачек – говорит дилер. А смысл? – вопрошает собеседник.

Бытовой смысл незыблем. А вот смысл в его высоком значении подвержен распаду. Это весьма хрупкий кристалл. Многие современные поэты заняты демонтажом традиционной семантики, вплоть до разрушения структуры предложения. Делается это по-разному, и с разными результатами.

Оговорюсь сразу – этот раздел для меня наиболее труден.

Как читатель, я могу легко отмахнуться от этого направления и сказать: вы ведь сами хотели, чтобы я вас не понимал. Договорились! Как поэт, я просто обязан прислушаться к этим бормочущим, сбивчивым голосами, попытаться что-то уловить в них, пробудить хоть какие-то чувства в отношении этих текстов, исключая презрительное отторжение (вот уже прочёл в сети пожелание как автору статьи, так и всем, кого он упоминает, провалиться в тартарары. Оно исходит от поэта, на мой взгляд, весьма среднего уровня). Как специалист в области клинической психологии и психиатрии, я просто обязан понимать всё. У нас в запасе есть по крайней мере три категории: свободные ассоциации (категория психологическая), непоследовательность суждений–скачка идей и разорванность-бессвязность.

Поэтому мы можем задаться вопросом – какую из форм распада мышления моделирует тот или иной текст? И, что важно, идёт ли речь о форме самовыражения, естественной для данного поэта, либо речь идёт именно о моделировании, искусной имитации? Я никогда не ставлю диагнозов, если об этом не просят. Исхожу из того, что авторы – адекватные и вменяемые люди. У меня есть такой термин: «презумпция вменяемости». Именно из него и буду исходить.

¹Отреагирование – термин, появившийся в психоанализе и обозначающий один из видов бессознательных защитных механизмов психики, «разряжающий» внутреннее напряжение через активные действия.