Ливень словно стена
закрывает Арбат,
и не думая остановиться.
Под ногами - река,
по зонту - водопад,
в темноте утопает столица.
Стал бассейном газон -
и трава, и земля
исчезают в настойчивых нитях.
Я вдыхаю озон,
а внезапный разряд
мне напомнил тайфун на Гаити.
По проспекту ползёт
черепаха зонтов
и на красный она тормозится.
Наверху - водомёт,
под зонтами - народ,
вытирающий мокрые лица.
Был со мною на ты
ливня утренний "блюз",
но боюсь, у Нескучного сада
я в стихии воды
навсегда растворюсь
без возможности выпасть в осадок.

Их пища - время, медуница, мята...

Осип Мандельштам

Питаясь временем, они встречали
свет апельсиновых костров Амона
на лицах фараоновых наложниц,

горели свечками в покоях франков
внутри роскошных замков на Луаре
и обжигали фавориток плечи,

они будили страсть, стекали кровью
по лезвиям клинков среди дуэлей
и оставались на щеках убитых.

Так было до тех пор, пока волшебник
не превратил их в мёртвых пчёл под утро...
Но это было раньше, а сегодня

ко мне вернётся их очарованье
с прозрачной свежестью вечерней сказки
и запахами мяты с медуницей.

Стареет, всё же, островной маяк -
не слышит лап, скользящим по камням,
не видит с философской высоты,
как лижут берег синие коты.

Вдали суда швартует горизонт,
изменчив мир - то солнце, то циклон,
вокруг на мили, может, на версты'
в барашках белых синие хвосты.

Маяк привычно тянется лучом
за скрытый ночью, тёмный окоём,
а из прогалов облачных глиссад
глядят на луч лимонные глаза.

Мне хочется сюда попасть давно -
под парусом, на вёслах - всё равно...
Пока коты, живущие в морях,
не долизали остров и маяк.

Осветился оконный пролёт,
необычному облаку
день бесплатно (наивно) сдаёт,
эфемерность не требует счёт,
поднебесную комнату.
Одинокому облаку?
Нет.
Замороженной пеною
уплывают другие в рассвет,
растворяются на высоте
за бетонными стенами.
Что за облако?
Контуры глаз,
губы, нежные локоны...
Нанесённый на синюю вязь
трафарет исчезает.
Надолго ли?

Заполярье заковано,
за Полярным - вода.
Море здесь заколдованным
оставалось всегда.
Только Карскими створами
задержалась броня -
к ледовитому норову
и сурова родня.

Где упряжкам с собаками
невозможно пройти,
ледоколы на паковом
нарезают пути
мимо глади, с торосами
будто ангельских крыл,
с островами-погостами
и крестами могил.

Было время - русановы
не боялись цинги,
не удержишь осаннами
заполярной пурги.
И ведомые голосом
неизвестной земли,
уходящие к полюсу
исчезали вдали.

Смотрю в окно на сплющенное солнце,
в закате резко бьёт кнутом пастух,
за стенкой дед ругает наглых мух,
а радио поёт - у трёх колодцев
есть общее названье - Учкудук.
Бежит корова, ей во двор неймётся,
мычит, родная, радуется вслух -
бабуля у ворот встречает Зорьку.
Жую пирог и жду, когда придут
"туристы" из Москвы (их прорва тут)
с бидонами в руках к вечерней дойке.
Антонов тянет - волны не дают
ему прибиться к берегу...
... Постой-ка,
сегодня нет девчонки из Подольска.
Набрал я ей сметаны целый литр,
мечтал в глаза взглянуть среди ракит -
наверно, днём забрали на машине.
Горюю, ложкой ем сметану, Хиль
поёт о том, что за порогом иней.

Хэнсомский кэб остановился на четвёртом позвонке Вестминстерского моста.
Кучер был похож на краба,
кэб своей формой напоминал краба.
Огромным крабом Моне темнел Вестминстер.
И только лошадь была похожа на лошадь.

Просто-лошадь водила ушами, прислушиваясь -
пассажиры о чём-то говорили:
- Дорогая, после отдыха в Алгарве мне всюду мерещатся крабы.
- Не выдумывай! Какие крабы?
Впрочем, в Португалии были маленькие надоедливые крабики. Они сновали туда-сюда по песку.
- А песок был цвета шафрана. И волны... Бесконечные аквамариновые волны.
- Милый, как бы я сейчас хотела погреться на солнце! Но только никаких кра...

Женщина замолчала, с ужасом глядя, как сидящий рядом с ней, одетый с иголочки краб клешней поправляет галстук.

Просто-лошадь потащила кэб к следующему позвонку моста.

Огромный тёмный краб Моне слушал мелодию Вестминстерской четверти.

к верёвочке-тропинке
короткой или длинной
широкой или узкой
немного заскорузлой
привязан мостик с прудом
а может - это блюдо
а может - это шарик
а в нём такая шалость -
деревня вверх ногами
с деревьями домами
и притаилась сбоку
на жердочке сорока

перевернул картинку
и стало всё - в новинку
тропинка словно нитка
огромная калитка
цветочки словно капли
заборчик словно шпалы
ещё я обнаружу
что мир похож на лужу
деревья как деревья
деревня как деревня
и вверх ногами сбоку
на жердочке сорока

Нет времени, нет "долго и недолго" -
очередная сказка для людей.
Спокойна Мюррей, неизменны догмы,
листва неслышно падает к воде.
В реке мерцают звезды, но на завтрак
рассвет доест ночную красоту.
Абориген не знает слово "завтра",
он знает свет и знает темноту.
Акаций много, есть в корнях витчетти.
Тепло костра, луна и никого.
А если бумеранг украли черти -
всё это от ехидности богов.
Абориген охотится и верит -
жена (восьмая!) заберёт еду.
Не существует в этом мире время,
а встреча? К югу, здесь, на берегу.
Река течёт и разрезает сушу.
Абориген увидит в январе
вдали, за австралийским красным бушем,
космический кораблик на горе.

Холодная осень, промозглые будни
без лишних мерцаний, цветных переливов,
дороги, залитые ведьминым студнем
с оттенками мутных и ржавых толинов.
Бесовская осень ветрами раздета,
снижаются тучи и давят металлом.
Мы здесь на Земле? Это наша планета?
Как мало земного осталось, как мало.
Застыли в безвременье чёрные брызги,
туман, как придётся, над зоной развешен,
и ждут появления сталкерских жизней
"подарки" судьбы - комариные плеши.
Что в будущем? Небо замёрзнет? Тоскливо.
Мы сами тепло от себя отдалили.
И что-то (а может быть - кто-то?) лениво
в картинке шевелится - не от Дали ли?
Мертвецки устали, на ощупь, бесследно
идём, без надежды вернуться обратно...
Последняя гайка с извилистой лентой
уже улетела к пустому закату.

раскалённо картинка дрожит
минарето-египетской вязи
пахлава и фруктовые вазы
вдоль газона подстрижен самшит
фонари отражаясь в бассейне
искажают на дне витражи
от восточного ветра шуршит
изумрудно-цветочная зелень

на реке волны ржавой баржи
v-образна ребристая галка
затуманены мокрые балки
берегов меловые коржи
и под звёздами спящих медведиц
золотистой верёвкой во ржи
одиноко дорога бежит
до родного до ставен и сенниц

миражи

В одной из дальних деревень,
не зная шума города,
растёт сирень, цветёт сирень
без всякого без повода.

У дома, где кривой плетень,
со ставнями и окнами,
растёт сирень, цветёт сирень
воздушным, белым облаком.

У сруба с крышей набекрень
(он постоянно снится мне)
растёт сирень, цветёт сирень
махровая персидская.

Под лесом - сумрачная тень,
зато над лесом - радуга,
растёт сирень, цветёт сирень
и запахами радует.

Родится завтра новый день,
протянет солнце лучики...
Расти, сирень, цвети, сирень,
мы будем верить в лучшее.

башня без глазниц
лучшее гнездо
крошки от ресниц
вряд ли повезло
безупречный принц
разве ерунда
я живу едва

шахматный этюд
пат и не проси
в рай не отвезут
в золотом такси
странно моросит
мокро ерунда
прыгну на е2

впереди вокзал
даже фонарю
я бы не сказал
и не повторюсь
посмотри в глаза
время ерунда
я вернусь едва

С утра рассвет погладит утюгом
велюр воды в каналах и затонах,
плеснет вокруг топленым молоком,
и выпустит стручки из-под окон
с горошинами в шляпах из соломы.

С листочным шорохом опять вспорхнут
с венецианских крыш живые точки,
рассыпятся в лазури, как кунжут;
к Марии, Марку (основной маршрут)
растянутся туристские цепочки.

В кафе "Американо" за мостом
проявятся особенные специи.
Не вспоминай, художник, странный дом
и ту, калифорнийскую Венецию
за океаном и материком.

Депрессия вдали, у стариков
с мелованными фермерскими лицами.
А здесь, на фоне мачт и парусов,
среди букетов утренних цветов,
несёт твой завтрак юная Фелиция.

не будет утра
если спозаранку
в прохладе под сиреневой травой
не склонится над речкою Иванка
пусть ворожит
любуется водой
пусть будут ей подвластны рыб движенья
плывите
прячьтесь под волной волос
руками поменяет отраженье
изогнутых
течением
берёз
к нимфеям прикоснётся отблеск алый
усилится в камнях водоворот
Иванка
не грусти
придёт Купала
и папоротник снова зацветёт

Случилась ли встреча в том южном солёном поезде,
была ли Маруся в очках с тончайшей оправою,
Москва за окном с безысходной осенней моросью?

Коньяк и салями - дуэт ожидаем, неправда ли?
А осень без ветра вполне себе симпатичная,
когда ты в СВ, с Марусей, и всё замечательно.
Пришла проводница, спросила:
- Чайку не хотите ли?
Ответил:
- Заварку женили в фарфоровом чайнике?
Тут все засмеялись, тут воздухом Крыма повеяло,
открылся глазок непременно хорошей реальности,
что радостей жизни я скоро открою немерено,
и розовым вмиг расцветилась картинка вокзальная.
Забылись проблемы московские все, наподобие -
крутиться по кругу и рядом бегущих учитывать...

Маруся, попутчица, ты - эфемерное облако,
осколочек нежной судьбы (может - зря?) не случившейся.

В то утро мир заволкло туманом -
он плотный был, что как стена, поверь.
Из тесноты ночного "балагана"
я приоткрыл с трудом наружу дверь.
Ни зги не видно, ничего не слышно,
лишь показалось чьё-то - помоги!
Такой туман на мир ниспослан свыше
за наши безрассудные грехи.
- Да будет свет! -
твердил я словно мантру
и с ожиданьем "завтра", на краю,
не знал о том, что нет в тумане " завтра",
а это - рай, и я уже в раю.

Рисую вокзальную
тему сюжета,
мешают миндальные
запахи ветра.
А хочется с волнами,
с пальмами, с пеной
остаться.
Надолго ли?
До перемены,
до тропиков с пляжами
где-то в Рязани...
А, впрочем, не важно всё,
знаете сами -
живём понарошку мы
с ветром и снегом,
что в памяти прошлое
под Коктебелем,
что будет осеннее
небо - весенним,
не станет последнее
лето - последним.

Время не тревожит этот лес,
ни одна тропинка не видна,
жизнь, движенье - всё застыло здесь,
в том, отчасти, есть моя вина.

Ягоды малины - угольки,
словно ожерелья на кустах,
мы траву примяли у реки -
это утро начиналось так.

Я тебя малиной накормил,
ягоды сливались с цветом губ,
время замедлялось - целый мир
потихоньку застывал вокруг.

Память, жизнь, тропинка у реки...
Есть, отчасти, и моя вина
в том, что не расправит стебельки
от любви примятая трава.

Я знаю место, где родится счастье,
поэтому я здесь, в лесном краю,
живу отшельником-энтузиастом
и дань глубинке русской отдаю.
Любуюсь земляничным горизонтом
на берегу поленовской Оки,
внизу желтеют пляжные затоны
и лунные оладьи-островки.
Спускаюсь по тропинке, будто с неба,
под ленточек цветочные узлы,
к источнику славянской Параскевы
в корнях у нестареющей ветлы.
Я умываюсь стужей, как придётся,
она стекает вниз по бороде,
а в это время утреннее солнце
вынашивает счастье на воде.

в этом царстве я главный хранитель
пёс бессменный и сторожевой
в закоулках собачьей орбиты
не рискую своей головой
охраняю кривые тропинки
в ненадежно придуманный лес
где никак не наследные принцы
ждут совсем ненаследных принцесс
эфемерны дворцовые залы
я храню каждый шорох и вздох
подметенных сусеков хозяин
дрессировщик безумных дроздов
я слежу чтобы дырка и бублик
не бесились с утра в сундуке
и смотрю как доверчивый тугрик
улетает на юг вдалеке
подвываю вослед баритоном
но бывает сорвусь на фальцет
если жмет позвонки беспардонно
без ошейника толстая цепь

Сегодня ночью холод был собачий.
Как хорошо, что выпал первый снег.
Голодное летало эго мрачно
среди чужих одушевлённых эг.
Неспелое - набросок бесполезный,
но в то же время наглое вполне.
Толкалось то направо, то налево,
хотело быть с собой наедине.
Желало много разной, вкусной снеди
(неплохо бы набить себе живот!)
и на тебе - нет завтрака с обедом,
короче, вышло всё наоборот.
Замёрзло эго, превратилось в льдинку.
Я эту льдинку отыскал в снегу,
принёс домой, отправил в холодильник -
сидит с борщом, салатом и рагу.

Твой самолёт земли коснулся без тебя,
(зачем мечтала и ждала?) ждала напрасно.
Аэропорт жил созерцанием - нельзя
глазеть вокруг и не заметить леди в красном.
Полдня потеряно впустую - voila!
Пошёл отсчёт - ты снова стал мне безразличен.
Возьму такси, на Елисейские поля,
и оторвусь по бутикам на безналичку.
Потом пройду, глаза мозоля, по Cleber,
salut, кафе на Эйфелевой башне,
предложит кофе мне кофейный кавалер...
А ты, летай один - ничейный и вчерашний.

Торопливо обжитой подвальчик,
с видом из окошка на лицей,
охранял кивающий болванчик
(из китайской знати - не иначе)
с маской Гая Фокса на лице.
Чтобы надоедливые "черти"
не смогли проникнуть в наш подвал,
статуэточный китаец честно,
дере... - нет, фарфорово-чудесно,
всё кивал, кивал, кивал, кивал.
Не пропала на фарфоре радость,
не исчезли духи темноты.
Разогнал болванчик, не стесняясь
и ни в чём с годами не меняясь,
все мои наивные мечты.

двадцать пять
полной грудью дышать дышать
леса рваная простыня
луг устал от холодной стирки
и кротовые норы-бирки
уткам хочется одичать
уткам вечно искать причал
небо в ласточках словно сито
я молчу
а могу кричать

двадцать пять
ох уж эти цветы в полях
открывают пошире рты
не умея задать вопросы
на малиннике пчёлы осы
разве наша земля пустырь
разве души людей пустыня
день остынет
а солнце в минус
и в кусты

Внутри ночного шторма капитан,
на древней, покосившейся "калоше",
ругаясь трёхэтажным, понимал,
что безысходность существует тоже,
что океан - не голубой лоскут
на карте (в общем - смотрится красиво),
по жизни судно гонит, как доску
на мутной речке вешнего разлива.
И было капитану невдомёк,
что он навечно стал - неупокойник...
Саргассово забрезжил пятачок,
включающий Бермудский треугольник.

Сногсшибательный отдых сулили мне: веер из дюн,
с ослепительно-белым песком от разбитых кораллов,
океан, будто в кадрах Бессона с планетою Мюл,
и укрытая в пальмовой тени терраса бунгало.
Две весёлые тайки смеются, готовят обед,
я смотрю на лагуну, на длинный тропический остров -
вот бы здесь задержаться, "недолго", на несколько лет,
позабыв сумасшедшую жизнь в бесконечных вопросах.
Тайка машет рукой и кричит: - Мистер, мистер, окей!
Улыбается, зубы - жемчужины. Тайка ли это?
Азиатки - с мизинец, меня же зовёт топ-модель
и кокетливо манит к себе, в экзотичное лето,
к небольшому столу с Том Ян Кунгом, салатом Сом Там,
маракуйя и манго в корзинке, плоды рамбутана...
Настроение - супер, виновен в том не " ресторан",
а секрет моего настроения - милая Дао.

Престарелый Вейдун наслаждался гармонией звуков.
Переливами чистой печали тревожила флейта.
За окошками хижины, плавно качаясь от ветра,
приготовились к смерти зелёные копья бамбука.
Потому, что цвели.
Так не вовремя, так скоротечно.
Миллионы соцветий среди умирающих листьев.
Для китайца Вейдуна обычны тревожные мысли -
в окружающем мире ничто не живёт бесконечно.
Но пора собираться в гористо-речную дорогу.
Потому, что идут.
Из долин, где пока мало риса,
к семенам от бамбука идут вездесущие крысы,
вслед за ними появятся хвори людские да голод.
Размышления звали на север. Тропу выбирая,
умудрённый годами Вейдун знал, что беды расхожи.
Там (на севере) дети и внуки, и правнуки тоже.
Потому, что мир счастлив.
И даже, когда умирает.

Живёшь ты незаметно, неприкаянно,
не мучаясь погодой, без огня,
обычной в этом мире ведьмой каменной
день ото дня.
Ты знаешь точно - в сумерках появятся,
среди гранитных выступов и ниш,
три слова: не забудь, тринадцать, пятница.
Тогда летишь
охотиться, искать пороки, рада ты
желчь изводить ночами, но рассвет,
все люди спят - спокойны, одинаковы,
и пятниц нет.

Ем лимон, ломаю ветки,
как олень неблагородный,
оставляю всюду метки
в притерпевшейся природе.
Не случилось стать двужильным:
тело - дрянь, рога не в тему,
видно, гены не сложились
в гениальную систему.
На диснеевской поляне
встану, Гауля скульптура,
и щербатыми ноздрями
буду втягивать натуру,
ждать, когда придёт охотник -
пусть спокойно, чин по чину,
стрельнет в сердце, я не против
желто-кислой пантомимы.

От санкций интернет на мониторах
теряет форму: котировка, индекс...
Я разношу затылкам кофе споро
с надеждой слабой - повернётся ибекс.
До снежных трасс Савойи и Пьемонта
мне, как до яркого Денеба ибн Альгеди,
что, впрочем, пофиг местным мастодонтам
(скриншот - во мне в упор не видят леди) -
откуда только их понабирали?
А звезды говорят, что до субботы
тянуть с решеньем стоит мне едва ли -
баранов в список, и прощай, работа.

Нацеплю душегрейку, военного кроя штаны -
начались холода (как всегда), ничего не попишешь,
посмотрю на расхлябанность вечной, могучей страны,
для которой до лампочки - дышишь ты, дед, иль не дышишь.
Со слезой провожаю гусей, улетающих в даль,
понимаю, не только от ветра продрогнув немного,
что своими трезвонами бедный, голодный звонарь
с колокольни навряд ли дотянется с просьбами к Богу.
Зашумел на реке пожелтевший и жухлый камыш -
надо в хату идти и на печку, под ватником
греться.
Начались холода - от природы ни в жисть не сбежишь,
и тем более, если продрогшее старое сердце.

- Морозец нынче ценный -
хоть в печку с головой.
Пришёл дед из вселенной
(сибирской) чуть живой.

Скрипели доски снегом,
горели угольки,
в окошке белым мелом
сугробы до реки.

Всё было б очень грустно -
что ноет и свербит,
но верил дед, что в чувство
людей приводит спирт.

Добротное, хмельное
течёт по глотке вдруг...
И солнце под сосною
морозных ловит мух.

В подвале потолок как небо хмурится,
и в лампе огонёк моргает скромно,
круги сужает бабочка-капустница
упорно
к парам от керосина, к тёплой вечности -
согреется, хотя бы на мгновенье -
лимонная, красивая, беспечная
с рожденья.

В окне бетонном каблуки и голуби
живут на фоне мраморной панели,
сентябрьский дождь пытается ускорить их
шрапнелью.
На тумбе от Морриса пятка грязная,
но, если подойти к проёму ближе,
видны кричащие, разнообразные
афиши.

Мечтал я стать актёром - слава, публика!
Мечтал с пелёнок, с первой погремушки.
Но, я - суфлёр, а роль...
Моллюск, загубленный
в ракушке.

Уже закат растягивает тени
в тревожное подлунное ничто,
платаны будто встали на колени,
склонились пальмы перед силой лени
на фоне сумрачных багровых штор.
Зачем мне ночь?
Великий Ра, скорей
веди в подземных струях лодку-солнце.
А мне тропу бессонницы моей,
с привычным возвращением людей
(давно ушедших), одолеть придётся.
Раздавленный на горизонт, гранат
темнеет в мутной дымке, на пределе
стекает кровью в призрачный Дуат*.
Каким коротким может быть закат.
Какими длинными бывают тени.

Дуат - подземное царство древнего Египта.

Ожили фарфоровые слоники,
радио сломалось, не орёт,
улица, герань на подоконнике -
от цветка к цветку спешит народ.

Вдалеке, на стороне зареченской,
мнёт трамвай мороженую взвесь,
и синицы, жёлтые разведчицы,
прилетели на балкон поесть -

рвут газету из авоськи форточной,
ищут сало. За окном - мороз.
В комнате у скатерти оборочки
из ажурных розовых полос.

Вся в мечтах герань на подоконнике,
а в миндально-сдобной тишине
ковыляют по серванту слоники
к золотым павлинам на стене.

плоскогорное озеро
тёмная синь
прикасаешься косвенно
что-то спросить
на картинке диснеевской
ветер и мох
пересохшие верески
чертополох

горизонту с вершинами
время не в счёт
верят сопки в морщинистый
юрский дресс-код
можжевельники вечные
запахи снов
рюкзаками заплечными
цепь валунов

на закате оранжевость
красит волну
опускаются надо же
рыбы ко дну
оставляя под скалами
в сизой тени
икряными каскадами
новые дни

Под вечер было холодно и мглисто,
с коры слетала охра на цветы;
над линией кустарника нависнув,
лизали свежесть языками листьев
огромные зелёные коты
и ждали непроглядной темноты.
Исчезли облака, как сливки в миске,
коты допили розовый закат.
Коты вдыхали пряный аромат,
лимонные глаза блестели близко,
в пушистых лапах пропадал искристый
безудержный июльский звездопад.
А мы искали золотые брызги.
Давным-давно, лет сто тому назад.

Приказчик лорда Мальборо с утра
повёз спиртное в Шилтон - путь неблизкий:
коляска, тряска, мухи и жара -
поэтому он скушал пинту виски.
Дощатый мостик через речку Сор
двоился у приказчика конкретно.
Коляска провалилась колесом
и быстро вовсе угодила в реку.
Деревня наша, в нищем естестве,
в полмили справа, ниже по теченью.
Признаюсь, я серьёзно подшофе
в молчании пишу стихотворенье,
в котором (завершающий аккорд)
приказчику целую руки, ноги
за то, что жадный, ненасытный лорд
в какой-то мере нам вернул налоги.