Старик и девушка

Раскалённое солнце медленно клонилось к закату. Лучи его падали наискосок в воду, превращая поверхность залива в тысячи мелких осколков. Сверху хорошо было видно, как горный хребет, словно руками, пытался охватить залив кольцом своих объятий, но не достал и половины. Море до конца не отдавало горам своё детище — залив. В туманной, голубоватой дымке нельзя было различить, где вода смыкается с небом.

Старик неподвижно сидел на камне и, прищурившись, смотрел на расстилавшуюся перед ним гладь залива. У ног его лежала корзина со снедью, покрытая сброшенным с плеч плащом, ещё прихваченным золотой застёжкой.
Природа словно специально создала этот чудесный уголок над морем, эту круглую полянку среди гор, поросших низким раскидистым кустарником. Внизу, в долине, среди ровных квадратов виноградников виднелись ярко-красные крыши домов, обрамлённые зеленью деревьев.
Сюда в далёкие годы приводил его, юного наследника древнего рода, полуслепой старец, открывавший перед ним огромный и прекрасный мир. Множество сказаний и легенд поведал любознательному мальчику старый хранитель. Сколько лет минуло с той поры. В бесчисленных походах, в чужих странах, в тяжёлых битвах, раненый он вспоминал об этой полянке, и память о ней поддерживала его тающие силы.

Жизнь прошла, утекла, как вода сквозь пальцы.
Болезни подкрались незаметно и, словно стая воронья, чуя лёгкую добычу, набросились на него. И что ему сейчас власть и богатство, если нет уже когда-то могучего тела, а рука, привыкшая сжимать меч, способна держать лишь посох.

Вчера за вечерней трапезой он любовался совершенными формами белокожей рабыни. Врождённая грациозность, сдержанное достоинство и приветливость выдавали в ней царское происхождение. Он знал, что её хозяин, друг его детских игр, не откажет ему. И потому он пригласил девушку на эту полянку. Он пригласил её в надежде вновь обрести силу и мужество, ушедшие из дряхлеющего тела. Он захотел снова испытать страсть и желание — уже полузабытые им чувства.
Подперев голову руками, старик углубился в воспоминания. Теперь он чаще думал о прошлом, чем о будущем. Вся его бурно прожитая жизнь раскручивалась перед углублённым в себя взором.

Он не услышал лёгких шагов по тропинке, и девушка появилась перед ним неожиданно, как будто возникла из воздуха и света. Старик оторопело смотрел на неё, а она, не издавая ни звука, стояла перед ним, очаровательная и таинственная, в своей бело-голубой одежде. Лёгкая усмешка играла на её свежих, полных губах, в широко раскрытых, чуть удлинённых глазах таилась настороженность. Тёмные волосы ниспадали широкой волной до самого пояса.
– Нимфа, — прошептал старик, медленно поднимаясь и сразу забыв обо всех своих болезнях и о самом бренном теле. — Как твоё имя?
– Пифия, — произнесла девушка звучным, высоким голосом, чуть улыбнувшись краешком губ.
Старик, наконец, опомнился, расстелил на траве широкий плотный кусок ткани, и жестом пригласил девушку сесть. Она уселась, поддёрнув тунику и грациозно подогнув под себя ноги так, что они обнажились выше колен. Старик опустил голову и склонился над корзиной, чувствуя спиной взгляд её диковатых глаз. Внезапно в спине появилась боль, которая после ночёвки в малярийном болоте под Сузами иногда досаждала ему.
Он стиснул зубы, достал из корзины две амфоры с вином и две чаши, потом оттуда же появились жареные цыплята, холодная телятина, сыр и фрукты.
Себе он наполнил чашу из амфоры с тяжёлым и хмельным Родосским вином, а ей налил лёгкого, светлого вина из местного винограда. Они подняли чаши и молча выпили, глядя друг другу в глаза, он — в её большие, ярко-зелёные, таинственные, она — в его бледно-голубые, выцветшие, мудрые, по-старчески влажные. Потом он обгладывал цыплячью ножку, запивая её вином, а она маленькими глотками опорожняла свою чашу, отламывая кусочки сыра и прихватывая их белыми, крепкими зубами.

Старик покончил с ножкой, вытер руки и заговорил. И сразу воспоминания обступили их. Он придвинулся к девушке, обнял её за плечи и стал рассказывать о походах и сражениях, о доблести и трусости воинов, о пепле поверженных городов, о радости победителей и горе побеждённых.
Речь его лилась теперь широко и спокойно, голос окреп. Девушке было приятно чувствовать его рядом. Она уже не замечала отсутствующих зубов, лысеющей макушки, глубоких морщин, избороздивших лицо. Вино слегка туманило голову. На её плече лежала рука мужчины, рука полководца, привыкшая крепко сжимать меч. Глаза старика блестели, на бледных, впалых щеках играл румянец. Сила и страсть молодости, казалось, вернулись к нему.
Его рука скользнула вниз, вдоль её гибкого тела. Девушка изогнулась и лишь слегка вздрогнула, когда искривлённые подагрой пальцы коснулись нежной груди под лёгкой туникой. Они полулежали в траве, над ними было высокое небо и закатное солнце, и только волны прибоя разбивались внизу о камни, внимая ударам их сердец. Девушка трепетала, тело её горело от ласк. Старик шептал что-то пересохшими губами, в глазах его полыхало пламя.
Желание, давно забытое, переполняло его.
Мир перестал существовать, только они двое, только они одни были сейчас во Вселенной. Старик приник к девушке, она ждала его, полузакрыв глаза.

И вдруг невыносимая боль в спине, как предательский удар сзади, пронзила всё его тело, кровь бросилась в голову, перед глазами поплыла красная пелена. Сердце, словно необъезженный конь, то останавливалось, вскакивая на дыбы, то неслось бешеным галопом.
Старик повернулся, глотнул широко раскрытым ртом воздух, и тотчас же затрясся в тяжёлом, раздирающем грудь кашле.

Девушка открыла глаза, и некоторое время недоумённо смотрела на старика. Потом запахнула тунику, села, обхватив руками колени. Лицо её исказила гримаска обиды.
Старик вытер куском полотна губы, отёр испарину со лба и привалился спиной к камню, поникший и обессиленный.

Эх, старость. Как бы он хотел сейчас стать одним из тысяч своих безвестных воинов, которых мановением руки мог послать на смерть. Стать хотя бы на день, хотя бы на мгновенье. Он, не раздумывая, отдал бы за это всё своё богатство, всю свою славу.
Но время необратимо. И каждому в свой час дарит оно мужество и силу молодости, мудрость и немощь старости.

Девушка отвернулась от старика и вскочила с травы. Следы обиды уже исчезли с её живого, прекрасного лица. Она оглянулась вокруг, зажмурилась от ярко сверкающей под солнцем воды и рассмеялась весёлым, беззаботным смехом.
Потом, не переставая смеяться, побежала вниз по тропинке, придерживая развевающуюся одежду. Смех её хрустальным колокольчиком нёсся по склонам гор, звенел меж раскидистых низкорослых кустов, гулко прыгал по голубой глади залива.

И смеялось вместе с ней коснувшееся моря багровое солнце, и смеялось вместе с ней высокое небо вечно юной Эллады.

Настенька

Дул холодный весенний ветер, насквозь пронизывающий драную шубейку.
Днём солнце уже припекало, а к вечеру становилось прохладно и лужицы, образовавшиеся от натаявшего снега, слегка прихватывало ледком.
Настя, настороженно оглядываясь по сторонам, не увидел бы кто, рыла тяжёлой большой лопатой неподатливую землю. Она искала оставшуюся с осени в земле картошку. Сегодня не везло — за час тяжёлой работы, от которой ломило спину, только две, тронутые морозцем картофелины, желтеющие в призрачном лунном свете на дне ведёрка.
«Всё, хватит, пора домой, а то завтра рука будет болеть, и учительница опять станет выговаривать, что пишу, как курица лапой, — подумала Настя».
Старый, покосившийся дом, построенный ещё прадедом, встретил её одиночеством и холодной неприветливостью. Этими ощущениями была наполнена и вся её десятилетняя жизнь.
Интересно, приедет сегодня мать или нет? Настя тщательно промыла картофелины, опустила их в ковшик с водой и поставила на электроплитку.
Электрик грозился отключить электричество за неуплату, тогда совсем худо будет.

Стукнула входная дверь. Мама! Настя выскочила в сени встречать.
– Настюшка, ну как ты тут без меня? — Чуть нараспев, как всегда, когда была выпившей, заговорила мать, обнимая дочку, — не скучала?
– Скучала, скучала, мамочка, — Настя ластилась к матери.
– Ничего, сейчас с тобою кутить будем, посмотри, что я принесла.
Она расстегнула сумку и начала извлекать из неё — кусок копчёной бараньей
ноги, хлеб, яйца, сыр, вкус которого Настя и не помнила, колбасу с белыми глазками жира, шоколад в яркой обёртке и ополовиненную бутылку водки.
Настя смотрела округлившимися глазами, она никогда не видела столько еды сразу.
К вечеру у неё разболелся живот от непривычной обильной пищи. Мать, прикончившая бутылку, похрапывала, положив голову на сложенные на столе руки.
– Мама, пойдём, — тянула её Настя, — пойдём спать.
– Щас, да, щас, — бормотала мать.
Потом, видимо очнувшись, встала, пошатываясь и, поддерживаемая дочкой, добралась до кровати. Настя привычно стянула с неё туфли. Так хотелось лечь рядом с матерью, прижаться к её тёплой груди, но отталкивал запах. Незнакомый запах, перебивающий перегар.
Запах мужского пота.

Иногда, когда мать не ночевала дома, к Насте заглядывала бабушка Даниловна — соседка. Знала, что в этом доме частенько не бывает еды. Приносила пирожки, так вкусно пахнущие, что у Насти голова кружилась.
– Кушай, дочка, — участливо приговаривала соседка. И видя, как Настя глотает торопливо, почти не жуя, добавляла: – Да не торопись, девонька, никто не отберёт.
Однажды, когда Настя сидела уже слегка захмелевшая от сытной еды, взгляд Даниловны задержался на фотографии, висевшей над кроватью. С неё, улыбаясь, смотрели молодая красивая девушка, лишь отдалённо напоминающая мать и задорный парень.
– Любили они друг друга, ох, как любили, — совершенно неожиданно произнесла Даниловна, — а что потом между ними произошло, то одна Марья знает, да не рассказывает никому. Только исчез Николай из вашей жизни, ты, наверное, и не помнишь папку своего.
Настя отрицательно покачала головой:
– Не помню.
– Эх, несчастная девочка, мать-то совсем «с катушек слетела».
– Ни откуда она не слетала, — заступилась за мать Настя, — мама хорошая.
– Хорошая, хорошая, — согласилась Даниловна, и заторопилась, — ну, я пойду, пожалуй.

Ночью случилась беда — последнюю курицу утащила лиса. Весною голодно в лесу. И немудрено, ветхий курятник на честном слове держался. Настя кормила «Рябушку» зёрнышками, которые собирала по дороге из школы в опустевшем зерноскладе. Зёрнышки завалились в щели между бетонными плитами, и Настя выковыривала их оттуда, ломая ногти. Приносила «Рябушке» и та в благодарность, иногда, сносила яичко.
Проснувшаяся мать обрушилась на дочку с руганью:
– Сколько раз говорила, что надо закрыть досками все дыры!
– Я закрывала, но там везде дыры, — сквозь слёзы оправдывалась Настя, — и наверху тоже, а я туда не достаю.
Мать посмотрела на маленькую худенькую фигурку дочери, протёрла покрасневшие на одутловатом с похмелья лице, глаза:
– Пойду, поищу чего-нибудь.
Настя знала, что мать будет искать спиртное, чтобы опохмелиться. В школу идти сегодня не хотелось, и она задумчиво смотрела на опустевший двор.
Откуда-то появились голуби, попрыгали и, не найдя ничего съестного, улетели. Один остался. Настя наблюдала, как он пытался взлететь и падал. «Подумала, — видно крыло поранено, надо помочь». Выбежала во двор, с нескольких попыток ей удалось поймать птицу. Держала в руках и чувствовало, как маленькое пушистое тельце трепетало от страха.
– Не бойся, мой хороший, сейчас я тебя буду лечить, — уговаривала Настя голубя, поглаживая переливающуюся разными цветами спинку. Принесла домой, аккуратно сложила крыло. Поселила гостя в чулане.
Вскоре вернулась мать, повеселевшая и довольная.
– Мама, смотри, кого я принесла, — похвалилась Настя.
Мать посмотрела и поморщилась:
– Он нам весь чулан загадит.
– Ничего, я буду убирать. Назовём его Антошкой.
Теперь Настя приносила зёрнышки пернатому гостю. Голубь окреп, крыло зажило.

Четвёртый класс остался позади. Настя с трудом переползла в следующий. В сельской школе, где все друг друга знали, девочке из неблагополучной семьи делали послабление. Все говорили, что она способная, да вот условия не позволяют учиться хорошо.
– Настюха, пойдём с нами на речку, — конопатый Петька, внук соседки Даниловны, стоял на улице у покосившегося плетня, — пескариков половим.
Настя, выскочившая на минутку во двор, переминалась с ноги на ногу. Она знала, что некоторым детям родители запрещают играть с ней.
– Я не умею ловить.
– Научим, дело нехитрое.
– А мальчишкам не запретят?
– Никто не запретит. Знаешь, какая ушица из пескарей получается.
Последние Петькины слова перевесили Настино недоверие, и она отправилась с мальчишками на речку.
Возвратившись с пакетиком, в котором трепыхались небольшие рыбки, Настя замерла в сенях перед неплотно закрытой дверью.
– Хватит, Марья, пора и совесть иметь, — узнала голос участкового, — дитё у тебя растёт, какой пример ему подаёшь. Иди на работу и завязывай с этим делом.
– Не воспитывай, Митрофаныч, без тебя тошно. Оставь свои ценные указания для других.
– Не хочешь слушать по-доброму, по-другому запоёшь, когда родительских прав лишат.
– Кто это лишит, ты, что ли?
– Комиссия в администрации этим занимается, я только её решения исполняю. Ладно, прощевай, пока.
Настя отскочила от двери и спряталась за углом сарая. Из дому вышел участковый. Уходя, крикнул:
– Ты, всё ж таки, подумай, Марья.

Как это родительских прав лишат, не поняла Настя, мама уже не моя будет? Однако у матери ничего узнавать не стала, помнила, как напустилась та на дочку, когда об отце расспрашивать начала.
– Нет у тебя папы, не-ту!
– У всех есть, а у меня нет, был же, наверное.
– Был, да сплыл.
– А куда делся? — не унималась Настя.
– Исчез, пропал, умер! — Уже кричала мать.
Настя подумала немного:
– Если умер, то где могилка его?
– Не твоё это дело, мала ещё всё знать! — Закричала мать, и вдруг расплакалась. Бросилась к Насте и давай её обнимать и целовать:
– Настенька, доченька, одни мы с тобой на белом свете, никому не нужные.
У Насти, глядя на мать, тоже слёзы на глазах появились. Она чувствовала какое-то неведомое ей горе матери, и от этого и ей становилось горько.
– Не плачь, мамочка, я же с тобой.

Настя с тех пор, как начала понимать окружающий мир, ощущала себя не такой как все, затравленным зверьком, которого каждый может обидеть. Но и научилась противостоять этому, дралась не хуже мальчишек, всегда ходила расцарапанная и с синяками. В селе всё друг о друге знают, и родители не желали, чтобы их благополучные дети водились с «бандиткой».
Самым близким человеком была мама, и Настя терпеливо сносила и отлучки её и брань по всякому поводу, знала, что в душе она добрая и ранимая.
И даже ложь…
Занятия в школе уже начались, Настя так и продолжала заходить на ток и набирать зёрнышек для Антошки, никто из работников её не гнал.
Возвратившись, как-то, унюхала в доме запах варёной курицы. Мать хлопотала у плитки.
– Ух, как вкусно пахнет! — восхитилась Настя.
– Курочку Даниловна дала, сейчас супчик будет готов, — как бы оправдываясь, ответила Марья на молчаливый вопрос дочери. По голосу Настя поняла, что мать уже выпила. В школе, бывало, девочке перепадало от сочувствующих одноклассников — конфетка, пирожок или кусок бутерброда, но всё равно постоянно хотелось кушать.
Съев полную тарелку супа, Настя отправилась в чулан, кормить Антошку. Дверь была распахнута, а чулан пуст.
– Мама, а где Антошка? — чувствуя тревогу, спросила Настя.
– Улетел твой Антошка, дверь ты опять забыла закрыть. Я выходила во двор, а он как пролетит мимо меня, испугал до смерти.
– Я вроде бы закрывала, — сквозь слёзы оправдывалась Настя, — неужели ему там лучше?
– Не надо сожалеть, голубь — птица вольная, ему по свободе лучше живётся.
Несколько дней спустя, пошла Настя за дом на огород, да увидела на земле пёрышко голубиное. Разбросала свежую землю, а там останки голубя присыпанные. Поняла тогда Настя, чьё мясо ела. Стошнило её.
Пересилила себя, взяла то, что от Антошки осталось, в пакетик положила и в дальнем углу огорода похоронила. Из двух веточек крестик ниточками скрепила и в могилку воткнула. Хотела даже молитву прочитать, как много раз слышала у взрослых, да не знала слов, не научил никто.
Матери, конечно, ничего не сказала.

И пришёл печальный день. Осталось от него в памяти немногое: окаменевшая мать и две толстые тётки, зачитывающие ей какую-то бумагу. Участковый, взявший Настю за руку и посадивший в машину.
– Дядя Митрофаныч, а куда меня везут?
– В красивое место, вроде лагеря, там много детей и тебе будет хорошо.
– А мама?
– Мама приедет позже.
Машина уже тронулась, когда из дома выбежала опомнившаяся мать:
– Настенька, не уезжай! Не пущу!
– Настя рванулась, чтобы выпрыгнуть из машины, но Митрофыныч держал крепко.
Последнее, что увидела Настя — как бегущая за машиной мать споткнулась и упала в лужу, оставшуюся после недавнего дождя.
– Дядя Митрофаныч, — обратилась Настя к участковому, когда они уже выехали за село и первый испуг прошёл, — мама не сможет без меня.
– Как же, не сможет! — Неожиданно зло ответил участковый, — Марья взрослая баба, меньше пить надо.

В детдоме было сытно, но Настя замкнулась, ни с кем не разговаривала, ушла в себя. Очень скучала по маме. Через три дня сбежала. Ночью тихонько прокралась мимо спящей нянечки, открыла дверь ключом, забытым в замке беспечной дежурной, и выскочила на улицу. На дороге прочитала указатель «Краснокаменка 45 км» и пошла. Уже совсем рассвело, когда возле неё остановился грузовик, развозящий хлеб и пожилой улыбчивый водитель спросил:
– Тебе куда, дочка?
– В Краснокаменку, — доверчиво ответила Настя.
– Ну, садись. А чего в такую даль собралась? — Спросил, когда они уже поехали.
– Я домой еду.
– А где была-то?
– В гостях.
– Что, небось, не понравилась, сбежала?
– Не понравилось.
Больше расспрашивать не стал, понял, что девочка не настроена разговаривать.

Дом встретил тишиною и запустением. «Неужели уехала, — подумала Настя».
Прошла по комнатам, никого нет. Заглянула в чулан и отпрянула. Жёлтый солнечный луч, проникший сквозь маленькое оконце, высветил висевшую на бельевой верёвке мать. Чёрное лицо, вывалившийся язык.
Настя затряслась от страха.
– Мама, мамочка, ма…! — Крик вырвался из горла и застыл, словно окаменевшая лава. Огромный камень рос в груди и не давал кричать, не давал дышать.
Настя рухнула на пол.

Врачи заставляли Настю открывать рот, залезали туда блестящими инструментами, потом говорили директорше:
– Всё у неё нормально, это, видимо, нервное, психическое.
Настя хотела объяснить, что она не немая, просто у неё не получается говорить, только неясные звуки вылетают, но никто не желал понимать её жестов.
Дети окружили Настю и смотрели на неё, как в зоопарке смотрят на диковинного зверька. Она уже привыкла и не обращала внимания.
– Притворяется, — авторитетно заявил толстый Санька, — давеча сам слышал, как она разговаривала. — Он протянул руку и больно ущипнул девочку, — ну, подай голос, немая.
Настя резко и сильно ударила его по руке.
– А, ты ещё дерёшься, чучело немое, я тебе сейчас как дам, сразу заговоришь!
Он замахнулся кулаком.
– Не тронь её, — приказал появившийся в эту минуту Колька Большак. Вообще-то, фамилия его была Большаков, но он был старше, выше ростом и сильнее всех детдомовских, и в свои тринадцать уже неоднократно сбегал из детдома и имел приводы в милицию. Все его побаивались и звали Большаком.
– А что она немою притворяется, — не отступался Санька.
– Тебе какое дело, говорит она или молчит,— сердито бросил он Саньке, — сказал не трогать, значит, не трогать.

Прошёл год.
Настя заканчивала пятый класс. По математике, там, где не надо было говорить, а только писать, она была одной из лучших учениц в классе. Одноклассников это раздражало, многие посматривали на неё со злостью, немая, а лучше всех учится. Ещё она любила литературу, писала на листочках из школьной тетрадки свои маленькие сочинения. Там она жила со своими героями совсем другой жизнью. «Литераторша» говорила директору, что эта девочка очень способная. Однако дети её сторонились, и она всегда была одна.
Единственный человек, который уделял ей особое внимание, была уборщица Фрося. Сравнительно, молодая ещё женщина, с глубокой печалью и скрытым страданием в глазах, выделяла Настю из всех детей. Ефросинья всегда приносила для Насти что-нибудь вкусненькое, научилась хорошо понимать её по жестам, читала её сочинения и переживала вместе с героями. Настя привязалась к Фросе. Большак, который всё знал, рассказал Насте, что у Фроси десять лет назад умерла маленькая дочка, и с тех пор не было детей.
После этого Настя почувствовала к Ефросинье нечто большее, чем просто расположение.
– Настя, поди сюда, я тебе что-то принесла, — Ефросинья откинула край покрывала, и заглянула в большую корзинку, висевшую у неё на руке.
Настя подошла, и Фрося торжественно извлекла из чрева корзинки симпатичного щенка.
– Это тебе.
– Спасибо, — губами прошептала девочка и прижала к груди собачку, не скрывая своей радости.
– Это хорошая порода от нашей Мальвы, не знаю названия, но все собаки умные и преданные.
Теперь каждую свободную минуту Настя проводила с Бобиком. Фрося упросила кочегара пристроить щенка в котельной. Там из старого ящика сделали Бобику конуру, где ему было тепло и уютно.

Минуло лето, Настя повзрослела и готовилась пойти в шестой класс. Зарядили ранние дожди, солнышко лишь, иногда, робко выглядывало из-за туч и пряталось. И вновь возвращалась серая морось.
В последние несколько дней в лице и поведении Фроси появилась какая-то нервозность. Она была не в себе, постоянно о чём-то сосредоточенно думала, не сразу понимала, когда к ней обращались. С Настей перестала общаться и та мучилась сомнениями — что же случилось с доброй и отзывчивой женщиной.
Как-то подкараулила Большака в тот момент, когда Фрося стояла в коридоре, задумчиво глядя в окно. Кивнула в сторону женщины, пожала плечами и выразила удивление.
– А, — сразу уловил просьбу сообразительный Большак, — я узнаю, в чём дело.
На следующий день он отвёл Настю в сторону и тихо прошептал:
– Муж от неё ушёл, катастрофа для Фроси. Он детей хотел, а не получаются они у неё.
– Спасибо, Коля, — одними губами проговорила Настя, но Большак понял.
– Да что ты, жалко её, добрая женщина.
Настя пошла искать Фросю, чтобы поддержать её, хотя бы дотронуться, погладить, но нигде найти женщину не смогла.
Бобик жался к ногам, Настя гладила его и вспоминала, что совсем недавно видела, как Ефросинья протирала полы в коридоре. Где же она?
Щенок вдруг забеспокоился, заскулил, закрутился. Что это он? Настя погладила Бобика, чтобы успокоить, но он вдруг вцепился зубами в чулок и потянул. Потом отбежал и уставился на девочку, словно призывая следовать за ним. Настя подошла, он отбежал, она опять подошла, Бобик снова отбежал. Тогда пошла за ним. Щенок бежал впереди, изредка оглядываясь, словно убеждаясь, что хозяйка тут и идёт следом.

Бобик привёл Настю к маленькой пристройке, где хранился старый инвентарь — тяпки, грабли, швабры, лопаты. Настя отворила дверь.
Жёлтый луч солнца прорвался между туч, скользнул в маленькое оконце и осветил женщину, стоящую на ящике с верёвкой на шее. Она смотрела на Настю полными ужаса глазами, ей нужно было сделать шаг.
Шаг в пропасть.
Нервная дрожь пронзила тело девочки.
– Мама, мамочка! — Вырвался из горла крик. Мощное половодье сдвинуло камень и открыло дорогу освежающему потоку, — ма-ма-чка-а!
Настя рванулась вперёд, упала на колени, обхватила Фросины ноги в стоптанных туфлях и потеряла сознание.
Очнулась на коленях у Фроси, лицо её уткнулось в тёплую женскую грудь.
Женщина плакала и повторяла:
– Настенька, доченька моя любимая.
А на улице шёл осенний дождь, смывая следы прошлого.

Не убивай меня, мама!

«Кто умер во чреве матери и не вступил в жизнь, того Судия сделает совершеннолетним в то же мгновение, в которое возвратит жизнь мертвецам во всеобщем Воскресении. Не видавшие здесь друг друга увидятся там, и матерь узнает, что это — ея сын, и сын узнает, что это — его матерь. Любодейце, которая извела зачатый ею во чреве плод, чтоб не видел он здешнего мира, не даст Судия увидеть новый век. Как она не дозволила своему ребенку насладиться жизнью и светом в этом веке, так и Бог лишит её жизни и света в оном веке. Поелику решилась она извергнуть плод свой из чрева преждевременно, чтобы сокрыть его во мраке земли, то и она, как мертвый плод чрева извергнута будет во тьму кромешную. Таково воздаяние любодейке, которая посягает на жизнь детей своих».
св. Ефрем Сирин «О страхе Божьем и о последнем суде».

Я живу на Земле уже 13 недель, но пока — лишь внутри моей любимой мамочки. У меня в груди бьётся чувствительное сердце, а мой мозг уже неплохо соображает. Мама — музыкальная натура, я часто слышу, как она играет на каком-то инструменте, на каком — мне ещё не видно, но звуки его мне приятны. У меня прекрасное настроение, я спокойно плаваю в воде, тут тепло и сытно, и мне не надо ни о чём беспокоиться.
Иногда я слышу мужской голос. «Папа»— догадываюсь я. Бывает, они с мамой разговаривают о чём-то громко, и мама начинает нервничать. В такие мгновения мне становится тревожно, а так хочется, чтобы всё у них было хорошо, и они так же любили друг друга, как и тогда, когда зачали меня.
Вчера мама проходила обследование в клинике. Я это определила по какому-то яркому свету в моём тёмном и тёплом царстве. Да ещё по блестящим инструментам, вдруг появившимся недалеко от меня и незнакомому голосу, убеждающему в чём-то маму.
А сегодня мама снова направилась в эту клинику. Она шла туда, согнувшись, как будто навстречу ветру, ноги её подкашивались. Её напряжение передалось мне, и в сердце моё вползла тревога.
«Не ходи туда, мамочка, не ходи, там будет очень плохо», — пыталась сказать я ей, но она не слышала меня.
Грохнули за маминой спиной двери, как будто разделяя невидимой границей её жизнь на «до» и «после». Да и мою тоже. Нет, я и не думала беспокоиться, я же знала, я была уверена, что моя мама защитит меня от всяких неприятностей.
Только лишь когда я вновь увидела тот знакомый свет, смутное предвидение чего-то ужасного закралось в душу мою.
Что происходит, Боже, что происходит? Ко мне приближается холодный сверкающий инструмент, от которого исходит смертельная опасность. Я пытаюсь отплыть, отодвинуться в сторону, в дальний угол, чтобы меня не нашли. Отчаянно бьётся сердце. Мама, мне некуда деться, мама спаси меня!

Неужели ты позволишь убить меня, мама? Или ты сама захотела этого: убить своё дитя, свою кровиночку, свою доченьку?
Не убивай меня, мама, ведь ты меня и не видела ещё, а я такая красивая. Ты никогда уже не заглянешь в мои глазки цвета весеннего неба, не поцелуешь мои ручки с такою же, как у тебя, молочно-белою кожей, не порадуешься моей улыбке.
Не убивай меня, мама!
Я единственная и неповторимая, такой, как я, никогда не было на Земле и уже не будет, сколько бы ни прошло тысячелетий! Меня дал тебе Бог, зачем же ты хочешь убить меня?
Я знаю, что папа ушёл, бросил тебя, что у тебя нет денег, но мне и не надо много, мне только одно необходимо: чтобы ты любила меня, а я уже люблю тебя, и буду любить всегда.
Мамочка, милая, не убивай меня!
Душа моя страдает, ей тяжело и страшно, ты хочешь меня убить, даже не взглянув на меня, я не нужна тебе. Но как ты сможешь жить после этого? Я буду вечным укором всегда стоять у твоего изголовья.
Ты хочешь убить меня? За что? Ты думаешь, что я буду мешать тебе жить для себя, ты боишься, что на меня нужно много средств, которые ты можешь потратить на развлечения и наряды? Тебе надо закончить университет? Ты слушаешь добреньких родственников? Но разве всё это стоит моей жизни? Разве я в чём-то виновата перед тобой? Ведь я живая, живая…
Не убивай меня, мама!

Ещё не поздно, останови этот проклятый инструмент, пока он не нашёл меня.
Мамочка, если ты убьёшь меня, у тебя больше не будет детей. Родится один ребёнок, но будет он больным — аутистом, и умрёт ещё в детстве. Останешься ты одинокой, и некому будет согреть твою старость, и детские голоса никогда не зазвучат в твоём доме.
А я могу вырасти и родить ещё много детей, твоих внуков, а они своих, и не прервётся род твой на Земле. Тяжкий грех ляжет на тебя, на душу твою, и не замолить его и не простить, если ты убьёшь своего ребёнка, свою единственную доченьку.
Остановись, не убивай меня, мама! Ведь я маленькая и беспомощная, и никто меня не услышит и не защитит, кроме тебя. Ты не можешь так поступить со мной.

Ой, эти щипцы схватили мою ножку и выкручивают её, мне больно…о, какая боль!
Ломают мои косточки…
Мама, мамочка, я умираю! Прощай…а-а-а-а!

Душа человеческая, расставшись с телом, неприкаянной птицей кружит над местом убийства. Нет ей успокоения и некуда деться, не прожила она той жизни, что Богом была ей предназначена. С тоскою и ужасом наблюдает она, как расчленяют маленькое тельце, где обрела она совсем недавно дом свой. Вот отрывают ножки и ручки, ломают позвоночник. Голова, ах эта голова, она слишком велика, её надо раздробить, сжать щипцами, выдавить мозг, чтобы удалить её из тела матери.
Окровавленные куски мяса и костей — вот и всё, что осталось от маленького человечка, только что бывшего живым и весёлым.

А где же та женщина — детоубийца. Пустая возвращается она домой, и жизнь её навсегда останется пустою. Придёт домой — пусто, ляжет в постель — пусто, увидит девочку соседскую — пусто, и только горечь и слёзы о загубленной жизни — маленькой доченьки и своей.
Женщина, которая убила своё дитя, никогда уже не будет счастливой.


ПРИТЧА.

Пришла как-то к святому старцу женщина:
– Отче, я ожидаю пятого ребёнка, а мне и четверых прокормить непросто. Боюсь — не проживу. Благослови батюшка на аборт.
– Что ж, — отвечает старец, — коли живётся тебе так трудно, благословляю на убийство. Только убей свою старшую дочь, ведь ей уже пятнадцать лет, она пожила на этом свете, многое повидала, а тот, маленький, даже тепло солнечного лучика ещё не почувствовал. Несправедливо будет лишить его этой возможности.
Закрыла женщина руками лицо, и зарыдала.

Ангел смерти над снежной пустыней

На Севере, где солнце изо льда,
Где скалы обдуваемы ветрами.
Там Божий трон,
И даже в холода,
Ладони ангелов простёрты над кострами.

И вот когда, не выдержав пути,
Ты ляжешь в этот снег, седой и вечный.
Сам Бог,
С тобой прощаясь, поглядит,
В глаза твои с любовью бесконечной.

Ольга Новикова

– А ещё был случай, — весело начал Михалыч очередную байку, и мы устроились поудобнее, предвкушая услышать нечто интересное. Солнце уже оторвалось от горизонта, нетронутая снежная белизна сверкала, отражая его яркие лучи. Я знал, что в это время года солнце поднимается невысоко над земной твердью, и сейчас же стремится обратно. Не верилось, что вчера ещё мела пурга, ничего нельзя было разглядеть в двух шагах. Такова уж полярная зима, переменчива, как настроение женщины.

А наше настроение было прекрасным, мощный «Урал» неутомимо накручивал на колёса километры по заснеженной тундре, в кабине было тепло и уютно. Михалыч, инженер производственного отдела, которого мы прихватили с собой, оказался неутомимым рассказчиком. Его круглая голова, крепко сидящая прямо на плечах, крутилась во все стороны, обращаясь то ко мне, то к водителю. Грузная фигура с большим животом занимала полкабины, и нам с Петром приходилось вжиматься в дверцы, чтобы попутчик чувствовал себя свободнее.

Ничто не предвещало беды, но она уже распростерла свои чёрные крылья над нашими душами. Ангел смерти поджидал свою добычу — весело гогочущих, ничего не подозревающих мужиков. Человек не всегда ощущает приближение несчастья, и оно поражает его, как удар молнии, неожиданно. Лишь немногие способны смутно чувствовать что-то тревожное в себе.

Я не собирался ехать на машине четыреста вёрст по зимнику в посёлок на новом газоконденсатном месторождении: туда летали из Надыма вертолёты, и планировал вернуться в течение двух дней с деньгами и покупками для ребят. Приближался Новый год, и моя вахтовая бригада с нетерпением ждала зарплату, но больше всего спиртного, которое у нас было запрещено. А какой же Новый год без водочки, да без женщин. Последних я, конечно, привезти не мог, женщинам в нашем чёртовом месте находиться не дозволялось, а вот водочки…
Деньги на бригаду получил, но тут, как назло, запуржило и «вертушки» не летали уже пару дней. Больше ждать не имело смысла, послезавтра — тридцать первое декабря, выходной перед праздником. Я выпросил у начальства «Урал», на него погрузили материалы, инструменты, оборудование, и два увесистых рюкзака с драгоценными припасами для ребят. Шофёр — серьёзный, спокойный парень Петя Чалов, уже ходил по этому зимнику, и его надёжная неторопливость внушала мне уверенность в том, что поездка пройдёт без происшествий.

Обычно, для пробега по зимнику машины собираются в колонны, но время торопило, и некогда было ждать, покуда найдутся ещё желающие ехать. А начальник нашего строительно-монтажного управления, недавно назначенный, всех премудростей здешней жизни ещё не знал. Иначе, он не отпустил бы нас в одиночку в четырёхсоткилометровый путь по зимней трассе.
– Не волнуйся, Борисыч, прорвёмся, — с улыбкой приговаривал Петро, осматривая машину перед рейсом.
Анатолий Михалыч напросился к нам уже вечером. Ему тоже надоело ждать погоды. Назавтра мы решили выехать с утра пораньше. Втроём всё веселее, да и время быстрее пролетит. К вечеру рассчитывали быть на месте.

Единственное, что портило мне настроение, это перекошенная физиономия заведующего складом Кривого Ашота. Свою кличку он получил за то, что один глаз меньше другого и, казалось, что лицо от этого всё время принимает злое выражение.
Ашот уже в который раз предлагал включить его в бригаду под другой фамилией, чтобы получать у нас вторую зарплату, но я не соглашался. Вызывало антипатию то, что хочет «наварить» за чужой счёт, да и «мёртвые души» были нам ни к чему. Все знали, что от завсклада многое зависит в нормальном снабжении бригады, потому я старался не обострять с ним отношения, но в этот раз не сдержался и выложил всё, что о нём думаю.
– Ну, ладно, шайтан очкастый, ты ещё пожалеешь, — хрипло прокаркал он на прощание утром, когда мы выезжали.

Наступило время обеда. Солнце теперь било прямо в глаза и, хотя стояло невысоко, но понятно было, что выше уже не поднимется. Мы перекусили нехитрой снедью, прихваченной с собой, выскочили из кабины размяться по белому насту, и вскоре уже снова мчались вперёд. Мороз усилился, это все почувствовали, градусов сорок пять будет. В тундре при ясной погоде мороз, обычно, усиливается к полудню. Но в нашей кабине был другой, тёплый мир.

Через пару часов стало сереть, солнце склонилось к горизонту. Мотор, полдня работающий ровно, неожиданно начал давать сбои. Петро подкачал солярку, и некоторое время мы ехали нормально, как прежде. Однако вскоре двигатель стал чихать, несколько метров машина двигалась рывками, потом мотор и вовсе заглох. Петро недоумённо пожал плечами, открыл дверцу, соскочил на снег.
– Кажись, приплыли, — сообщил он нам через некоторое время, забравшись в кабину.
Шофёр наш служил на флоте, и треугольник тельняшки — «морской души» всегда выглядывал у него из-под меховой куртки. Но это сочетание слов и одежды совсем не выглядело для нас сейчас уместным.
– Что случилось? — Михалыч обеспокоенно завертел головой.
– Солярка мёрзнет, в топливном баке уже ледяная каша.
«Как же так», — подумал я, — «опытный шофёр, неужели он залил вместо зимнего дизтоплива летнее?».
– Ты что, Петро, заправился летней соляркой?
– Обижаешь, Борисыч, летней соляркой сейчас никто не заправляется, зима же. Она на отапливаемом складе хранится, совсем отдельно.
– Тогда в чём же дело?
– Пока не знаю.
Летнее дизтопливо было предназначено для температур не ниже минус двадцати градусов, а зимнее до минус шестидесяти пяти. О температуре более низкой я никогда не слышал.

Тепла в кабине хватило ненадолго. Но всё равно выходить на мороз не хотелось. Я лихорадочно искал варианты. Проехали как раз половину пути, на две сотни вёрст вокруг нет жилья. Связаться с Надымом невозможно, радиостанцию с собой не захватили, никто и не думал её выдавать. Шанс, что кто-то идёт вслед за нами по зимнику — мизерный.

Я открыл дверцу и выпрыгнул на снег. Уже темнело, мела лёгкая позёмка, предвестница пурги. Стало страшновато. Вместо того чтобы думать, как спастись от холода, пытался сообразить, каким образом могла летняя солярка попасть в топливный бак. Её ведь сейчас и на заправках нет. Тут вдруг простая мысль пришла в голову. Я быстро забрался в кабину.
– Петро, ты где на ночь машину оставлял?
– Как где, на базе, там, где склады.
«Ага, склады. Значит, хозяйство Ашота. Неужели он, возможно ли это»?
– Петро, а тебе могли солярку подменить?
Пётр обалдело посмотрел на меня:
– Да кому это нужно, ведь какая возня, час надо сливать, а потом заливать другую. И зачем?
– А может быть, Кривому Ашоту нужно? Солярка у него в складе хранится. Никто, кроме него, в склад и не попадёт.
– Ну, да, он мог, только зачем?
– А это уже мне ведомо, зачем.
Я подумал о коварном плане Ашота. «Машина встанет посреди тундры, хватятся её только через два-три дня. А там праздники. Человеку не пройти двести километров по тундре без припасов в лёгкой одежде. Зимой пурга частенько бывает, с пути сбиться — раз плюнуть. А потом кто уже станет разбираться, замёрзли и всё, с машиной что-то случилось.
И даже если выяснят, что в баке летнее дизтопливо, сочтут, что водитель залил его по ошибке. Спросить-то уже не с кого будет».

Ну, нет, мы ещё поживём. Я предложил Петру собрать всё, что может гореть, вплоть до запасного колеса. Надеялся, что может быть, вертолет, какой пролетит, заметит огонь в тундре там, где нет поселений. У Петра в машине нашёлся тулуп, его отдали мне, как легче всех одетому. На мне лишь меховая куртка и ботинки утеплённые, а у Петра с Михалычем дублёнки и унты. А под дублёнками свитера толстые тёплые шерстяные. Я-то не собирался по тундре путешествовать: сел бы на «вертушку» и через пару часов был на месте. Да судьба по-другому повернула.

Догорали колесо, телогрейки, какая-то ветошь, ветер усиливался и сносил пламя то в одну сторону, то в другую. Он уже прошибал насквозь меховые одежды. У Петра неожиданно появилось желание жечь деньги, но я воспротивился. Мы снова забрались в кабину, там хотя бы не было ветра, но пар от нашего дыхания уже намерзал льдом на лобовое стекло.
Сидели, молча, прижавшись друг к другу, тепло медленно уходило из наших тел и из наших душ. Машина превратилась в огромный промёрзший металлический склеп.

Я открыл дверцу, выскочил наружу и начал бегать кругами вокруг машины. Тулуп мешал, пришлось его сбросить. Немного разогрелся, но сильно мёрзли ноги. Вскоре остальные выскочили и начали бегать вместе со мной. Михалычу приходилось труднее всего, сказывались грузность, отсутствие физической подготовки. Так продолжалось некоторое время. Потом мы снова забрались в кабину, и когда я понял, что ждать помощи бессмысленно, сказал, едва разжимая негнущиеся губы:
– Пойду по зимнику.
– Ты не дойдёшь, — откликнулся Петро.
Конечно, не дойду, но сидеть, ничего не предпринимая и медленно умирать, было ещё мучительней.

Дорога, отмеченная вешками, едва угадывалась в густеющих сумерках. Сначала шёл, потом побежал, но даже бег не спасал от мороза и леденящего ветра. Вскоре, в наступившей темноте машина скрылась из виду, теперь вряд ли смог бы её отыскать. Бежал по дороге, которую уже почти не видел, бежал «нюхом», думая лишь о том, чтобы не угодить в какую-нибудь яму.
Сколько это продолжалось, не знаю, время для меня перестало существовать.
Начал задыхаться. Когда метёт, дышать трудно, сильный ветер забивает рот и нос. Хватал холодный морозный воздух полными лёгкими, которые уже издавали не то хрип, не то свист.

Я бежал, чтобы продлить время жизни, хотя понимал, что надежды нет никакой. Силы человеческие не беспредельны, и вскоре они иссякли. Остановился, перед глазами неожиданно возникла Людка. Эх, как она убеждала меня, что нам не нужен Север, не нужны эти «длинные рубли», что ей плохо без меня, что она не может всё время ждать, пока вернусь с вахты. Да и Стёпка уже подрос, отец ему нужен рядом, а не прилетающий лишь изредка.
Я стиснул зубы и вновь потрусил вперёд с одной мыслью – «только бы не упасть», но тут же споткнулся и полетел в яму.

Ласково плескалось тёплое море, притягательная вода манила к себе, в свою таинственность лёгкими руками — волнами, чуть покрытыми белой пеной. Ярко-зелёные пальмы стройными рядами выстроились вдоль кромки прибоя, как будто охраняя первозданную морскую нежность и чистоту. Где-то беззвучно спорили дети, вели степенный разговор взрослые, визгливо кричали чайки, солнышко припекало, и я нежился в его лучах на бледно-жёлтом песочке.

Но вот в небе появилась какая-то большая птица, она безотчётно внушала мне тревогу.
Посмотрел внимательнее: похожа на огромного чёрного орла, орлана, каких я видел над скалистыми ущельями крымских гор.
Птица кружилась надо мной, опускаясь всё ниже, ниже…
По мере того, как она приближалась, всё вокруг подёргивалось тонкой полупрозрачной плёнкой, солнце теряло жар своих лучей, и незаметно меркло.
«Надо бы как-то защититься», — подумал я, но сейчас же решил: — «а зачем, тебе ведь и так хорошо, а будет ещё лучше». Расслабленно и безвольно раскинулся на песке.
Вдруг почувствовал, что стало прохладнее, сквозь зажмуренные глаза увидел, как чёрные крылья большой птицы заслонили солнце.
Сознание угасало. Сквозь мутную вязкую жижу, в которую оно превращалось, несмело вползла мысль: «Ты здесь отдыхаешь, балдеешь под солнцем, а как же ребята, ведь они ждут денег, ждут продукты к празднику, что они подумают, тебе же доверили».
Я приподнялся на локте, и стал шарить вокруг в поисках сумки с деньгами, рука в меховой рукавице елозила по снегу.
С усилием открыл глаза, в уши ворвался свист и завывание ветра.
– Вставай, ну же, вперёд!
То ли произнёс это вслух, то ли мысль такая возникла в моём заледенелом мозгу.
Собрав остатки воли, попробовал выбраться из сугроба, который уже намела метель вокруг моего тела.
Медленно перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, выполз из ямы и попробовал подняться. Это удалось только с третьей попытки.

Со стороны, наверное, моя залепленная снегом, нелепо раскачивающаяся фигура напоминала актёра какого-то театра абсурда. Потерял очки, когда упал, и теперь шел неведомо куда, неведомо зачем, почти ничего не видя вокруг, еле передвигая уже обмороженные ноги, которых совсем не чувствовал. Разум настойчиво твердил:
– «Это бессмысленно, ты всё равно не дойдёшь».
Но сердце и душа напротив, уверяли:
– «Иди и дойди, ты сможешь!».

Впереди, чуть в стороне от направления моего движения, вдруг забрезжил огонёк. Я знал, что в тундре, как и в пустыне, случаются галлюцинации. Только в пустыне видятся оазисы с водой, а в тундре — огоньки и теплые дома. Попробовал сощуриться, чтобы рассмотреть чётче, но глаза слезились от ветра, как будто в них засыпали песок. И всё же повернул в ту сторону, и теперь молился только об одном, чтобы этот огонёк, этот спасательный круг, брошенный мне Провидением, не исчез. Пусть это даже галлюцинация, но уже цель, которая придаёт смысл моему движению. Я бежал, вернее, семенил в сторону огонька, часто останавливаясь и вглядываясь в черноту, перечёркнутую косыми струями летящего снега. Маленькая точка в безжизненной снежной пустыне, крохотный лучик надежды посреди равнодушной Вселенной.

Огонёк, казалось, не приближался, и я не мог понять, что это такое, но то, что он не пропадал в темноте, а становился, то тусклее, то ярче, давало надежду, подхлёстывало уже иссякшие силы.

Через некоторое время почудилось, что слышу звук работающего мотора, он едва пробивался сквозь вой пурги. Что же это может быть посреди тундры? Соображение отказывало, сознание работало в каком-то замедленном темпе, казалось, что и мозги застыли от холода. Засеменил в сторону огонька с удвоенной силой, непонятно, откуда она взялась в замёрзшем теле.
Теперь звук мотора слышался чётко, но огонёк перемещался, то в одну сторону, то в другую. Я едва передвигал ноги и боялся только одного: как бы не споткнуться и не упасть, подняться вновь уже не хватит сил.
По звуку, наконец, смог определить, что это трактор. До него оставалось не более пары сотен метров, но я не был уверен, что смогу их преодолеть.

Когда истощаются силы, и ты уже не можешь поднять рук и ног, когда, кажется, что всё кончено, и надо просто закрыть глаза, чтобы не продлевать мучения, откуда-то изнутри приходит воля к жизни, дух, который заставляет тебя идти вперёд, действовать вопреки всему, даже самому здравому смыслу.

Я упал, некоторое время лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, потом, преодолевая возникшую вдруг огромную силу тяжести, перевернулся набок, встал на четвереньки и пополз. Эти двести метров превратились для меня в ту минуту в двести километров, которые надо было пройти, чтобы выжить.
Дополз до трактора, почти теряя сознание. Это был американский «Катерпиллер», мощный бульдозер в арктическом исполнении, их немало на Севере. На крыше кабины горел прожектор. Трактор медленно двигался, сгребая ножом снег, и часто останавливаясь.
С трудом поднялся на ноги. Прямо передо мной вращались огромные катки гусениц, закричал, но мой слабый голос потонул в вое ветра. Добраться до кабины — нечего было и думать. Пришлось идти рядом, дожидаясь, пока трактор остановится. Меня качало, с трудом удавалось контролировать себя, чтобы не попасть под гусеницу. Малейшее неверное движение, и всё…
Наконец, бульдозер остановился. Я полез вверх, цепляясь за поручни, обдирая в кровь колени, подтаскивая на руках обессилевшее тело. Вот, уже на гусенице, надо торопиться, трактор в любой момент может тронуться, и тогда... даже думать не хочется о том, что случится тогда.
Собрав остатки сил, забарабанил руками по дверце кабины, которую пытался, но не мог открыть. Водитель, наверное, не слышал, из-за шума двигателя. А если бы даже и слышал… я представил, как неохота ему открывать дверцу и впускать холод в тёплую, кондиционированную кабину.
Но вот дверца отворилась, меня втащили внутрь. Дальнейшее помню смутно: тракторист растирал мне обмороженное лицо, поил горячим кофе, спрашивал:
– Кто ты, откуда здесь взялся?
Я твердил ему, как в бреду:
– Надо спасать ребят… остались… в машине.
– Каких ребят, где машина, как вы здесь оказались?
– …ребят… на зимнике, — пробормотал, и потерял сознание.
До конца жизни буду благодарен этому трактористу, он спас меня от смерти.

Очнулся утром в цилиндрическом жилом блоке, распространённом на Севере. Солнце уже взошло, не верилось, что ещё вчера мела пурга. Отворилась дверь, и появились два парня. В одном из них сразу признал своего спасителя. Вкратце рассказал о своих злоключениях, об оставленной на зимнике машине. Ребята связались с кем-то по рации.
– Лежи, не волнуйся, прилетит «вертушка», отправим тебя в больницу, — сказал мой спаситель. И добавил через некоторое время: – Считай, что в рубашке родился.
Потом я узнал, что наткнулся на подразделение, которое бурило нефтяные скважины и устанавливало качалки. Таких качалок много разбросано по тундре.

Машину нашли быстро, она так и стояла на зимнике, однако в кабине находился только Петро. Он был полузамёрзшим, но живым. Оказалось, что его спасла забытая паяльная лампа, которую возил с собой каждый шофёр, без неё невозможно на морозе завести двигатель. Петро наткнулся на неё в кузове, когда искал что-нибудь, что могло бы гореть. Лампа была полна бензина. Всю ночь грел кабину, то зажигал лампу, то тушил, экономя бензин.
Потом, уже некоторое время спустя, когда ужас пережитого отошёл в прошлое, Петро поставил лампу в своей квартире на почётное место и написал на её выпуклом боку — «Моей спасительнице».

Михалыча же нашли только весной, когда сошёл снег. Он отправился вслед за мной по зимнику, но сбился с пути и замёрз.
В отношении Ашота прокуратура возбудило уголовное дело, однако до суда оно не дошло. Следствию не удалось собрать веских доказательств его вины. После закрытия дела, Ашот сразу же исчез из города.
Я перенёс несколько операций на обмороженной ноге и ампутацию части ступни, и долго ещё потом прихрамывал.
А у Стёпки через год родился братик, и назвали его именем моего спасителя.